Хозяйка старой пасеки 2

3

Стрельцов едва заметно улыбнулся.

— Господин Кошкин вряд ли способен повлиять на мои суждения. И, разумеется, никто не вправе контролировать ваши беседы, Глафира Андреевна.

Что-то в его голосе, а может, в выражении лица под маской безупречной вежливости мне не понравилось. Совсем не понравилось.

— Но?

— «Но»? — переспросил он.

— Договаривайте.

— Я всегда считал, что обещания — не просто слова. Их нельзя толковать по-разному в зависимости от обстоятельств. Или они были даны — или нет. Очень легко убедить себя, что прошлые обязательства больше не имеют силы, когда появляется… — уголок его рта искривился, — более привлекательная перспектива.

Горло перехватило от обиды и разочарования.

— Вот, значит, как… — выдавила я. — Похоже, ваши суждения не так независимы, как хотелось бы.

Глаза защипало, я уставилась на крышу амбара, часто моргая. Надо бы подлатать. И посуду мыть пора. И… что бы еще придумать, чтобы не думать?

— Я обещал защищать вас, и я помню о своем обещании, — прервал затянувшееся молчание исправник. — Однако такие вещи касаются обеих сторон. С вашего позволения.

Он сбежал со ступенек и размашистым шагом устремился в парк.

Я мазнула по глазам рукавом. Не буду я реветь! Назло всем этим кобелям — не буду!

Полкан ткнулся мне в ногу. Я опустила голову, и он тут же встал на задние лапы, уперев передние мне в живот, и преданно заглянул в глаза.

— Я не тебя имела в виду!

Невозможно было не улыбнуться, глядя на него, не потискать как следует — и, конечно, я не успела увернуться, когда пес решил вылизать мне лицо. Зато слезы высохли совершенно.

— Хватит, я уже чистая. — Я поднялась. — И все же мыть посуду я тебе не доверю. Пусть девчонки работают.

И мальчишки — те трое, которых Марья Алексеевна наняла вчера в качестве посыльных, пока тоже оставались у меня. Собрать посуду и натаскать воды. Вернуть в сарай лавки, принесенные для крестьян. Наколоть дрова для кухни. Привести в порядок двор после чужих экипажей и лошадей. И так далее и тому подобное — забот хватит всем, и мне в том числе.

— Сережа ушел? — встревожилась Марья Алексеевна, когда я зашла на кухню, чтобы раздать указания. — Ты ему отказала?

— Вы знали? — Глупый вопрос, на самом деле. Генеральша явно знает все и про всех. Странно только, что она не стала присутствовать при разговоре. — Я его наняла. Надеюсь, я об этом не пожалею.

Она всплеснула руками.

— Конечно, я знала, голубушка. Он спрашивал моего совета, и я ответила, что решать тебе. Пожалеешь ты о своем решении или нет — время покажет, однако никакие советчики тут не помогут. Не советчикам, а только самой хозяйке потом разбираться, если доверит имущество не тому. Впрочем, кому я это говорю! Ты уж на своей шкуре убедилась.

Я невесело хмыкнула. Еще как убедилась.

— Не печалься, милая. — Генеральша погладила меня по плечу. — Все мы в этой жизни шишки набивали, главное — какие уроки из них извлекли. Думаю, не пожалеешь ты.

Она потерла поясницу, не скрывая вздоха.

— Вы устали, — спохватилась я. — Прилягте, второй день на ногах.

— Да и ты, милая, с первых петухов не присела.

— Вот сейчас займусь бумагами и насижусь столько, что как бы к стулу не прирасти, — отшутилась я. — Пойдемте, я вас провожу.

Генеральша не стала спорить, и по тому, как тяжело она оперлась на мою руку, я поняла, что она действительно еле на ногах держится. Я и сама безумно устала и морально, и физически, но оставались вещи, которые, кроме меня, сделать некому. Пока не забыла — записать имена-фамилии тех дам, которые приглашали их навещать. Написать всем, кто был сегодня, письма с благодарностью за их участие и помощь. И хоть немного привести в порядок документы, пока не вернулся новый управляющий.

Еще бы найти где устроиться. В гостиной, превращенной в кабинет, половина стола была занята неразобранными со вчерашнего бумагами — которые мне остро захотелось просто бросить в камин, все равно никакого толку от них. Вторую половину стола оккупировала Варенька, разложив перед собой исписанные и исчерканные листы.

— Снова стихи? — полюбопытствовала я.

— Нет. Ты была права: мне нужно написать книгу! «Письма из деревни к столичной кузине» — что думаешь? — Варенька взмахнула пером, на бумагу упала клякса, но графиня ее не заметила, продолжая вдохновенно мечтать. — Если отправить в литературный журнал, они будут публиковать по частям, и необязательно ждать, пока я допишу целиком. Вот, послушай! — Она наконец обнаружила кляксу, досадливо покачала головой. — А, ладно, все равно переписывать набело! «Представь себе, душа моя: утром просыпаешься не от грохота экипажей и ругани извозчиков, а от птичьего хора, столь совершенного, что ни один человеческий не смог бы его превзойти! Утренний ветер несет ароматы цветов, с которыми не сравнятся даже самые изысканные духи. Деревенские радости просты и безыскусны — но, когда серебристый карась трепещет на конце лесы, сердце бьется куда быстрее, чем в самой пылкой мазурке!» — Девушка сменила тон на обычный. — Как думаешь, публика хорошо примет это сочинение?

— Не проверишь — не узнаешь. У тебя бойкий слог, и, честно говоря, твоя проза нравится мне больше, чем стихи.

Варенька просияла и снова склонилась над столом. Я раздвинула бумаги, освобождая место. Эпистолярный жанр в моем исполнении явно будет не столь возвышенным и изящным, но надеюсь, почтеннейшая публика в лице соседей примет мои шедевры благосклонно.

Стрельцов вернулся куда раньше, чем стоило бы: я едва начала успокаиваться, сумев наконец сосредоточиться на письмах. Успокоился ли он после той вспышки — кто знает, сейчас на лице исправника была его привычная маска вежливой доброжелательности, за которой я не могла ничего разглядеть. И в голосе ничего расслышать не получилось, когда он спросил, не помешает ли.

Я пожала плечами.

— Вы при исполнении, поэтому можете не задавать лишних вопросов.

Я снова попыталась углубиться в письма, но исправник, шуршащий бумагами рядом, отвлекал и сосредоточиться не получалось. Бормотание Вареньки, подбирающей единственно правильную фразу, стало раздражать — хотя еще четверть часа назад я его вовсе не замечала. Молчание, такое уютное совсем недавно, стало тягостным.

— Я напишу своим знакомым и попрошу Гришина порасспрашивать об этом Нелидове, — сказал Стрельцов. — Раз уж вы решили его нанять, ни с кем не посоветовавшись.

Да что на него нашло, в конце концов? Я изобразила вежливую улыбку.

— Марья Алексеевна рассказала об этом молодом человеке все, что я хотела бы знать. И у него неплохие рекомендации.

Которые я не смогла прочитать, но это опустим.

Стрельцов сделал вид, будто полностью поглощен документами. Ругнувшись про себя, я пододвинула поближе чистый лист, собираясь начать новое письмо.

Перед глазами всплыли строчки рекомендации Нелидова, и я вдруг поняла, что могу разобрать части слов: «проявил похвальное усердие», «отличается живым умом». Пока я озадаченно переваривала внезапно проявившиеся лингвистические способности, Стрельцов снова повернулся ко мне.

— Конечно, это право хозяйки решать, кого впускать в дом. Но, на мой взгляд, ваш поступок чересчур легкомыслен — нанять управляющим мальчишку. Да еще и столичного хлыща, совершенно не знающего местных дел.

— Какая муха тебя укусила, Кир? — захлопала глазами Варенька. — Ты сам всю жизнь прожил в столице.

— Варвара, ты ведешь себя как мужичка, влезая в чужой разговор.

Я досчитала до десяти. Не помогло.

— Что-то я не вижу у своей двери очередь желающих наняться ко мне управляющим за двести отрубов в год.

— А ты ведешь себя как квартальный надзиратель, подозревая всех и вся! Чего ты взъелся на бедного Сергея Семеновича? Он очень милый молодой человек.

— Милый молодой человек — это не профессия, — сухо заметил Стрельцов. — А уж твое умение разбираться в молодых людях и вовсе не стоит обсуждать.

Варенька фыркнула, глаза ее начали наливаться слезами. Она сгребла бумаги и похромала прочь из гостиной.

Я подавила желание вылить чернила на голову Стрельцова, чтобы остудить слегка.

— Спасибо за приятную компанию. — Я собрала со стола незаконченную работу. — Не буду вам мешать.

Идти вслед за Варенькой и слушать ее жалобы не хотелось, поэтому я направилась в другую сторону — в комнату, откуда сегодня вынесли покойницу. Однако пристроиться с работой здесь оказалось негде. Голые доски кровати — постель, на которой умерла бабка, крестьянки вынесли в курятник и велели не возвращать раньше чем через трое суток, «чтобы петух трижды ее отпел». Перевернутая вверх ножками лавка, на которой стоял гроб. Кресло у окна тоже перевернули вверх ногами — видимо, чтобы покойница, вздумав вернуться, увидела бардак в комнате и решила, что попала не туда. Конечно, поставить все как положено не составило бы труда, но сидеть, скрючившись на кровати или у подоконника, мне не хотелось.

Пожалуй, можно расположиться в уборной, если убрать с умывального стола тазы. Но вдруг дальше найдется более подходящее помещение — я ведь так и не обследовала дом до конца.

Еще одна комната, сразу за уборной, выглядела совершенно пустой — пожалуй, тут я обустрою себе спальню, как только найдутся время и силы этим заняться. А за ней обнаружился кабинет. Нормальный рабочий кабинет! Массивный стол с затянутой сукном столешницей, секретер у окна, окованный железом сундук, почему-то напомнивший мне сейф, книжный шкаф, заполненный толстыми журналами в мягком переплете.

Наконец-то мое собственное, нормальное рабочее место, где никто не будет мешаться! Вот только пыли тут скопилось! Намывая полы после выноса тела, женщины прошли от парадной двери до комнаты, где стоял гроб, — чтобы покойница не нашла дорогу назад. А за пределы этой комнаты особо и не заходили — впрочем, я и не настаивала.

Я убрала с края стола выцветшую газету, на которой уже невозможно было ничего прочитать. Пристроила на чистый краешек письма и чернильницу с пером. Возвращаться в гостиную и встречаться со Стрельцовым не хотелось, поэтому я спустилась во двор через лестницу в мезонин. Пожалуй, здесь я и размещу управляющего. Захочет — будет работать в кабинете за секретером, не захочет — всегда сможет подняться, если понадобится что-то доложить. Правда, я была не уверена, что сама стану много времени проводить в кабинете: рабочих рук по-прежнему не хватало. Вот и сейчас из-за двери в коридор доносились команды неугомонной Марьи Алексеевны — когда только успела отдохнуть и спуститься!

Пожалуй, мне не помешала бы и экономка, распоряжаться в доме — да только где ж ее взять и чем платить?

А еще кухарка, горничная, работник в помощь Герасиму, работницы на огород и конюх со скотницей. Мечтать не вредно, но пока воду из колодца придется тащить самой, и отмывать кабинет тоже.

Я опустила в колодец ведро, но едва начала крутить ворот, как поверх моей ладони легла чужая. Я развернулась. Герасим. Внутри всколыхнулась обида и разочарование. Я тут же обозвала себя дурой — а кого я еще ожидала увидеть и, главное, зачем? Наобщались уже за сегодня, достаточно.

Дворник отстранил меня от ворота. Вытащив ведро, поманил за собой в мастерскую.

На верстаке стоял полностью сколоченный улей, рядом лежала рамка. Герасим поднял крышку, вставил в улей рамку. Вопросительно посмотрел на меня.

— Все правильно. У тебя замечательно получилось.

Улей пах свежим деревом, золотился в лучах солнца, падающих в окно. На душе потеплело. Лиха беда начало. Завтра Герасим отправится с мужиками в лес разделывать доски. Скоро будут и другие ульи. Я коснулась крышки — дворник не поленился выгладить доски, чтобы не оставляли заноз. Надо бы побелить известкой, чтобы защитить от гнили, и сделать какой-нибудь яркий рисунок, чтобы пчелам было легче находить свой улей.

— У тебя золотые руки, Герасим.

Дворник просиял, с достоинством поклонился. Взял с верстака рейки, показал мне.

— Да, нужны еще, — подтвердила я. — И не забывай про проволоку, чтобы крепить вощину.

Вощина! Вот о чем я совершенно не подумала!

Солнце уже спускалось к верхушкам деревьев. Кажется, мытье полов и письма придется немного отложить. Надо насобирать воска, пока не стемнело. Вооружившись длинным ножом для вырезания сот и парой ведер, я отправилась на пасеку. Полкан, радуясь прогулке, заскакал рядом.

Моей радости, правда, хватило ненадолго. Вынув заглушку из ближайшей к парку колоды, я едва не разревелась. Вместо сот внутри оказалась восковая труха с запахом затхлости и мышиного помета. Полкан, увязавшийся за мной, недовольно чихнул.

Отодвинувшись, я вытерла глаза рукавом. Обругала себя разнюнившейся дурой. Да, обидно, но этого следовало ожидать. В конце концов, если за пасекой не приглядывали три года, с чего вдруг я взяла, будто в брошенных ульях с погибшими семьями сохранится что-то полезное? Но сдаваться рано. Может, хоть в скольких-то пустых колодах остался воск. А не остался — значит, переплавлю свечи, сколько получится.

Полкан лизнул меня в нос, утешая. Потрусил по траве, ближайшую колоду без пчел проигнорировал, ткнулся носом в следующую.

Я отвязала с пояса фартук, замотала им лицо.

— Не лез бы ты туда. Мышиная лихорадка — жуткая штука. Не знаю, болеют ли ей собаки, но потерять такого замечательного пса из-за глупой инфекции мне не хотелось бы.

Полкан то ли чихнул, то ли фыркнул. «Я о себе сам позабочусь, а ты займись делом», — читалось на его довольной морде с высунутым языком.

Я последовала этому безмолвному совету. В подсказанной Полканом колоде мыши уничтожили соты с медом и пергой, но осталось достаточно пустых и с погибшими личинками, чтобы мне удалось наполнить сразу четверть ведра. Дальше тоже пошло неплохо. Довольно быстро стало очевидно, что в упавших колодах рассчитывать не на что, а те, которые еще стояли, мыши повредили меньше — в самом деле, зачем стараться и карабкаться, когда рядом настоящие кормушки? Полкан то и дело клацал зубами, вылавливая из травы грызунов.

Значит, планы на ближайшие дни придется менять. Завтра же обойду все брошенные колоды, вытащив из них воск, и велю собрать их и сжечь. Только надо придумать, как объяснить парням, зачем дышать через платок, и проследить, чтобы сразу же помыли руки. Еще расставить рядом с живыми семьями мышеловки, хотя бы простейшие: наполненная водой емкость с переворачивающейся крышкой. И не забыть сказать Герасиму, чтобы на ножки подставок к новым ульям приделал деревянные или жестяные круги-козырьки, защищающие от мышей.

— Надо завести сторожа и кошек, — сказала я вслух.

Полкан выплюнул к моим ногам придушенную мышь. Возмущенно гавкнул.

— Уверен? — рассмеялась я.

Он энергично завилял хвостом. Нырнул в траву и положил к моим ногам еще одного грызуна.

— Убедил. — Я потрепала его по голове. — Главное, никакой гадостью от них не заразись.

Пес коротко гавкнул и продолжил охоту. А я продолжила свою. Наполненные смятыми — все равно на переработку — сотами ведра оказались тяжеленькими, и я едва доволокла их до дома.

Герасим, выйдя из сарая, сокрушенно покачал головой. Постучал себя в грудь.

— Пожадничала, — вздохнула я, вытирая лоб рукавом. — Но в следующий раз я лучше кого-нибудь из мальчишек позову. Тяжести таскать много ума не надо, а рамки делать, кроме тебя, некому.

Дворник пожевал губами. Не дожидаясь, пока он начнет спорить, я спросила:

— Не знаешь, в чем батюшка соты вываривал?

Герасим провел меня в дальний угол сарая, где стояли два котла из чугуна, ведра на полтора каждый. Не лучший вариант, конечно — куда больше бы подошла эмалированная посуда или нержавейка, да где ж их тут взять? Я попыталась приподнять котел и охнула — килограммов десять в пустом, а если туда налить воды и воска, пупок развяжется. Дворник решительно отстранил меня в сторону.

— Погоди, — сказала я. — Нечего обсиженные мышами соты в дом тащить. Давай уличный очаг разожжем.

В глазах Герасима промелькнуло удивление — похоже, именно туда он и собирался нести котел. В самом деле, над сложенным из плоских камней очагом стояла чугунная рама с цепью и крюком. Я думала, это было устроено, чтобы кипятить белье или варить какую-нибудь мешанку для скота, но, похоже, не только.

Вдвоем с Герасимом мы подвесили на крюках котлы, наполненные сотами и водой, развели очаг. Вот теперь можно и к письмам вернуться на час-полтора. Впрочем, нет. Сперва мне нужно порасспросить кое о чем Марью Алексеевну.