Хозяйка старой пасеки 2

11

Я остановилась в сенях. Потерла грудь, словно это могло разогнать ком, вставший в ней. Ком непролившихся слез, но, если я дам им пролиться, значит, признаю, что мне не все равно. Не все равно, что думает этот… солдафон. Будочник, как называет его кузина. Я ему нравлюсь, ха!

Я сухо всхлипнула, мазнула рукавом по лицу. Некогда реветь. Нужно проверить, как устроили землемера. Нужно пригласить его к ужину и проследить, чтобы девочки накрыли стол на всех. Может, и самой лучше накрыть. Нужно отнести горячую воду Марье Алексеевне: после долгой дороги под весенним солнцем ей наверняка хочется ополоснуться. И… Нет, Стрельцову пусть кто-то из мальчишек несет: слишком велик соблазн выплеснуть на него ведро с кипятком. Сперва воду и распорядиться.

Даже через дверь кухни были слышны голоса.

— Знала бы я, что ты такая, ни за что бы к барышне с собой не взяла! Выползка этакая, притерлась на теплое местечко!

И здесь ругаются. Ну что сегодня за день такой?

— Матушка моя только обо мне сговаривалась, — продолжала разоряться Стеша. — Я, значит, местом рискнула — вдруг барыня осерчает и обеих прогонит, а ты, вместо благодарности, перед ней хвостом вилять?

— А чё я?

— Хрен через плечо! Я весь день кручусь как проклятая! Даже барышня пожалела, пришла на кухню помогать! А ты к господам подлизалась и весь день бумажки пером корябала!

— Что барышня мне велела, то я и делала! — возмутилась Акулька. — Я, что ли, виновата, что батюшка меня грамоте научил? Или мне надо было дурой безграмотной вроде тебя прикинуться?

— Ах ты!

Я подпрыгнула от визга. Распахнула дверь.

— Заткнулись обе!

Посреди кухни стоял Герасим. На расставленных в стороны руках он держал за шивороты девчонок, не давая им снова сцепиться. У Акульки на щеке багровели следы ногтей.

Увидев меня, все затихли. Дворник выпустил девочек.

— Вы что за базар тут развели? — поинтересовалась я тем тоном, который и без крика заставляет нашкодивших детей вжимать голову в плечи.

— Простите, барышня, — залепетали обе, бухнувшись на колени.

— Встать.

Сговорились они тут все, что ли, меня окончательно с ума свести?

— Степанида, в моем доме каждый делает то, что я велю. Кто с этим не согласен — волен поискать себе более справедливую хозяйку, держать не стану. Это понятно?

— Барышня, милостивица, не гоните! — Она опять попыталась бухнуться на колени, и пришлось снова прикрикнуть:

— Стоять и слушать, когда я говорю! Работа писаря — не просто бумажки корябать. Если хочешь ей научиться, скажи мне вместо того, чтобы только завидовать. Грамота дело хоть и сложное, но у тебя хватит смекалки ее освоить.

Господи, что я несу? Куда я впихну невпихуемое — и без того вздохнуть некогда!

— Да не наше это дело, барыня…

— Как хочешь, неволить не стану. Но если все же надумаешь — скажи. Теперь ты, Акулина. Грамотность — не повод считать себя выше остальных. То, что ты родилась у батюшки, который смог научить дочку читать и писать, не твое достижение, а удача. Узнаю, что ты задираешь нос перед другими работниками, — отправишься домой, можешь там кичиться умением писать сколько влезет. Нет работы чистой и грязной, есть та, которую нужно сделать. Это понятно?

— Да, барышня.

— Еще один крик в моем доме — выставлю всех причастных, не разбирая, кто виноват. Всем. Все. Ясно?

Девочки, и даже Герасим, синхронно поклонились.

— Акулька, отнеси горячей воды господам и землемеру, освежиться с дороги. Стеша, накрывай на стол и неси еду к буфету. Землемер тоже к столу приглашен, поэтому посуду и на него бери. Марш!

Девчонок как ветром сдуло. Я вздохнула — этот день, кажется, никогда не кончится. Взгляд сам упал на горшок со щелоком, где вымачивались медвежьи когти. Ужасно захотелось выбросить их вместе с горшком. Жаль, Варенька расстроится. Хоть она невольно и послужила катализатором, но дело все же не в ней. И не в нем, по большому счету. Я никак не вписываюсь в это время с его мышлением. Да и не хочу вписываться, по правде говоря. Организовать, что ли, местное движение суфражисток? Я расхохоталась при этой мысли.

Кто-то осторожно тронул меня за локоть. Я подпрыгнула. Совсем забыла, что в кухне оставался Герасим. Хорошо, что он — кто-то другой бы точно решил, что барыня опять с ума сошла на почве свежего душевного потрясения, подпрыгивает, будто заяц.

— Что? — спросила я.

Герасим поклонился. Выставил перед собой левую ладонь, будто дощечку, стал водить по ней указательным пальцем.

— Я правильно тебя поняла? — медленно произнесла я, с трудом веря в то, что вижу. — Ты хочешь научиться писать?

Он кивнул.

— Но с кем ты будешь так разговаривать? Крестьяне неграмотны.

Дворник указал туда, где только что стояла Стеша, кивнул. Ткнул на место Акульки, покачал головой. Провел руками в воздухе, изобразив что-то вроде церковного купола, указал на открытую печь, где горел огонь, и сотворил священный жест. Потом перебрал костяшки невидимых счетов.

— Не все, ты хочешь сказать? А еще есть священник, и ты хотел бы исповедоваться? Купцы и их приказчики…

Он энергично кивал в ответ на каждое мое предположение.

— Поняла. Только давай начнем не сегодня, ладно? Я подумаю, какой час установить для занятий, и подберу тебе книгу для чтения, чтобы не было слишком сложно.

Хорошо бы найти что-то вроде азбуки: господских детей ведь наверняка как-то учили, а книги здесь слишком дороги, чтобы их выбрасывать. Перед сном пороюсь в отцовском кабинете.

Герасим поклонился, коснувшись рукой пола. Вопросительно посмотрел на меня.

— Нет, для тебя на сегодня больше нет заданий. Отдыхай.

Он снова поклонился. Вышел в сени. Я плеснула в лицо воды из рукомоя, открыла дверь и едва не впечаталась в Стрельцова.

— Я искал вас, — начал он. — Хотел поговорить.

Я отступила на шаг. Опять разозлилась на себя: не хватало еще в собственном доме спасаться бегством через сени!

— Вы уже и без того чересчур много сказали, ваше сиятельство.

— Я искал вас, чтобы извиниться.

Я покачала головой.

— Я не отношусь к тем прекрасным девам, чье главное достоинство — кротость и незлобивость. Сейчас я не готова к подобному разговору. Прошу прощения.

Я шагнула вперед, протянула руку, надеясь, что он отступит, но он не пошевельнулся. Моя ладонь уперлась ему в грудь, его рука накрыла мою — и от этого неожиданного прикосновения будто ток прошелся по оголенным нервам. Я замерла, растерянно глядя Стрельцову в лицо, и он замер — только в глазах его клубилась буря чувств. Растерянность, отражение моей. Гнев. Тревога. Раскаяние. А потом осталось только то темное, манящее, что заставило меня потянуться вперед, как птица, завороженная взглядом змеи.

Он выпустил мою руку, притягивая за талию, вторая рука легла на затылок, словно утверждая его власть надо мной. Губы накрыли мои — жадно, требовательно. Не было в этом поцелуе ни нежности, ни робкой надежды на взаимность — только жажда обладания. Он не требовал прощения — только ответа, и я не могла не ответить. Руки, которые только что пытались оттолкнуть Стрельцова, обвили его шею, и он прижал меня к себе еще крепче, так что между нашими телами, кажется, вовсе не осталось места для воздуха, только для страсти. Как не осталось места и для обиды — лишь для желания, жгучего, всепоглощающего. «Моя», — безмолвно говорили его губы, лаская мои. «Никому не отдам», — твердили его руки, скользя у меня по спине. И я отвечала ему с такой же яростью и страстью, вкладывая в этот поцелуй и непролитые слезы, и свой гнев, и — главное — сознание: я действительно хочу, чтобы этот поцелуй не заканчивался.

Сердце колотилось в висках, воздуха не хватало, а ноги, стали ватными, отпусти он меня сейчас — сползла бы на пол. Стон сорвался с моих губ — и этот едва слышный звук вдруг показался чересчур громким, словно набат, который вернул меня в реальность.

Я застыла, в следующий миг опомнился и Стрельцов. Отступил, тяжело дыша. Я шагнула назад, еще и еще. Страсть будто стерли с его лица, вернув то нечитаемое выражение, при виде которого мне каждый раз хотелось огреть Стрельцова чем-нибудь потяжелее. Вот и сейчас руки сами нащупали на столе деревянную ложку.

— Ни слова, — выдохнула я, выставив между нами эту ложку, будто меч. — Ни слова, иначе я за себя не ручаюсь.

Не дожидаясь его ответа, я шмыгнула через сени на улицу и рванула к парадному входу в дом.

Опомнилась я только в столовой.

— Глаша, что с тобой! — ахнула Варенька.

Да откуда же у этой девицы такая способность вечно оказываться там, где от свидетелей никакой пользы, кроме вреда! Впрочем, было бы куда хуже, потащись она пару минут назад за чем-нибудь на кухню.

— Ничего, — буркнула я.

— А ложка зачем?

— За мясом.

Она моргнула.

— Глашенька, я, наверное, глупая, но я не всегда понимаю твои шутки.

Я медленно вздохнула.

— Ты тут ни при чем, правда. Проехали.

— Куда? — Казалось, сделать лицо еще удивленней было невозможно, но Вареньке это, удалось.

Я махнула рукой, чувствуя, что еще немного — и сорвусь на ни в чем не повинного ребенка. Конечно, она умудряется вечно оказаться не в то время не в том месте, но по большому-то счету дело не в ней… Да сколько же можно гонять по кругу одни и те же мысли!

— Ты ждешь, когда подадут? — спросила я, чтобы сменить тему.

— Я учу Стешу, как правильно накрывать на стол. — Варенька задрала носик так гордо, будто только что сумела объяснить неграмотной девчонке теорию струн. Добавила снисходительно: — Она очень быстро все схватывает.

— Вот и замечательно, — кивнула я, вручая растерявшейся Стеше ложку. — Неси горячее и зови всех к столу, я подам.

Она поклонилась, а я едва не ойкнула, вспомнив, что после обсуждения медведя указание насчет ужина прозвучало дословно: «что найдешь, из того и сообрази что-нибудь». Надеюсь, хотя бы тюрю девушка не подаст? А может, наоборот, хорошо, если подаст что-нибудь этакое, выражение лица исправника компенсировало бы мне всё пережитое сегодня, даже если он, по своему обыкновению, сделает морду кирпичом.

Однако я зря боялась. Девочка вернулась с большим горшком, от которого вкусно пахло курицей и капустой. Поверх горшка она пристроила миску, где лежали яйца. Вроде бы и вареные, но цвет у белка был необычный — кремовый оттенок топленого молока.

— Каленые яйца, барышня, — сказала Стеша, ставя на стол еду. — К зеленым щам — самое милое дело!

Я заглянула в горшок: щи, как и водится в деревне, были густые, «чтобы ложка стояла».

Стеша откинула полотенце, под которым лежал черный хлеб. Варенька округлила глаза.

— Это же неприлично подавать гостям!

— Ерунда, — фыркнула я. — Щи без черного хлеба — деньги на ветер.

Стеша, которая сникла было после слов графини, снова развернула плечи.

— Вторую перемену сейчас принести или позвать изволите?

— Неси, ставь в буфет, я подам.

Вторым оказалась гречка с луком. Тоже неплохо. Ко всему этому Стеша принесла оставшиеся с поминок пироги, белый хлеб и мед — и я невольно вспомнила утренний кофе. Из этого воспоминания логично вытекло еще одно, заставившее меня покраснеть, — и будто специально именно в этот момент в столовую вплыла Марья Алексеевна.

— Глаша, ты какая-то взбаламученная, — сказала она, без приглашения устраиваясь за столом. — Что бы ни стряслось, все перемелется.

Я криво улыбнулась.

— Прислуга умудрилась друг другу в волосы вцепиться.

— Ай, да это по первости, пока все друг к другу не притерлись, а потом тишь да благодать начнется, еще заскучаешь.

Дадут мне заскучать, как же!

— Случаются, конечно, дуры неисправимые, так и ты не господь бог, чтобы до могилы пытаться горбатого исправить, — добавила генеральша.

Я кивнула, чувствуя себя ужасно неловко. Щеки никак не собирались остывать, а руки сами собой затеребили полотенце, которым Стеша укутала горшок с кашей.

— Опять же и у старших никогда не поздно совета спросить, — глубокомысленно продолжала она, переведя взгляд на дверь.

Как раз в это время в столовую вошел Стрельцов, и выглядело это так, будто Марья Алексеевна обращается прямо к нему. Исправник вежливо улыбнулся.

— Что бы мы делали без мудрых советов старших?

Он снова натянул эту светскую маску, равно подходящую и для ни к чему не обязывающих бесед, и для того, чтобы с улыбкой говорить гадости, что отменно умеет его бывшая. Скажи мне, кто твой друг, и все такое…

Я выругалась про себя. Биохимия — сволочь! Я — взрослая женщина, была замужем, не говоря о более коротких отношениях. И, разумеется, это далеко не первый мой поцелуй, а реагирую я на него, как и положено реагировать девчонке, у которой гормоны скачут.

Хотя, если не врать себе, ни один из моих мужчин не целовал меня так.

#

#

Рука дрогнула, и вместо миски я плеснула горячущие щи себе на палец. Само вырвалось крепкое словцо. Варенька ахнула, схватившись за щеки, как совсем недавно на крыльце. Стрельцов не повел и бровью. Генеральша встала.

— Акулька! — Ее громовой глас наверняка был слышен не только во всем доме, но и во дворе. — Воды колодезной в горшке принеси, живо!

Она мягко вынула у меня из рук посуду. Промокнула полотенцем жир с моих пальцев, покачала головой.

— Сядь-ка, милая, за стол, я сама похлопочу.

— Вы весь день проездили и…

— Не спорь со старшими. — В ее голосе прорезался металл, и я оказалась за столом прежде, чем успела опомниться.

— Что случилось? — встревожился Нелидов, появившийся в дверях вместе с землемером.

— Укатали сивку крутые горки. Варенька, тебе важное поручение. Очень важное. Как ужин закончится, проследи, чтобы Глаша никакими делами больше не занималась. Отведи в гостиную и развлеки.

— Да я и сама могу себя развлечь! — возмутилась я. Прозвучало чересчур двусмысленно — или мне сейчас все казалось двусмысленным? — и щеки опять налились горячим свинцом. Да что ты будешь делать!

— Знаю я, как ты себя развлечешь! Очередными счетами, а то вообще помчишься в комнату Савелия потолки белить.

Генеральша взяла у Акульки горшок с холодной водой, заставила меня сунуть в него пострадавшую руку. Я не протестовала. Потолки Савелия! Комната после пожара — ее же надо ремонтировать! Где взять дополнительные сорок восемь часов в сутки и еще одну меня, чтобы все успевать?

— Я прослежу, Марья Алексеевна, — прощебетала Варенька. — Глаша совсем себя не бережет.

Я подавила желание огрызнуться. Марья Алексеевна разлила щи и забрала у меня горшок с холодной водой, прежде чем вернуться за стол.

Я успела обратить внимание, что в этом мире трапеза была временем спокойствия и отдыха — никаких обсуждений срочных дел, никаких свар или сложных вопросов. Но сегодня все шло наперекосяк. Нет, все старались делать вид, будто ничего не происходит. Однако слишком заметно было, что землемер чувствует себя крайне неловко за одним столом с сиятельным графом и его не менее сиятельной кузиной, Нелидов тоже устал, проведя весь день за работой, — кто говорит, будто «перебирать бумажки» легко, пусть сам попробует! — но старательно изображал беззаботный вид. Статуя же командора в лице Стрельцова добавляла неловкости в общую атмосферу. Даже Варенька притихла.

Только генеральше, казалось, все нипочем.

— Павел Дмитриевич, первый супруг мой, достойнейший был мужчина, жаль, господь его рано прибрал, — завела она очередную байку из своей долгой жизни. — Надеюсь, тому осману, чья пуля его настигла, ни на этом, ни на том свете покоя не будет. А второй, так вышло, тоже Павлуша был. И тоже редкостной души человек. Из той, знаете, породы, что с виду булыжник, а внутри алмаз.

Я невольно покосилась на исправника, продолжавшего изображать истукана.

— Подружки мои вечно над ним потешались. Ездит в дом и ездит, чего ездит — кто разберет. Вежлив всегда безукоризненно, учтив в меру, ни слова лишнего, ни жеста, который можно было бы вольно истолковать. Ни ручку пожать во время танца, ни шепнуть тайком на ушко что-нибудь ласковое, платочек поднимет — и то с таким лицом, будто донесение полковнику отдает. Я уж и сама было засомневалась. Взгляды взглядами, да юной даме легко ли в мужском сердце читать? А ну как ошиблась?

— Если говорить словами через рот, то и в сердцах читать не понадобится, — буркнула я, снова покосившись на исправника.

Поди пойми этого человека! Только что целовал так, что я была готова прямо там… Нет, не готова, это биохимия! Кажется, у меня даже ключицы зарделись.

А теперь вот сидит как ни в чем не бывало.

Марья Алексеевна расхохоталась.

— Где ты только такие поговорки подцепила!

Я пожала плечами. Генеральша посерьезнела.

— Прямо-то сказать, оно, может, и хорошо. Да только где же столько смелости взять? Все равно что голым остаться.

— Марья Алексеевна, здесь же мужчины! — охнула Варенька.

— А что мужчины, не люди? Им-то в два раза страшнее, чем нам. Дамам и глупость, и неловкость прощаются, от нас безупречности только в целомудрии ждут.

Стрельцов закашлялся. Генеральша словно не заметила.

— А от них ожидают безупречности во всем. Поди тут открой свое сердце. — Она улыбнулась. — Разумеется, мы не говорим о здесь присутствующих достойных кавалерах, которых трудно упрекнуть в недостатке смелости. О чем-то бишь я… Ах да, Павлуша. Я, помнится, вся извелась. Конечно, как вдове мне торопиться замуж было незачем…

А замуж вообще торопиться незачем, хорошее дело браком не назовут.

— … но сколько ж можно этак: не мычит и не телится. Решила я последнее средство опробовать. Если уж и это не проймет — приму предложение как бишь его… уже и не помню. Неважно. Помню, что человек был хороший, основательный, и супруг бы из него надежный вышел, а что сердечко не трепещет — так не все ж ему трепетать, может, иногда и охолонуть надо.

— И какое средство? — с горящими глазами поинтересовалась Варенька.

Теперь уже и Нелидов закашлялся. Землемер посмотрел на него, явно не понимая, что за эпидемия поразила присутствующих.

— Гуляли мы с ним как-то в садочке. Шаг за шагом, глядишь, подружки-то и отстали. Тогда споткнулась я, да так неловко, что прямо в руки ему и упала, а уста к устам…

— Марья Алексеевна, чему вы учите барышень? — взорвался Стрельцов. — Целоваться со всякими…

— Проходимцами? — невинно подсказала я.

— Возможно, и достойными людьми, — процедил он. — Но как прикажете защищать их от всяких проходимцев, если барышни ведут себя, будто бабочки, летящие на огонь, а почтенные матроны, вместо того чтобы оберегать их и заботиться о нравственности, сами их учат…

— Учу? — Марья Алексеевна захлопала ресницами. В исполнении дородной матроны эти ужимки выглядели до того смешно, что я не выдержала — прыснула. — Да кто ж нынче у стариков учится, нынче молодые все сами с усами!

Стрельцов обреченно покачал головой.

— Вот тут все и ясно стало. — Марья Алексеевна выдержала паузу. — Поцеловал он меня так, что на смертном одре помнить буду.

Скулы Стрельцова пошли красными пятнами. Да и я зарделась. Неужели генеральша подглядывала? Или ей просто надоело смотреть, как рядом с ней кто-то «не мычит, не телится»? Вспомнить хоть самый первый день, когда она так «неловко» прошлась по комнате, что бедром отпихнула меня прямо в объятья исправника.

— Я, конечно, как дама порядочная, расплакалась — как так можно, он меня совсем не уважает! Пришлось Павлуше тут же предложение делать — показать, насколько глубоко он меня уважает.

Мне захотелось вскочить и заорать: «Да что это за бред такой»! Я медленно сосчитала до десяти. В обратном порядке. Без толку. Попробовала подышать. Вдох на четыре счета, пауза… и на этой паузе между вдохом и выдохом я не выдержала.

— Марья Алексеевна, при всем уважении, не хотела бы я оказаться на месте дамы, на которой женились только из чувства долга. Один поцелуй — и все? Женись? А если я не собираюсь…

До меня дошло, что я несу. Закружилась голова.

— Прошу прощения, господа, мне нехорошо, я вас покину. Варенька, будь добра, позаботься о гостях. Не стоит портить ужин моей… — Господи, чуть не брякнула «дурью». — Моим недомоганием.

— Я провожу вас, Глафира Андреевна, — сказал Стрельцов.

— Нет! Я сама, все в порядке.

Но «все» явно было не в порядке, потому что в глазах потемнело и я свалилась бы, не подхвати меня вовремя подскочивший исправник.

Последней моей внятной мыслью стало: «Чертова биохимия!»