Под утро мы с Маратиком поняли, как перехитрить врачей. Как удостовериться, что мы генетические близнецы. Написать открытку. Врачи не скажут Маратику, кто его донор, но после трансплантации он может попросить врача передать донору открытку. Так можно, и даже так принято. Врач проверит, чтобы на открытке не было адреса и телефона, и никаких указаний на конкретного человека. Если мы сейчас напишем открытку, я пойму, что это Маратик.
Но где нам взять открытку посреди ночи? И даже днем негде, ведь книжные магазины закрыты.
Маратик нашел открытку, которую я купила у старушенции, псевдоподруги Довлатова, старую открытку «8 Марта». Врачи удивятся — какой странный пациент, приволок для донора старую исписанную открытку. Но другой у нас не было.
Маратик написал на открытке: «Спасибо за жизнь, Балда!» Крупными буквами «Спасибо за жизнь» и незаметно, под лепестком розы, «Балда». По-моему, слишком пафосно, было бы лучше «Привет, у меня все хорошо». Иногда он бывает сентиментальным.
Я проснулась от крика «Вот сука!». Надо мной стоял Саня, кричал:
— Вот сука, сбежал!..
— Он здесь, он же не идиот, — сказала я.
Маратика не было.
Нигде не было, ни на диване, ни в туалетике, ни в лавке. Маратик исчез.
Через час я впала в истерику. Сидела, пришитая ужасом к дивану. Вещи собраны. Такси заказано. Маратика нет.
Теперь уже совершенно ясно: Маратик идиот. Он решил сбежать. Ему страшно делать операцию.
На самом деле, операция — это очень страшно! Сначала Маратика будут обследовать. Затем, за десять дней до операции, положат в бокс и начнут делать химию. Ему будут убивать костный мозг, чтобы на его место заселить новые клетки. Маратик будет там в полной изоляции. Если бы не эпидемия, мы могли бы прийти к нему. Мы были бы в масках, перчатках и защитных халатах.
Но сейчас, в эпидемию, никого не пустят. Маратик будет один, когда он так нуждается в нас… или в любых других людях. Лежать в боксе одному и знать, что один случайный вирус может убить, — это очень страшно, как будто ты вышел на дорогу умирания.
Первые несколько недель после трансплантации самые опасные: все старые клетки убиты химией, а как себя поведут новые, неизвестно. В какой-то день он может почувствовать себя лучше и обрадоваться. На следующий день ему может стать хуже или совсем плохо. Он будет думать, что это конец, он умирает, ничего не вышло. Может быть, так и есть, а может быть, это временное ухудшение. Маратик не будет этого знать. Все это время с ним будут только врачи, не мама и не мы. Это ад с непредсказуемыми результатами: лежать в одиночестве, не зная — тебе временно стало хуже или ты умираешь.
В интернете написано «выздоровление в восьмидесяти процентах случаев», но может быть, пройдешь ад и попадешь в двадцать процентов. Маратик решил, что лучше сбежать, и будь что будет.
— Очень на него похоже, — сказал Саня.
— …Ну что, вы уже собирались ловить меня, как потерявшегося питомца? Я тут, поехали, — сказал Маратик. — Послушай, Балда… маме я скажу после трансплантации, когда выйду из больницы, когда все уже будет хорошо… А может быть, вообще не скажу. Зачем говорить, если все уже хорошо? …А если плохо, то у меня есть что-то вроде завещания.
Саня замер. Отозвал меня в сторону, прошептал:
— Не говори ему «ты с ума сошел, какое завещание?». Это будет оскорбительно. Мы ведь знаем, что он может умереть. Он знает, что мы знаем. Ты должна быть честной. И сильной. Ну, ты как бы должна пройти с ним весь путь.
— Если я умру, ты получишь мое второе самое дорогое, наш общий бизнес, книжную лавку «Чемодан», — сказал Маратик. — Пусть Тупой тебе помогает. Помни, что Тупой бесполезен для игры, но небесполезен для простой физической работы — стеллажи чинить, коробки таскать.
— Хорошо, я все исполню, — сказала я, — и возьму себе твое первое самое дорогое. Если ты умрешь.
— Если я умру, конечно, лиска твоя.
Саня сказал, что есть вещи, над которыми нельзя смеяться: смерть, блокада. Маратик сказал, что смерть не повод не смеяться. Саня сказал, что не будет смеяться над смертью, войной и блокадой. Маратик назвал его пафосным жирафом, и они ушли, переругиваясь.