Хозяйка старой пасеки 2

12

— Ваше сиятельство, разрешите… — донеслось сквозь звон в ушах. — Прощения просим. Разрешите подойти, когда освободитесь?

— Не лезь под руку! — огрызнулся Стрельцов. — Завтра. Все завтра!

Почему провалиться сквозь землю от стыда — всего лишь метафора? Меня бы сейчас это вполне устроило. Мало того, что рухнула в обморок, будто изнеженная дамочка, так еще и жутко вовремя — как раз когда генеральша рассказывала о пользе падений в крепкие мужские объятья.

Так еще меня и тащат куда-то.

— Пусти! — Я попыталась дернуться, но меня сразу прижали так, что не пошевелиться.

— Успокойтесь, Глафира Андреевна.

Столько уверенности и силы было в его голосе, что я на миг расслабилась. И тут же разозлилась. Прежде всего — на себя. Ну и на него за компанию.

— Пустите! Я не мешок с картошкой, чтобы меня таскать!

— Вы — барышня…

Спасибо, кэп!

— … и вы явно не в себе. Однако если вы продолжите вырываться, то вынудите меня действительно тащить вас как мешок, чтобы не уронить. Через плечо.

— Кир, что ты несешь! Я не узнаю тебя сегодня!

— Ну так поставьте меня, и все!

Он перехватил руки, собираясь исполнить угрозу. Я взвизгнула и обхватила его за шею.

Твою ж… Для прелесть какой дурочки я уже старовата, до старой дуры еще не дожила, так куда делись мои мозги сегодня? Растаяли и утекли кое-куда? Тоже не по чину: обычно в этом подозревают мужчин.

Я заставила себя медленно выдохнуть. Совладать с голосом.

— Кирилл Аркадьевич, пожалуйста, отпустите. Я пришла в себя.

— Вам настолько неприятны… — Он осекся. — Прошу прощения, однако я вынужден настаивать: лестница в этом доме не слишком безопасна, а вы до сих пор бледны. Обещаю, что это последняя вольность с моей стороны.

Не понравилось мне, как это прозвучало — слишком горько, слишком… обреченно, что ли. Но что мне было делать — не заявлять же: «Нет-нет, продолжайте ваши вольности»?

Да что за дурь в голову лезет?

Стрельцов поднял меня по лестнице так легко, будто я совсем ничего не весила. Аккуратно поставил у двери моей спальни. Придержал за локоть, словно проверяя, не свалюсь ли я. Я выдернула руку.

— Все со мной в порядке, не собираюсь я снова падать, будто дурочка какая!

— Надеюсь. — помедлил, явно колеблясь. Потом все же сказал: — Я вел себя неподобающе. Этого больше не повторится.

Что-то промелькнуло в его взгляде. Что-то, что я не успела разобрать. Я вцепилась в дверь, чтобы не дать воли рукам.

— И это все, что вы хотите сказать? — Пришлось произнести это тихо, голос отказывался подчиняться.

— Неважно, что я хотел. Вы сказали более чем достаточно, а я умею слушать.

— Жаль, что не умеете чувствовать.

Дожидаться еще одного его нечитаемого поклона я не стала — шмыгнула в спальню. Очень хотелось шарахнуть дверью со всей дури, так чтобы штукатурка с потолка посыпалась. Вместо этого я прикрыла ее очень аккуратно — так аккуратно, что услышала, как сбежали по лестнице шаги, а потом рявк, от которого даже я подпрыгнула, даром что рявкали на первом этаже.

— Гришин! Что у тебя там⁈

Ответа я не услышала, но после паузы Стрельцов ответил все так же громко и зло:

— Седлай, немедленно!

Куда их понесло на ночь глядя? Я дернулась к окну и остановилась на полушаге. Куда бы ни понесло, это не мое дело. В своих служебных делах исправник в состоянии разобраться сам, а его личные дела меня не касаются. Если я когда-нибудь задумаюсь об отношениях, то поищу того, с кем мне не нужен будет переводчик с мужского на человеческий! Человека, рядом с которым мне не придется пытаться считывать через ноосферу все колебания его настроения, чтобы догадаться, с какой стороны подойти.

И который не будет извиняться за поцелуй!

Эта мысль меня добила — слезы потекли градом. Шмыгая носом, я добралась до умывальника, плеснула в лицо воды — согрелась, зараза, до комнатной, сейчас бы ледяная колодезная была в самый раз. Но все же стало чуть полегче.

Отдохнуть? Отдохнешь в этом дурдоме, как же.

У ног тявкнули, будто соглашаясь. Я подпрыгнула.

— Откуда ты тут взялся?

Полкан завилял хвостом, умильно заглядывая мне в лицо.

Глупый вопрос, в самом деле. Дверь я не запирала: не было на ней замка, чтобы запирать. Да и кто угодно мог ее открыть, если бы у самого пса не хватило сил. Хоть та же Варенька.

Я едва не застонала при мысли о ней: выдержать сейчас общество графини я бы не смогла. А ведь она точно явится, выполнять приказ генеральши.

— Глаша! — донеслось из-за двери.

Я застонала уже вслух. Накаркала!

— Меня нет! Я умерла!

— А… что ты такое говоришь? — Она распахнула дверь.

— Это не я, это моя неупокоенная душа.

Девушка хихикнула. Добавила, явно копируя укоризненную интонацию кого-то из взрослых:

— Нельзя так говорить. Не искушай судьбу.

А чего ее искушать, если я уже действительно умерла?

— Не понимаю, что нашло на Кира, — сказала графиня.

— Это не имеет значения.

— Глаша, он хороший. Я, конечно, называю его будочником, когда злюсь, но…

— Варвара… — Видимо, я нечаянно скопировала тон Стрельцова, потому что она подскочила. — Запомни раз и навсегда. Никогда не лезь в дела двоих. Как бы они оба ни были тебе дороги. Особенно если они оба тебе дороги.

— Почему? — захлопала глазами она. — Я же хочу как лучше!

— Потому что чужая душа — потемки. Ты видишь только то, что тебе готовы показать, да и из того — только то, что сама готова понять. Вмешиваться, не видя картины целиком, все равно что нестись во весь опор на лошади в безлунную ночь. Когда твое вмешательство все испортит — а оно испортит, поверь мне — ты останешься без обоих друзей. Только потому, что хотела «как лучше», когда тебя никто не просил о помощи.

— Ну, если ты так говоришь… — протянула она, однако было заметно, что мои слова ее не убедили.

Все мы считали себя умнее взрослых в пятнадцать. Взрослые всегда будут пытаться уберечь молодежь от своих ошибок, а молодежь всегда будет с энтузиазмом плясать на граблях. Потому что ошибки — единственный надежный путь познания.

— Именно так. И, если ты не хочешь рассориться, никогда больше не заговаривай со мной о своем кузене.

— Как скажешь, — вздохнула она. — Давай я помогу тебе раздеться.

— Я не собираюсь раздеваться, дел полно.

— Но Марья Алексеевна…

Очень хотелось рявкнуть — мол, кто в этом доме главный, я или Марья Алексеевна? — но я и без того сегодня уже наговорила.

— Я все равно сейчас так взбудоражена, что не усну.

— Но тебе нужно отдохнуть! Хочешь, я почитаю тебе?

Нет уж, мне только ее «писем к кузине» не хватало сегодня для полного счастья!

— Я хочу заняться чем-нибудь не слишком утомительным. Например, найти азбуку.

А найти ее мне придется. Только сейчас до меня дошло, что, умея читать и писать, я не знаю, как это делается. Не знаю и ни одной местной буквы. И как прикажете кого-то учить при таком раскладе?

— Зачем тебе азбука?

— Герасим попросил меня научить его читать.

— Он же немой!

— Потому и попросил.

— В самом деле, бедный, его же некому было научить. — Варенькины глаза загорелись. — О! Я его научу, и азбуку нарисую!

— А ты уже пробовала? В смысле, учить? — осторожно поинтересовалась я.

— Да, кузена.

Сама по себе представилась картина: Стрельцов сидит за партой, согнувшись в три погибели, коленки упираются в столешницу, а Варенька с учительской указкой наперевес что-то ему объясняет. Я даже головой затрясла, прогоняя это видение. Как ни странно, помогло. Наверняка у Вареньки не один двоюродный брат.

Девушка не заметила моего замешательства.

— Тетушка у нас гостила. Ну, конечно, у них с матушкой были какие-то свои, взрослые дела, а Матвей все приставал ко мне: «Почитай да почитай». В конце концов я не выдержала и научила, чтобы отстал.

— Вот так сразу и научила? — не поверила я.

— Не сразу, конечно. Но через полгода он прибегал ко мне только за непонятными словами.

Полгода? Родственники гостили у них полгода? Да будет мне когда-нибудь покой в этом доме⁈

А с другой стороны, кажется, я уже привыкла и к Марье Алексеевне, у которой на любую ситуацию найдется байка из былых времен — сегодняшняя не считается! И к болтушке Вареньке, хоть мне иной раз хочется ее пристукнуть.

— Тетушка пришла в ужас, когда обнаружила, что Матвей читает.

— А может быть, когда обнаружила, что именно он читает? — рассмеялась я, вспоминая бабушку и атлас по судебно-медицинской экспертизе.

Смущение Вареньки было лучшим ответом на мои слова.

— Не думаю, что Герасима заинтересуют романы… Но, может быть, жития святых или календарь? — предположила она.

— Давай начнем с азбуки. А потом подошло бы что-то из коротких и понятных историй. Вроде сказок, но совсем простеньких, в несколько слов. И еще понадобятся прописи…

Мы перебрались в кабинет. Я зарылась в шкаф в поисках хоть чего-то, похожего на азбуку. Одновременно я пыталась припомнить, видела ли где-то в доме книги. Но кроме календаря в гостиной, житий святых, толстого пыльного тома, который генеральша вручила Вареньке в ее первый день пребывания без дела — и теперь он болтался в комнате, да книг во флигеле у Нелидова, которые я сама туда поставила, ничего припомнить не могла.

Беглый просмотр полок тоже ничего не дал, но едва я собралась перебрать по одному свалку книжиц и газет, как в дверь вплыла Марья Алексеевна. Вместе с ней в кабинет просочился теплый аромат меда, сдобренного ягодной кислинкой, мятной свежестью и терпкостью свежего чая.

— Вот вы где, голубушки, — проворковала генеральша. — Так я и знала, что спокойно спать не пойдете.

Варенька потупилась с видом нашкодившей школьницы. Марья Алексеевна водрузила на стол поднос с чайником и двумя чайными парами.

— Ну так хоть чая попейте. Сладкого.

— Я не… — Я хотела было сказать, что не люблю сладкое, но генеральша погрозила мне пальцем.

— После того, как чувств лишишься, да не играючи, а всерьез, крепкий да сладкий чай — самое милое дело.

— Я же тогда вообще не усну.

Все же я колебалась. Было в запахе этого чая что-то уютное и успокаивающее. Я будто снова почувствовала себя маленькой, под одеялом, сейчас мама проверит лоб и даст микстуру от кашля. Марья Алексеевна налила полную чашку и протянула мне вместе с блюдцем.

— Садись, душенька. А потом, если захочешь, и за работу.

Она вручила еще одну чашку Вареньке.

Я отпила глоток. Ох, в самом деле сироп от кашля: меда генеральша не пожалела, клюквенная кислинка едва его уравновешивала.

— Вы же говорили, что Глаше нужно отдохнуть, — сказала графиня, тоже пригубив немного.

— Я и сейчас это говорю. От работы кони дохнут…

— Я — бессмертный пони, — буркнула я, пряча нос в чашку.

— А барышни бледнеют, что еще ладно бы, бледность нынче в моде, и худеют, чего совсем нельзя допустить. Женихи не собаки, на кости не кидаются.

— Тогда мне, пожалуй, нужно сбросить еще с четверть пуда, а то от женихов отбоя нет.

— Глашенька, женихов не бывает слишком много! — возмутилась Варенька. — Особенно когда они такие блестящие кавалеры… — Она осеклась.

— Бывает, — заупрямилась я. — Особенно когда они так блестяще выносят мозг.

Я отпила еще. Зря я боялась, что слишком крепкий чай меня взбудоражит. То, что надо.

— Опять эти твои словечки, — хихикнула графиня.

Дать, что ли, обет молчания? Тогда точно не спалюсь. И не будет повода высказать всяким… — я зевнула прямо на середине мысли, удивившись сама себе. Варенька тоже прикрыла рот ладошкой.

— Запишите мне рецептик, — попросила я. — Здорово успокаивает.

— Да пожалуйста, — хихикнула Марья Алексеевна. — Мед, мята, чабрец, душица, лауданум. Ну и клюква, чтобы его перебить.

— Чего? — Пустая чашка выпала у меня из рук, но генеральша ловко поймала ее.

— Ежели вы слов не понимаете, приходится действовать не спрашивая.

Я зевнула — то ли от усталости, то ли от снотворного, а скорее всего, от того и другого сразу: даже злиться не было желания.

— Пойдем-ка, милая, пока ты на ходу не уснула. — Она подхватила меня под локоть. — И ты, графинюшка, спать ступай. Кузен твой уехал, не Сереже же тебя таскать?

Варенька зарделась, однако на ее личике было прямо-таки написано, что она была бы вовсе не против. Генеральша это поняла, свободной рукой поймала за локоть и графиню.

— Пойдем-пойдем.

— Я вам это припомню, — проворчала я.

— Непременно, душечка. Непременно. Но утром. А теперь — спать.

Когда я открыла глаза, не знала, злиться мне или смеяться. С одной стороны — а если бы мне мышьяк в чай подлили, исключительно из добрых побуждений? С другой — непреклонная забота Марьи Алексеевны умиляла. Давненько обо мне никто не заботился.

Но все же оставлять это так было нельзя.

Варенька спала сном младенца, генеральши в комнате уже не было. Я нашла ее на кухне, что-то приказывающей девочкам. Марья Алексеевна встретила меня безмятежным взглядом, и я поняла: она совершенно, незыблемо уверена в том, что поступила правильно. Все мои аргументы будут восприняты так же, как рев и топанье ногами трехлетки, не желающего спать днем. Значит, придется прибегнуть к крайним мерам.

— Марья Алексеевна, я ценю вашу заботу. Однако, если забота повлечет за собой необходимость приглядывать за своими напитками или едой в собственном доме, я предпочту заботе покой.

Генеральша покачала головой.

— Знаешь, когда ребенок перебегает и никак не может успокоиться, изводит и себя, и других, его нужно поймать, обнять и покачать. Как бы он ни протестовал первое время. Просто для его же блага.

Кто бы сомневался!

— Девочке Глашеньке восемнадцать годиков, Марья Алексеевна.

Генеральша улыбнулась, словно говоря: дитя дитем!

— Она наверняка еще наделает глупостей — но это будут ее собственные глупости. — Я посмотрела ей прямо в глаза. — Мы поняли друг друга или мне велеть запрягать коляску?

Она насупилась:

— Поняла, как не понять. Только не говори потом, будто о тебе никто не беспокоится.

— Я никогда так не скажу. Я очень ценю вашу мудрость и вашу заботу. И все же дайте мне право жить своим умом, пусть даже и ошибаясь. Я очень уважаю вас, Марья Алексеевна. Так верните мне хоть часть этого уважения.

— А дети-то и вправду взрослеют, — задумчиво произнесла она. — Ладно. Иди, обниму.

Мы обнялись. В животе развязался тугой узел, скрутившийся, когда я заговорила об экипаже. Было бы очень грустно рассориться с моей наставницей в этом мире, но есть вещи, которые прощаются только один раз, да и то лишь избранным.

Скрипнула дверь.

— Марья Алексеевна… — начал было Стрельцов. Увидев меня, едва заметно поклонился. — Глафира Андреевна. Рад, что застал вас. Я воспользуюсь сегодня вашей коляской и вашей лошадью.

Он не спрашивал — ставил меня в известность. Наверное, как представитель власти он имел право изъять транспортное средство, и все же…

— Погодите, — растерялась я. — Вы же сами привезли землемера вчера вечером!

— Я заплатил ему за беспокойство, и он не против провести сегодняшний день у вас в гостях, чтобы завтра, как и планировалось, объехать окрестности. С вашего позволения.

Я хватанула ртом воздух, глядя на закрывшуюся дверь. Что-то гости совсем берега попутали. Выплюнув словечко, которое приличной барышне знать не полагалось, я вылетела во двор. Коляска действительно была уже готова, Гришин держал под уздцы лошадь, а Стрельцов вел понурого мужика.

Мужик оглянулся на скрип двери. Староста Воробьево. За что его? Я не успела додумать: он рывком кинулся мне в ноги.

— Барышня, милостивица, смилосердуйтесь! Нельзя мне в тюрьму, кто же тогда деток моих кормить будет?

— Раньше надо было о детях думать, — шагнул к нам Стрельцов.

— Так откуда же я знал⁈ — Мужик обхватил мои колени. — Барышня, миленькая, мы же люди подневольные! Савелий Никитич велел, я и послушал, как я мог ослушаться, барского-то управляющего!

Стрельцов поморщился, взял у Гришина поводья, кивком указав на мужика. Пристав подхватил старосту за шкирку, вздернул на ноги.

— Как пакостить, так голова есть, — проворчал он. — А как отвечать, сразу все сирые, убогие и безмозглые. Скажи спасибо, что барышню медведь не сожрал, а то бы сейчас как за смертоубийство под суд пошел.

— Кирилл. Аркадьевич, — медленно произнесла я. В груди уже все клокотало, еще немного — и, кажется, пар из ушей пойдет. — Соизвольте объяснить, что происходит.

— Вчера Гришин видел в деревне Савелия, — все же снизошел до меня исправник. — Как только смог, сообщил мне. Но то ли ваш бывший управляющий его узнал, то ли заметил чужака в деревне — его мы уже не застали. Зато нашли в бане у старосты, который его приютил, горшок с остывшими углями и камнями. Ровно как те, что были вокруг вашей пасеки.

— Ваше сиятельство, да разве ж я мог с управляющим спорить?

«Может, и вправду не знал», — едва не ляпнула я, но предупреждающий взгляд исправника меня остановил. До меня дошло.

— Ты был на поминках. Я хорошо помню, как говорила, что Савелий сбежал и я считаю его уволенным, хоть официально об этом и не было объявлено.

— Барыня, бес попутал! Привыкли же все его приказы от вашего имени исполнять в точности и без лишних расспросов!

— А если бы он приказал барышне ночью горло перерезать! — рявкнул Стрельцов так, что лошадь заплясала. — Тоже бы исполнил в точности от барского имени?

— Так разве ж… Так я же…

— Погодите. Савелий? Действительно он?

Ему-то зачем портить мою пасеку?

— Савелий. Гришин говорил: он был бледен и одет как мужик.

Так… А с чего бы моему управляющему побледнеть? Не барышня. Может быть, Гришин обознался?

— А где вы с ним раньше познакомились?

Я попыталась припомнить, говорил ли Гришин, что знает моего бывшего управляющего в лицо. Припомнить не получалось.

— Глафира Андреевна, это детали, которые вам совершенно не нужны, а я не собираюсь потакать вашему любопытству, — отрезал исправник. Кивнул приставу, и тот запихнул мужика в коляску.

Я досчитала до десяти. Стрельцов, кажется, принял мое молчание за капитуляцию, потому что шагнул к подножке.

— Ваше сиятельство, — окликнула я. Исправник посмотрел на меня. — К вашему возвращению я подготовлю письменное прошение о разрешении быть посвященной в обстоятельства дела, где я являюсь потерпевшей.

От этих канцелярских оборотов у меня самой скулы свело, неудивительно, что Стрельцов на миг переменился в лице.

— Я бы посоветовал вам отдохнуть как следует, Глафира Андреевна. Иначе вы доведете себя до того, что мне некого будет посвящать в обстоятельства дела. Вместо этого придется подписывать свидетельство о смерти от истощения физических и душевных сил.