Кармен. Комсомол-сюита

Глава 9 Наглый слон и родовое гнездо

Ну вот, теперь я смогу заснуть спокойно. А завтра, вернее уже сегодня, в воскресенье, еще раз метнусь на переговорный уже здесь, в Камне, дозвонюсь до Зины и попрошу прислать мне фотографии. Только бы мама раньше времени не узнала. Почему-то я очень боялась растревожить ее воспоминания.

И только теперь я вспомнила об Алексее. А что, если заботливый папаша сказал ему то же, что мне? Что он когда-то «полюбил» мою маму, и у Лехи есть единокровная сестричка. Твою ж канифоль в маслопровод! Бедный Леха! Не потому ли он из дому сбежал и целую неделю где-то отсиживался, а меня на хрен послал? Ой, мамочки…

С Зиной мы говорили недолго. Отец уже сообщил ей, что у меня тут какая-то катавасия случилась, и Зина только уточнила, какие именно фотки мне нужны. Я подумала, что она вышлет их письмом и приготовилась ждать. Мысленно репетировала гневную отповедь самонадеянному Блинову-старшему.

Мой начальник, Борис Германович, встретил меня в понедельник как ни в чем не бывало, будто в ночь с субботы на воскресенье не пили мы с ним противную теплую водку «из горла», не гоняли ночью на «газике» по стылой трассе, пугая зайцев. Честно сказать, моё ощущение от этого человека, как от какой-то жгучей тайны и скрытой боли, только усилилось. После того, как мы так тесно пообщались, мне стало еще любопытней, что же за человек наш главный редактор. Явно чемоданчик с двойным дном, а может и с тройным. А от его шуточек про шпионов меня так и передергивает. Слишком скользкая тема.

Однако мы оба сидели в редакции с самыми обычными лицами, никто не пытался подмигивать. Обсудили план на неделю и текущие темы до конца ноября и разбежались, каждый в свое поле. Работа, работа и еще раз работа.

Вечером в среду я сидела у себя в комнате и читала «Новый мир». Негромко бубнило радио, на краю стола стояла кружка с горячим чаем. Зазвонил телефон. Я взяла трубку.

— Кира, тут к тебе пришли. Спустишься? — услышала я голос вахтерши.

— Да, сейчас. А кто пришел?

— Женщина какая-то. Говорит, что твоя знакомая.

— Хорошо, уже иду.

Я быстро надела сапоги и пошла вниз. Когда шагнула в вестибюль, чуть не споткнулась. Рядом с вахтершей стояла наша домработница и милейшим образом с ней беседовала. Я кинулась ей на шею.

— Зина! Зинуля! Ты откуда?

Мы обнялись и замерли. Вахтерша с интересом пялилась на нас. Наконец я взяла Зину за руку и потащила к себе. Усадила за стол, включила электрочайник.

— Как? Откуда ты? — Я не могла успокоиться.

Зина смотрела на меня с любовью, глаза светились тихой радостью, я готова была разрыдаться от счастья снова прикоснуться к теплу родного дома, к теплу самых близких и любящих меня сердец.

— Здравствуй, Мулечка, — проговорила Зинаида, улыбаясь. — Как ты повзрослела-то. А похудела-то как. Совсем, что ли, не ешь тут?

— Да ем я, ем. Ты лучше расскажи, как ты решилась сюда приехать?

— Дак отец позвонил, сказал, что у тебя ситуация сложная, и нужно тебя поддержать. А следом-то ты и сама позвонила, заговорила про фотографии, ну, я и почуяла неладное-то. Чего письма туда-сюда гонять? Проще было самой приехать. Вот я и приехала. Ты давай-ка рассказывай, чего опять учудила-то? Да еще чтобы мать не знала.

Я налила Зине чаю в красивую кружку, поставила на стол баночку варенья, нарезала бутербродов.

— Да я есть-то не хочу, Муля, я днем-то пообедала.

— Ну хоть чаю глотни, — предложила я. — Я просто думаю, с чего начать.

— Дак с начала и начни.

Она взяла кружку и стала по глоточку отпивать. А я вдохнула поглубже и начала рассказывать:

— В общем, тут такое дело… Я по работе познакомилась с одним человеком, с мужчиной. Он на молокозаводе заместителем директора работает. В общем… Он сказал, что знал мою мать когда-то и что я, возможно, его дочь. Вот такие дела, Зина.

Я выдохнула. Она поставила кружку на стол и хлопнула себя по колену.

— Вот же ж… гад какой, а? Когда ж он угомонится-то уже? — запричитала она с досадой. — Вот кобель так кобель! Катерина от него ускользнула, так он через тебя решил до нее добраться. Ну что ты будешь делать, а?

— Так ты знаешь, о ком я? Он сказал, что я вылитая мать.

— Да как не знать-то? По нему все девки верхнекаменские с ума сходили. А он ведь и женился уже, и дите родил, а от Кати-то все никак отстать не хотел. Что б его черти на сковородке жарили, прости ты, господи… — Зина быстро перекрестилась. — Больше года вокруг нее кругами-то ходил, как кот вокруг горячей каши, все выжидал да высчитывал, когда ей восемнадцать-то стукнет, чтоб полюбовницей сделать. Ишь че удумал-то!

— Зина, он сказал, что встретился с ней накануне ее отъезда и того… полюбил. Я посчитала. Как раз за девять месяцев до моего рождения получается, — с трудом сдерживая дрожь в голосе, проговорила я. — Может и правда?..

— Нет! Нет, Мулечка! Он в тот вечер выждал, когда я в ночную-то уйду, да приволокся, кобелина, приставать начал. Да только пьян он был шибко, для храбрости, понимаешь ли, нахряпался, вот и не смог ничего. А Катя-то отбивалась, да в нос ему и заехала. Пока кровь останавливала, он и уснул спьяну-то. А утром-то че? Глаза продрал, глядь — постель всклокочена вся, пятна от крови на простыне да на полу ватки красные. Вот он и размечтался, что, дескать, Катюшку-то спознал. А Кати уж и след простыл! Ах ты ж, едрить тебя на восемь! Вот кобелина… Запихнул муде обратно в подштанники-то и домой, к жене. Вот и вся любовь. Он, видать, как тебя-то увидел, так и вспомнил свою любовь беспутную. Вот дурак-то старый…

— Да не старый он, Зина, мужчина в самом соку, красавец. И сын у него… такой же… — сказала я со вздохом.

— Влюбилась, что ли? В отца? — Она напряженно сдвинула брови.

— Нет. Разве что в сына… немного.

— А сын-то у него женатый?

— Холостой. Врун, болтун и хохотун. И красавец.

Зина опять быстро перекрестилась и тоже вздохнула.

— Ну дак че? В сына-то можно. Тем более, что холостой. Дело молодое, если че, так-то… Видать, судьба у вас с Катей такая — в мужиков из этой фамилии влюбляться.

— Значит, Блинов маме все-таки нравился? — осторожно уточнила я.

— Ну дак, такой красавец… Как не понравится? Только он ее больше пугал, чем обаивал. Такими жадными зенками на нее глазел-то, что она аж вздрагивала. И женатый, опять же. Чуяло сердечко, что не будет с ним счастья-то, одни только страдания. Вот и не выдержала, сбежала тогда.

Зина отпила еще чаю, вытерла носовым платком глаза и нос.

— А как тогда получилось, что я родилась ровно через девять месяцев?

— Дак мама твоя тогда в проходящий поезд села, на Москву который, а в поезде с твоим отцом и познакомилась. Парень видный, воспитанный. Вот в поезде, пока до Москвы-то ехали, все у них и сладилось. И цветочек свой беленький Катя ему и отдала, по-честному. С первого разу и понесла, красавица моя. Ну а дальше-то ты и сама знаешь, сколь уж раз родители-то рассказывали. Вот и получается, что Катюшка-то, козочка наша, из-под одного охотника выскользнула, да под другого с разбегу и попала.

Зина тихо засмеялась и махнула рукой.

— Да уж… Удачно попала, — согласилась я и тоже развеселилась.

Ну вот и все. Прочь, сомнения и домыслы! Мой отец — Антон Лартик. И никаких Блиновых!

— Зина, а почему мама всем говорила, что ты ее подруга? Как ты согласилась быть домработницей у собственной сестры? Почему? — Эти вопросы тоже не давали мне покоя.

— Дак когда ты родилась-то, Кате стало трудно учиться да еще тебя растить. А учиться она очень хотела. Антон-то свой институт почти закончил к тому времени, Катя отставать не хотела. Вот и написала мне, попросила помочь с дитем да с хозяйством. А все ж вокруг-то думали, что она московская, такая она вся красивая, модная, да говорила по-московскому. Антон и не разубеждал никого. А мне-то тут чего было терять? Работа только. Да и та не бог весть какая. Замуж не вышла, полюбовника не завела. Вот и поехала вам помогать. Катя, видать, стеснялась, что все узнают, из какой глухомани мы родом-то, тем более что Антону работу в дипломатии предложили. Вот мы с Катериной и уговорились, что я, мол, не сестра, а подруга с детства. Да я уж и привыкла потом-то. Че не жить-то, коли все хорошо сладилось?

Мы еще долго разговаривали с Зиной. Когда позвонила вахтерша, чтобы напомнить, что гости только до одиннадцати, а потом общежитие закроют на ночь, я уговорила, под свою журналистскую ответственность, разрешить Зине остаться у меня в комнате переночевать. Вахтерша поворчала, но разрешила. Тем более когда я сказала, что это не просто знакомая, а моя родная, любимая тетя.

Зина достала из сумки бумажный пакет и разложила на столе семейные фотографии.

— Ну вот, как ты просила. Смотри-ка, как ты на Антона-то похожа… Прямо одна моська тут у вас, — приговаривала она, укладывая рядом мои и отцовские детские фотографии. Два абсолютно одинаковых младенца смотрели в объектив, только пеленки да ползуночки на круглых попках были разные. А так, верно заметила моя тетя, мордашки совершенно одинаковые.

Наговорившись всласть, я постелила себе на раскладушке, а Зину уложила на кровать. Утро мы встретили вместе, правда Зина проснулась и встала гораздо раньше меня. И на этот раз она согрела чайник, заварила свежий крепкий чай и приготовила нам бутерброды.

— Мулечка, а ты не хочешь из общежития-то съехать?

— В смысле? Куда съехать?

— Дак к нам. У нас же в городе-то квартирка стоит, двухкомнатная, с кухней, с туалетом, с машинкой сти́ральной. Даже телефон есть, общий, в коридоре. А соседи-то все поразъехались, по северам да по стройкам, за длинным рублем. Так что никто шуметь не будет. Будешь в нашем коридоре хозяйка. Ай нет? Кошечку бы завела.

Я растерялась от неожиданности. Даже в голову не приходило куда-то из общаги перебираться.

— Зинуля, а можно я подумаю? Это так неожиданно…

— Подумай, че… Я в Камне-то еще побуду. А может тебе чего по хозяйству помочь надо? Дак ты скажи, не стесняйся.

— Зина, миленькая, трудяжка ты моя дорогая, — проговорила я и обняла ее за мягкие плечи. — Я подумаю. Спасибо.

Мы позавтракали, собрались и вместе вышли из общежития. Я радостно поскакала в редакцию, а Зина неспеша пошла по своим делам. Мы договорились, что вечером я «прибуду в родные конюшни».

Но сначала… Сначала я должна восстановить историческую справедливость и оборвать хобот одному наглому слоняре!

Я снова стояла перед высокой тяжелой дверью с ромбами, в бывшем купеческом доме. Я уже ненавидела эту дверь. Нажала на кнопку звонка. За дверью раздались шаги. Скрежет замка.

— Кира? Не ждал вас… — немного растерянно проговорил Николай Петрович.

Ну еще бы! Не ждал он.

— Я ненадолго, — сказала я деловым тоном. — Мне нужно всего лишь десять минут вашего драгоценного времени.

Блинов удивленно вскинул брови и распахнул дверь шире, приглашая войти.

— Проходите.

Я шагнула в знакомую прихожую, сама решительно сняла пальто и вопросительно посмотрела на хозяина.

— Вы не против поговорить на кухне? — спросил он, стараясь говорить негромко.

В это время в гостиной горел яркий свет, слышался звук какого-то фильма по телевизору. Из-под закрытой двери комнаты Алексея пробивалась полоска света.

— Нет, не против, — храбро ответила я.

Мы прошли в кухню, Блинов прикрыл застекленную дверь. Он меня, конечно, не ждал, но одет был, как и в прошлый раз, в хорошую синюю рубашку и джинсы. Видимо, он и дома хотел выглядеть хорошо. Ну, молодец, что тут скажешь.

Я села, выложила на стол бумажный пакет и начала доставать из него фотографии, последним выложила лист бумаги с таблицей, напечатанной на машинке. Демонстративно посмотрела на свои наручные часики и засекла время.

— Итак, начнем по пунктам, — сказала я голосом ласкового прокурора и плотоядно улыбнулась.

Блинов растерянно кивнул и сел напротив.

— Вечером 25 июня вы пришли к моей матери, Екатерине Щербаковой, чтобы объясниться. Вы специально дождались, когда ее старшая сестра Зинаида уйдет на работу в ночную смену. Я верно излагаю? — Подняла на Николая Петровича по-детски распахнутые глаза и мультяшно захлопала густо накрашенными, длинными ресницами.

Он неуверенно кивнул.

— В тот вечер вы волновались и для храбрости приняли алкоголь. Однако не рассчитали дозу и на момент встречи с объектом были уже сильно пьяны, — продолжила я спокойным, ласковым голосом. Ни тени упрека, только чистая человеческая любовь к ближнему. — Гражданка Щербакова попыталась улучшить ваше состояние, для чего предложила вам выпить крепкого чаю. Далее вы попытались объясниться с Екатериной. Не встретив понимания, попытались применить физические аргументы. Однако… — я сделала эффектную паузу и с некоторым злорадством наблюдала, как меняется лицо моего оппонента. — Однако вы не были готовы к конструктивному диалогу, вы стремились присвоить физическое тело Екатерины Щербаковой, поскольку это было вашей навязчивой идеей. Когда вы переместились из кухни в комнату, на постель, гражданка Щербакова оказала физическое сопротивление. В ходе короткой борьбы вам разбили нос. Екатерина оказала вам первую помощь. В это же время на ваш организм начало действовать снотворное, которое перепуганная девушка добавила в ваш чай. Интересно, почему она так вас боялась? Не подскажете версию?

Я снова по-детски заглянула ему в глаза. Ох и стерва я была в тот момент… Знала, знала, что больнее всего бывает от этой теплой интонации любви и всепрощения. Я подхватила этот приемчик у одного следователя, когда проходила практику в каникулы и осваивала жанр криминального очерка.

Блинов побледнел. На лице отразилась боль, которую он старался скрыть сейчас. Может сердце прихватило, а может совесть озверела. Не знаю, только по его лицу пробежала волна мелких гримас, как от физической боли, которую пытаются подавить силой воли, но получается фигово.

— Вы уснули быстрее, чем добрались до желанной цели. Увы. Екатерина не стала ждать вашего пробуждения, собрала чемодан и села в первый же проходящий поезд. Когда вы проснулись и не обнаружили девушки, вы осмотрели место происшествия. Беспорядок в постели и пятна вашей крови из носа создали иллюзию успешного соития. И вы сами себя убедили, что у вас все получилось. По первому пункту все. Теперь второе. Вы как-то заметили, что я — вылитая мать. Это верно.

Я положила перед ним фотографию, на которой стояла с мамой рядом. Мы были похожи как близняшки, только платья у нас были разные. Николай Петрович взял фото в руки и долго смотрел, блестя бисеринками слез, застывших на густых ресницах.

— Как верно и то, что я — вылитый отец.

И я положила перед ним фотографии двух младенцев и фото, где я стою в обнимку с папой. И с ним мы были чертовски похожи.

С шорохом открылась дверь в кухню. На пороге стояла… гинеколог Люсинская, Аделаида Федоровна. За ее плечом возвышался Алексей и сверкал своими невероятными синими глазищами. Мне стоило усилий не дернуться и не вскочить из-за стола.

— Добрый вечер, — поздоровалась я вежливо и глянула на свои часики. У меня еще оставалось несколько минут.

На Николая Петровича было тяжело смотреть. Он как-будто постарел на десять лет и стал уже в плечах.

— Ну и третье. Я думаю, ваша супруга, как медик, это оценит.

Я пододвинула к краю стола листок с таблицей, отпечатанной на машинке. Люсинская взяла листок и быстро пробежала глазами. На губах у нее появилось подобие улыбки.

— Это расклад по группе крови, — продолжила я уже более жестким тоном. — Дело в том, что моя группа крови могла появиться только в результате слияния крови моей матери и мужчины, который является моим реальным, биологическим отцом. Если бы это были вы, Николай Петрович, у меня была бы совсем другая группа крови. В таблице это указано.

Люсинская начала тихо смеяться. У Алексея на скулах горел нервный румянец. Казалось, еще минута и парень испепелит отца глазами.

— У меня все. Вы мне не отец, — жестко проговорила я, глядя в лицо Блинова-старшего, потом повернулась и прямо посмотрела на Алексея, — а ты мне не брат.

В гробовой тишине я собрала фотографии, сложила в пакет и встала из-за стола. Я уложилась в десять минут, как и обещала, и не желала задерживаться в этом доме ни минутой дольше. Листок с таблицей групп крови я оставила «святому семейству», пусть наслаждаются. Схватила в охапку свое пальто и шапку, сама открыла дверь и пулей вылетела из этой чертовой квартиры.

Спускаясь по лестнице, кое-как натянула пальто, нацепила шапку. Выбежав из подъезда, прижалась спиной к стене дома, и тут меня прошибло — слезы потекли ручьем вперемежку с нервным смехом. Из подъезда с грохотом выскочил Лешка, на ходу запахивая куртку, и, не заметив меня, пробежал за угол. Я осторожно проскользнула вдоль стены в другую сторону, вышла на улицу и бегом побежала к дому, в котором меня ждала Зинаида. Домой! Хочу домой.

Родовое гнездо красавиц Щербаковых выглядело скромно и как-то старообрядно, что ли. В маленькой кухне стоял деревенский буфет с застекленными дверцами и кухонный стол с выдвижными ящичками и распашными дверками, покрашенный темно-синей масляной краской. Табуретки, сколоченные еще моим дедом, с полулунной прорезью в сиденье, покрашенные той же краской.

Весь пол в квартирке застелен половиками с серыми и цветными полосами. В проходной комнате стол под гобеленовой скатертью, венские стулья с гнутыми тонкими спинками, кровать-полуторка с панцирной сеткой, застеленная белоснежным пикейным покрывалом. Подушка взбитая стоит уголком под кружевной накидкой, связанной крючком.

А в дальней комнате в углу большой шифоньер светлого дерева, с зеркалом во весь рост посередине. И такая же кровать-полуторка, с подушкой под кружевной накидкой, только застелена не белым, а розовым покрывалом. Стена над кроватью закрыта забавным гобеленовым ковриком с оленями на лесной полянке, с длинной бахромой по нижнему краю.

Я видела такую обстановку в журналах и книгах про довоенную жизнь. Кажется, в этой квартирке время остановилось, законсервировалось. И только новенькая газовая плита на кухне да приземистый холодильничек «Саратов» с рифленой дверцей говорили о том, что здесь все же живут вполне современные люди.

Санузел был отделен от коридора деревянной стенкой, в которую еще мой дед врезал две двери — в туалет и в ванную, разделенные фанерной перегородкой. И все выкрашено масляной краской, только не синей, а светло-розовой. Между раковиной и ванной притулилась круглая стиральная машина с резиновыми валиками для отжимания белья.

— Ну вот, видишь? Все есть для жизни-то. Чего тебе в общежитии ютиться? Нажилась уж, небось, пока училась-то? — приговаривала Зина и подливала мне в тарелку горячего супчику. — Ешь, Мулечка, ешь давай. Сама-то ведь суп не варишь, не до супов тебе.

Не варю, это верно. Хотя иногда я что-то готовила себе из нормальной еды на общей кухне, у нас на этаже. Но это было редко и только под настроение. Про всякие пирожки и булочки я вообще не думала. Хотя мои соседки постоянно что-то пекли и частенько меня угощали. Может потому я сама и не хотела ничего готовить?

Зинины супчики — это отдельная песня. Это всегда на крепком мясном бульоне, густо, ароматно и красиво смотрится в тарелке. Как же я соскучилась по этой кулинарной роскоши! В столовых, где я обедала и иногда ужинала, еда была вполне приличной, кое-что было даже очень вкусно, но домашнее ни с чем не сравнится.

Я рассказала Зине о своем визите к Блиновым. Она ахала и качала головой.

— Вот так прямо и сказала «не отец ты мне»? — изумлялась она.

— Так и сказала.

— Бедный-бедный Колька… Это ж надо, такие слова да на старости лет услышать…

— Зиночка, милая, на какой старости лет? — не удержалась я. — Он же еще совсем не старый дядька! Ну сколько ему сейчас? Немного за сорок, всего-навсего. Для мужчины это вообще не возраст. Папе столько же, наверное, а он вон как молодо выглядит. И вообще, он сам виноват! Нечего было лезть со своими признаниями! Даже если бы все так и было, как он себе придумал, все равно должен был молчать в тряпочку. Нельзя вот так взять и влезть в чужую семью, и чтобы потом за это ничего по башке не прилетело. Сам виноват.

— Ну да, ну да… Его мужицкий грех, — согласилась сердобольная Зина. — А все-таки жалко его, дурака. Всю жизнь бьется промеж бабами, как щепочка в ледоход, все покоя не найдет. Тяжко так-то жить мужику.

— Зинуля, ну поплачь еще… — съехидничала я. — Ни капельки мне его не жалко. Я понимаю, по молодости метался между любовями, а сейчас чего? У него такая красивая жена, должность солидная. Значит умеет мужик работать, умеет быть ответственным и решительным. У него же на молокозаводе коллектив почти на сто процентов женский. Был бы Николай Петрович тряпкой, его давно бы с костями съели все эти славные ударницы социалистического труда. Так что мне его не жалко. И вообще, хватит об этом. Лучше скажи, надолго ты в Камень приехала?

Зина повздыхала и махнула рукой. Чего теребить то, что давно рассыпалось и истлело?

— Я хотела тут с недельку побыть, тебе вот помочь чего, — сказала она, — а потом и обратно. В московской-то квартире дел вечно невпроворот. Вот, опять же, полы надо натереть перед новым-то годом, подарки всем приготовить, открыточки написать. И цветы там! Цветы-то мои поливать надо. Сама понимаешь, никому такое доверить не могу.

— Понятно. Цветы — это важно. Я еще не решила, перебираться мне сюда или нет, — рассуждала я. — С одной стороны, здесь, конечно, уютно и все под рукой. А с другой стороны, мне из общаги в заводскую редакцию удобнее, там же все рядом, в соседнем здании. Я еще подумаю, ладно?

— Дак чего там? Ты на неделе там побудешь, а на выходные-то сюда приходи. Помоешься, постирушки там какие, погладить иль пошить чего. Там, в шифонере-то, внизу, мамина еще, швейная машинка стоит. Все шьет, даже брезент в три слоя. Отец-то на ней себе спецовку прострачивал, представляешь? А мать потом нам с Катей блузочки крепдешиновые перешивала. И все хорошо получалось.

Мы еще долго говорили с Зиной, все не могли наговориться. Потом пошли спать. Она сказала, что кровать в проходной комнате была мамина. На нее меня и уложила.

Я когда-то читала в одном переводном журнале статью о памяти материалов. Автор писал об эффекте памяти металла, что-то про элементарные частицы. Я запомнила только, что память места, формы, состояния может быть и у других веществ, кроме металлов. Может постель, на которой когда-то спала моя мама, запомнила ее переживания, ощущения или даже сны?

Потому что мне в эту ночь снилась летняя Иштарка, быстрая, бурливая, снилась девушка на берегу в платье, как у мамы на той фотографии, где я с ней рядом стою. Девушка бежит по берегу, за ней парень в клетчатой рубашке, с закатанными по локоть рукавами. И вроде оба улыбаются, вроде как играют. Но вот парень догнал девушку, обнимает, а у нее в глазах такой ужас стоит, что у меня во сне горло перехватило. И голос девичий: «Нельзя… Нельзя! Беда будет!».

Я проснулась от этого тянущего, высасывающего чувства ужаса перед неотвратимым. Лицо было мокрым от слез. Я осторожно, чтобы не скрипнули половицы, прошла в ванную, умылась. Потом постояла в кухне у окна, наблюдая, как тихо, плавно, безмятежно падает снег. Вернулась в постель и снова заснула. На этот раз без тревожных снов. Полуторка с панцирной сеткой и толстым матрасом оказалась очень уютной, а стеганное ватное одеяло — мягким и теплым.

Я проводила любимую тетушку Зинаиду обратно в Москву и вернулась в общежитие. Решила сделать, как она предлагала — на рабочей неделе жить в общаге, потому что так ближе до редакции, а выходные проводить в родовом гнезде.

Ноябрь получился у меня таким насыщенным, что показался долгим, как полярная ночь. Вернувшись в свою комнату на четвертом этаже общежития, я оторвала на настенном календаре листок с последней датой ноября. Завтра начинается декабрь. А там и Новый год на носу.

Раньше я всегда писала себе план на грядущий год, это меня папа научил. Мы садились с ним за его большой рабочий стол, раскладывали тетради, цветные карандаши, я вырезала из журналов кучу красивых картинок, и мы начинали выстраивать свои планы. Папа писал, конечно, что-то про работу, про отпуск, про какие-то свои взрослые дела. А я самозабвенно калякала фантастические истории про невероятные путешествия, про новых друзей, про подарки на праздники и на день рождения, и все это обклеивала картинками.

Потом, став взрослее, привычку писать планы на следующий год я не оставила. Только картинки уже не клеила. Расписывала планы на учебу, на дружбу, на всякие интересные занятия. В принципе, многое из запланированного мне удавалось реализовать. Может поэтому было так интересно жить.

Я стояла, закусив уголок оторванного календарного листочка, и смотрела на дату завтрашнего дня — первое декабря. Единица. А сегодня как-будто обнуление всего, что было этой осенью. А что было-то? Начала работать на новом месте, познакомилась со множеством новых людей. Обошла весь город с фотоаппаратом. Погуляла на девичнике у соседки по этажу. Пересмотрела весь сентябрьский репертуар в местном кинотеатре. Выступила на городском праздничном концерте. И наконец… Что ж я вру-то себе? Главное событие этой осени — знакомство с самым красивым парнем в этом городе.

А ведь я скучаю… Вся эта история с несостоявшимся отцовством показалась мне теперь просто дурацкой шуткой, истеричной, бестолковой и не более. Я вспомнила, как мы с Лешкой катались в обнимку по меховому покрывалу, целовались до одури, терлись горячей, влажной от пота кожей…

Завтра жизнь стартует заново, как-будто с нуля. Самое время накидать план на декабрь и хотя бы примерно на следующий год. Я вздохнула, прижала к глазам ладони, чтобы остановить слезы, которые так и просились вытечь. Приступ жалости к себе? Ну да, он самый. В пень!

Я села за стол, подвинула поближе банку с карандашами и ручками, потянулась к своим блокнотам. Итак, в декабре у меня… Тихий стук в дверь заставил вздрогнуть от неожиданности. Обычно девчата стучали без всякой деликатности, громко, также звонил и телефон. А тут…

Я открыла дверь. На пороге стояла девушка со второго этажа, я не помнила ее имени. Она сунула мне сложенный листок и быстро ушла. Я открыла записку.

'Кира! Прости, если сможешь.

Буду ждать завтра в кино на последний сеанс.

Если не придешь, пойму'.

На бумагу упали горячие капли. Я сползла спиной по дверному косяку и все-таки расплакалась.