Хозяйка старой пасеки 2

5

— И все-таки не понимаю, какая муха укусила Кира, — пожаловалась Варенька, когда мы расположились в кабинете.

Я пожала плечами.

— Стоит ли пытаться читать чужие мысли, когда можно судить по человеке по его поступкам?

Хотя и с поступками поди разбери. То несется без штанов и с пистолетом спасать дом от неведомого злодея, а потом сутками корпит над документами. Да, для собственного расследования — но он не поленился и для меня сделать выписку. То цепляется по поводу и без, обвиняя в нарушении обещаний, данных — точнее, не-данных — между прочим, не ему!

— Так и я о чем! — не сдавалась графиня. — Ведет себя… как цепной пес. Ладно бы только меня воспитывал, так он и тобой пытается… — Варенька ахнула и широко распахнула глаза. — Глаша! Он же ревнует!

Я застонала и, не выдержав, ритмично постучала лбом о стол.

— Глашенька, что с тобой⁈ — встревожилась девушка. — Тебе плохо?

— Мне замечательно!

А вот тебе бы стоило бы перестать витать в романтических облаках. Этот… сухарь ни на какие эмоции, кроме «надо» и «должен», не способен — и от других требует того же. Впрочем, чего я хочу от пятнадцатилетней девушки, не видевшей ничего, кроме родительского дома и романов?

— Что-то не похоже. — Варенька извлекла из складок одежды надушенный платочек. Встряхнула его — ткань расправилась и тут же повисла мокрыми складками. — Дай-ка сюда. У тебя теперь все лицо в чернилах.

Я подчинилась, не желая видеть, во что моя несдержанность превратила черновик письма к князю Северскому. Впрочем, все равно переписывать набело.

— Вот, так куда лучше. — Графиня грустно оглядела испачканный в чернилах платочек. — Жаль, у меня нет благословения. Говорят, тогда бы он сам очистился.

— Давай пока замочу.

Я сунула платочек в чашку из сервиза, почему-то стоявшего в книжном шкафу. Варенька создала в нее воды. Но зря я надеялась, что, отвлекшись на повседневные мелочи, она забудет о романтических бреднях.

— Посуди сама. Стоило появиться Сергею… господину Нелидову, и Кир стал за мной хвостом ходить. Это понятно, он все же мой старший родственник и должен оберегать от неподходящих… — Она вздохнула. — Но, как только ты наняла управляющего, все внимание обратил на тебя.

Я пожала плечами, не желая продолжать тему. Варенька снова вздохнула.

— Как жаль, что благородные молодые люди становятся… прислугой.

— Не понимаю, — покачала головой я. — Твой кузен тоже служит, но, насколько я могу судить, это, наоборот, возвышает его в глазах общества.

Она всплеснула руками.

— Ну ты сравнила! Кир служит государыне. Его избрали дворяне уезда, доверив надзор за порядком. Жалование — лишь дополнительное вознаграждение его усилий. А господин Нелидов, — она понизила голос, будто говорила о чем-то неприличном, — пошел к тебе в услужение за деньги. Все равно что графу стать сидельцем в купеческой лавке!

— Графу иной раз приходится и гувернером становиться, — припомнила я рассказ Стрельцова о своем воспитателе.

— И что ж в этом хорошего?

— Лучше, чем голодать.

— Маменька всегда говорила, что честная бедность лучше унижения, — не унималась Варенька.

— И лучше, чем допустить, чтобы из-за твоей гордыни голодали твои близкие.

Она кивнула.

— Да, у него на руках мать и сестра, и, с другой стороны, это так благородно — пожертвовать собой ради тех, кто дорог. Глаша, а он тебе нравится?

Опять!

— Если ты о Нелидове, то он производит впечатление отлично образованного и хорошо воспитанного молодого человека. Надеюсь, что его теоретические знания хорошо покажут себя и на практике.

— Ах, я не о том! Ну… ты понимаешь. Как мужчина.

Я вздохнула. Помедлила, выбирая выражения поприличней.

— Единственный контекст, в котором я сейчас способна рассуждать о мужчинах, — к какой работе бы их припахать.

— Припахать? — вздернула бровки Варенька. — Ты же не хочешь заставить Сергея ходить за плугом! Это было бы… чересчур!

— Хватит, правда. — Я начала терять терпение. Так себе у меня оказалось терпение в этом теле. — Я понимаю твое желание поговорить о молодом человеке, который тебе нравится, но…

— И вовсе он мне не нравится! Мое сердце навсегда отдано Лешеньке!

— Тем более. Давай все же займемся письмами.

Я взяла перо и, не удержавшись, потерла руку: мышцы сводило. Вроде бы после той кучи писанины, к которой я привыкла на работе… впрочем, это я привыкла, а не прежняя Глаша. Да и перо — не шариковая ручка, все равно что голым стержнем писать.

Варенька надула губки, склонилась над бумагой, но долго не выдержала.

— И все равно ты нравишься Киру.

— Тогда ему лучше бы поискать другие способы выразить свою симпатию, — отрезала я.

До графини все же дошло, и она, наконец-то, занялась делом. Какое-то время тишину нарушал только скрип перьев. Когда Стеша постучала в дверь, зовя на ужин, у меня ныли спина и рука, но письма к соседям лежали на столе аккуратной стопкой — прямо с утра можно будет послать мальчишку на почту отправить их.

Мужчины то ли нашли общий язык, то ли заключили временное перемирие, потому что за ужином они болтали довольно дружелюбно — пока все внимание, как всегда, не перетянула на себя Марья Алексеевна с ее байками о бурной молодости. Оставив девочек прибираться, я с помощью Герасима сняла с огня воск и укутала его ветошью, предназначенной генеральшей на выброс. Шерстяная моль воску не повредит, а чем медленней он будет остывать, тем больше грязи успеет осесть вниз — хотя все равно придется для очистки перетапливать повторно.

Разобравшись с этим, я вернулась в кабинет: общества на сегодня оказалось чересчур. Открыла сундучок-сейф, скромно стоявший в углу. Поверх бумаг лежала бутылка с жидкостью, по цвету похожей на коньяк, но к древесно-дубовым ноткам добавлялся явный аромат карамели и ванили. Ром?

Я с сомнением покрутила бутылку. Полкан, пробравшийся за мной в кабинет, поднял голову с лап и тявкнул, будто разрешая. Что ж, поверю.

Я плеснула немного в чашку от сервиза — кажется, становилось понятно его истинное предназначение. От желудка растеклось тепло. Помедлив, я все же сунула бутылку в шкаф за чайник — а то выхлещу все и начну орать «пятнадцать человек на сундук мертвеца». Вынула из сундучка пачку тетрадей. Развернула первую. Дневник.

«Раскрыли омшаник».

Омшаник? Не помню, чтобы я видела на пасеке что-то подобное. Впрочем, может, плохо смотрела: все мое внимание было сосредоточено на пчелах. Если он похож на обычный деревенский погреб — поросший травой холм с дверцей —да на краю луга, я могла просто его не заметить. В любом случае к тому времени, как он мне понадобится, может и сам найтись.

«Из четырех дюжин отправленных на зимовку семей жива лишь дюжина. Объявил мужикам, что плачу пять змеек за каждый указанный рой. Однако едва ли в этом году удастся восполнить пасеку. Не стану падать духом — видимо, такова воля Господня».

И я не стану падать духом. У меня есть с чего начинать, и это уже немало. Кстати, после пересадки пчел опустевшую колоду можно будет разделить на несколько частей и использовать как приманку для роев — ее стенки уже пропитаны прополисом и воском, и запах получится самый подходящий.

Я подтянула к себе чистую тетрадь. Пора заводить ежедневник: от бесконечных «надо» и «хорошо бы» уже сейчас начинала болеть голова и хотелось опустошить бутылку, чтобы не думать.

«Знаток пчел может составить себе такой чистый доход, какового с большим трудом и издержками никакая другая отрасль хозяйства доставить не может. Если бы не пчелки, не знаю, как бы я справлялся со всеми Наташиными прихотями. Еще и Павлуша. Говорят, карьера гвардейского офицера весьма почетна и со временем станет прибыльна, но покамест вижу одни расходы».

«Люди как пчелы — одни добрые и тихонравные, другие злые и вороватые, третьи плохие и глупые. К печали моей, дочь, что составит счастие какого-то чужого молодца, принадлежит к первой породе, а сын, который должен бы стать мне надеждой и опорой в старости, кажется, к третьей».

Стрельцов называл Павла своим другом. Интересно, отец ли судил неверно или исправник настолько же неразборчив в выборе друзей, как и невест?

«Павлуша опять проигрался. Вспоминаю юность свою и стыжусь, сколько горя принес я бедным родителям моим. Жаль, не упасть сейчас перед ними на колена, не попросить прощения. Даст бог, и Павлуша образумится — доживу ли я до того дня?»

Глаза защипало — иногда лучше не знать, что будет потом. А может, правы были оба — и отец и Стрельцов? Может, случившееся с семьей изменило и Павла?

«Отослал Павлуше три тысячи. Пришлось занять у Медведева в счет будущего медосбора».

«Вернул две тысячи вдове Северской. Занял пять тысяч у Кошкина».

Я ругнулась, подтянула к себе еще один лист. Разделив его напополам, разметила дебет с кредитом и начала записывать.

«Наташенька плачет третий день. Заложил участок леса у медвежьего оврага. Кабы не пчелиный мор, может, и выкрутились бы».

Лист начал заполняться цифрами. Похоже, тетка не обманывала, когда говорила, что от родителей Глаше остались едва подъемные долги. А потом два «эффективных менеджера» сделали все, чтобы добить имение. Уж не собирался ли Савелий перекупить его за бесценок, а то и вовсе жениться на Глаше и получить его даром? Тогда сговор с умным и хватким купцом ему был вовсе не на руку.

«Беда пришла откуда не ждали: Глашенька сбежала из дома. Оставила записку, что собирается венчаться с Заборовским».

Вот, значит, как звали того гусара, что до сих пор оставался для меня безымянным.

«Наташа слегла. Только и твердит, что дочь нас опозорила и теперь не показаться в свете. И правда, что скажут соседи?»

Кулак сжался будто сам по себе, треск бумаги заставил опомниться. Я разгладила надорванный лист, снова углубившись в строчки.

«Думал всю ночь. Может, зря я возвожу напраслину на Заборовского. Глашенька красавица, скромница и хозяйкой будет чудной — немудрено потерять голову. Да только, ежели признавать этот брак, нужно передавать приданое по росписи — а приданое-то все заложено. Чем бы выкупить? Написал ему ничего не скрывая, как на духу. Если я в нем ошибаюсь — готов искренне повиниться. Если же нет… не в первый раз супруги разъезжаются, поняв, что брак не оправдывает их ожиданий».

Читать дальше, зная, чем все кончится, было невыносимо, не читать — невозможно.

«Глашенька вернулась. Никого не узнаёт, глаза пустые. Только и твердит: „Все неправда“. Во сне кричит, просит прощения. Сердце разрывается».

Я захлопнула тетрадь — пыль полетела в лицо. Стерла рукавом и ее, и навернувшиеся слезы. Это не моя история, но почему же так больно, будто случилось со мной? Я сунулась в шкаф за бутылкой, отхлебнула прямо из горла, закашлялась.

Нет. Я — не та бедная девочка, которая не смогла пережить чужую подлость. Я взрослая женщина, и я справлюсь. И с подмоченной репутацией, и с соседями, и с долгами.

А сколько их вообще? Сколько из них до сих пор висит на имении и сколько процентов накопилось за эти годы? Почему, ну почему здесь никто не делает расписок в двух экземплярах! Может, кроме дневников, в сундуке найдется хоть что-то о финансах! Я сама никогда не была идеальной хозяйкой, планирующей бюджет заранее, — положа руку на сердце, было бы там что планировать. Но здесь…

Я вытащила из сундука все тетради. Вот она! «Домовая книга». Хоть бы отец Глаши был достаточно аккуратен, если не в ведении хозяйства, то с записью долгов.

Свеча догорала, когда я подвела черту под своими записями. Пересчитала еще раз, не желая верить себе.

Двадцать тысяч отрубов! На момент гибели Глашиного отца долги имения составляли двадцать тысяч отрубов.

Я все же не выдержала — ткнулась лицом в сложенные на столе руки и разревелась. Слезы никак не хотели останавливаться, и я плакала и плакала, пока не уснула.

Кто-то подхватил меня на руки.

— Что с ней? — ахнул голос Вареньки.

— Умаялась, бедняга. — А это, кажется, генеральша.

Я попыталась открыть глаза, но лица коснулось теплое дыхание.

— Тш-ш… Спи. Все будет хорошо.

В сильных руках было так спокойно и уютно, что я едва не всхлипнула, когда они выпустили меня.

— Я помогу Глаше раздеться, Кир. Ступай.

Чувствовать себя ребенком, с которого стаскивают одежду, было жутко неудобно, но проснуться не получалось — вроде и выпила совсем немного, а глаза не открывались. Слишком много дел, слишком много эмоций, разум, похоже, просто решил на время.

— Какая же ты все-таки худенькая, Глашенька! Надо непременно тебя откормить!

— Главное, чтобы не на убой, — буркнула я и заснула окончательно.

Разбудил меня лай Полкана. Открыв один глаз, я обнаружила полную темноту — кто-то не поленился закрыть шторы как следует, и через них не пробивалось ни лучика света. Я застонала, натягивая на голову одеяло. Полкан вцепился в него зубами, потащил на себя.

— Дадут мне выспаться в этой жизни или нет! — ругнулась я. — Вариант «в гробу» не рассматривается.

Хотя еще пару ночей в том же духе, и я залезу спать на чердак в гроб с перископом — закрою крышкой, чтобы точно никто не вытащил.

Полкан облаял меня и, видимо, поняв, что этак каши не сваришь, выскочил из комнаты, продолжая шуметь. Из-за не закрывшейся до конца двери донесся сперва голос Вареньки, а потом и Стрельцова.

Я выругалась и потянулась за платьем. Повторять недавнюю беготню в одной ночнушке не хотелось. Надеюсь, и Стрельцов сделал выводы и натянет штаны.

При воспоминании о нечаянных объятьях и его реакции кровь бросилась в лицо. Пальцы запутались в крючках, и, ругнувшись — в который уже раз! — я повязала поверх платья шаль крест-накрест, закрывая застежку.

Полкан не унимался. Теперь его лай доносился с первого этажа. Короткий, отрывистый, тревожный.

— Что случилось? — спросила Варенька, когда я вышла в их комнату.

— Не знаю, но иду узнавать. Позаботься о Марье Алексеевне, в ее возрасте ни к чему волнения.

Генеральша сдавленно фыркнула, скрывая смех. Разумеется, хитрость моя была шита белыми нитками — эта дама еще нас всех переживет. Но Варенька прощебетала:

— Конечно! Марья Алексеевна, вы только не беспокойтесь! Принести вам чаю?

Что ответила Марья Алексеевна, я уже не слушала, стучась в соседнюю комнату. Стрельцов сам распахнул двери со своей стороны. Штаны он натянул, как и сапоги, — но не больше. Огонек над ладонью делал черты лица резче, суровее.

— Глафира Андреевна, возвращайтесь в свою комнату. Я разберусь.

Я только мотнула головой: пререкаться не было ни желания, ни времени. Обогнув Стрельцова, поспешила вниз, где уже стучали двери и переговаривались мужские голоса. Похоже, Полкан в самом деле перебудил весь дом.

Внизу меня уже встречал Герасим — босой, но в остальном одетый, и Гришин в наспех накинутом сюртуке поверх рубахи, которую он не успел заправить в штаны. Раскрылась дверь флигеля, Нелидов, увидев меня, коротко извинился и скрылся за дверью, чтобы через полмига вернуться в коридор. Что изменилось в его туалете, я не видела: уже неслась за Полканом сквозь кухню к черным сеням.

Двор в свете луны выглядел как на открытке с ночным деревенским пейзажем. Покой и благодать. Фыркнула лошадь, переступив с ноги на ногу.

— Ну и какого рожна тебе не спится? — поинтересовалась я.

Полкан залаял еще яростней, так что мне сразу расхотелось ворчать, и помчался в сторону парка. Я за ним.

Когда ветви закрыли луну, пришлось замедлить шаг. За спиной вспыхнул огонек, освещая передо мной дорогу. Стрельцов подхватил меня за локоть.

— Позвольте, Глафира Андреевна.

Он опередил меня на полшага, и, когда выпустил локоть, почему-то сразу стало холодно. Я зябко поежилась. За деревьями заревело. Я подпрыгнула и вцепилась в ладонь Стрельцова прежде, чем сообразила, что делаю. Его рука сжала мою, успокаивая.

— Шли бы вы домой. Нас четверо мужчин, и мы разберемся.

Я мотнула головой. Заставила себя выпустить его руку и прибавила шагу — впрочем, он все равно шел впереди, и, когда он остановился как вкопанный, погасив огонек, я едва не врезалась в его спину. Сдвинулась, выглядывая, и застыла.

Над опрокинутой колодой стоял медведь.

«Мишка очень любит мед. Почему, кто поймет?» — закрутилось в голове.

Вот только метрах в пяти от меня оказался не смешной увалень из мультиков. Гора мышц, покрытая шерстью, а на лапе, которой он прихлопнул пчелу на носу, когти были длиной с человеческий палец.

— Глаша, немедленно домой! — приказал Стрельцов.

Я отступила на шаг, неосознанно подчиняясь. Но тут Полкан наскочил на медведя, норовя вцепиться в бок. Зверь, рыкнув, отмахнулся. Я вскрикнула: показалось, что когти сейчас развалят пса надвое, однако Полкан увернулся. Зарычав не хуже медведя, снова кинулся на хищника. Сама не понимая, что делаю, я дернулась к ним.

Чьи-то руки обхватили меня, прижимая к твердому телу. Запах — свежий и терпкий — на миг успокоил. Стрельцов задвинул меня за спину, и одновременно откуда-то вылетел сгусток света, рассыпался искрами перед самым носом медведя.

Хищник подпрыгнул и помчался к нам. Куда только подевалась его неуклюжесть — хищник несся стремительно и целеустремленно. Хватило пары заполошных ударов сердца, чтобы он оказался совсем рядом.

Кажется, я закричала.

С поднятой руки Стрельцова слетел ослепительно яркий шарик не крупнее ореха. Медведь взревел. Запахло паленым. Медведь продолжал бежать. Стрельцов не сдвинулся ни на волос — только вскинул перед собой руки, словно выставляя щит, и, наткнувшись на эту невидимую преграду, медведь сполз по ней, бесформенным комом шерсти сложился у ног человека.

Я осела в траву: колени просто подогнулись.

— Глаша! — Стрельцов обнял меня, приподнимая, затормошил. — Глаша, вы…

— Все хорошо, — выдохнула я. — Напугалась до полусмерти.

— Нюхательные соли…

В его голосе появилась неуверенность — и я едва не рассмеялась, настолько нелепо и неожиданно это было после того, как он не отступил перед огромным разъяренным зверем.

Полкан сунулся под его руку. Я обняла его, зарылась носом в теплую шерсть, безуспешно пытаясь унять дрожь, колотившую тело.

— Куда ж ты полез, бестолочь, сожрали бы тебя не поморщившись!

Полкан вывернулся из моих объятий и начал вылизывать мне лицо, улыбаясь во всю пасть.