Кармен. Комсомол-сюита

Глава 8 Спросить у своих!

С трудом я дождалась субботы и того часа, когда мы договорились встретиться с Николаем Петровичем. Я снова стояла перед высокой дверью с ромбами, но решила сделать вид, что впервые вижу логово местного «казановы». По крайне мере до тех пор, пока меня не разоблачат. Нажала кнопку звонка.

Блинов открыл сразу, как-будто ждал за дверью.

— Здравствуйте, Кира.

— Добрый вечер, Николай Петрович.

— Позвольте… — Он взялся помочь снять пальто. Его движения были привычными, без суеты. Наверное, он всегда так галантно помогал своей жене. — Проходите в комнату, Кира.

Я быстро сняла сапоги. Почему-то меня напугала мысль, что он захочет помочь и с сапогами, а это, пожалуй, уже чересчур. Прошла в уже знакомую гостиную и присела на край кресла, поставила рядом сумку.

Николай Петрович выглядел таким домашним, уютным, в голубой рубашке с закатанными до локтей рукавами, в потертых джинсах. Ну, прямо отец родной! Рубашка эффектно подчеркивала цвет его глаз, две верхние пуговицы были расстегнуты и приоткрывали крепкую загорелую шею. Уверена, что он совершенно сознательно выбрал этот образ мягкого, простого человека, в котором нет никакого коварства, второго дна, никакой опасности. Или это я такая подозрительная?

На полированном журнальном столике лежали какие-то журналы и серая картонная папка с завязками.

— Я очень рад, Кира, что вы согласились прийти. Не беспокойтесь, жена и сын уехали по делам за город, нам никто не помешает. Что будете — чай, кофе или…? — спросил он без всякого кокетства.

— Если можно, кофе. Просто кофе, без молока.

— Как скажете. Я оставлю вас на пару минут, — сказал он и исчез в кухне.

По квартире расплылся аромат хорошего, крепкого кофе. Блинов вошел в гостиную с маленьким подносом, на котором стоял кофейный набор, и поставил его на журнальный столик передо мной. Кофейный набор сверкал белизной и перламутром, ложечка и щипчики для сахара, похоже, были серебряными. Ну и размах у этой семейки… Даже не мельхиор, ерш твою медь! Я сделала вид, что ничуть не удивлена, и вообще, я только и делаю, что ем на серебре и сплю на бархате. Кофе оказался очень вкусный.

После всей этой дипломатической прелюдии я в упор посмотрела на Блинова.

— Николай Петрович, я тронута вашей обходительностью, — начала я, — но предпочитаю сразу перейти к делу. Вы говорили, что знаете нечто, что касается моей семьи. Я жду подробностей.

Он сел напротив меня и положил ладонь на папку с завязками. Меня накрыло облаком его пристального, цепкого внимания. Захотелось схватить сумку и прижать к животу, загораживаясь от этого рентгеновского взгляда, но я сидела с прямой спиной и не отвела глаза.

— Вы удивительная… Смелая, — сказал Блинов со странной задумчивостью. — Вылитая мать. — Он развязал белые тесемки на папке и открыл ее. Там оказалось множество старых, тронутых желтизной, фотографий. — Вот, посмотрите, Кира. Узнаете?

Я начала перебирать снимки. На некоторых я узнавала улицы и дома, которые успела увидеть сама, гуляя по городу и фотографируя. Город в разное время года, цветущие яблони на улицах, палисадники под окнами. Вот компания девушек в смешных пестрых платьях с белыми воротничками, с бантами в косах. И тут я застыла. Это лицо… Я знаю это лицо. Я знаю эту девушку.

Блинов, не мигая, смотрел на меня, он буквально впился в меня взглядом.

Я перевернула фотографию и прочитала фиолетовую чернильную надпись: «Девчата с соседней улицы. Самая красивая это Катюша Щербакова. Май 1952 г.»

— Узнаете? — снова спросил Николай Петрович. — Вот еще.

И он, поворошив в папке, вытянул еще одну фотографию. На ней, на фоне зимней улицы, стояли две девушки в пуховых серых платках, черных простеньких пальтишках и ботах. Они улыбались и прятали в карманы озябшие руки. Подпись на обороте гласила: «Сестры Щербаковы, Катюша и Зина. Зима 1953 г.»

Я рассматривала лица девушек и понимала, что узнаю обеих. Не просто узнаю, я их знаю. Знаю как себя. Мне стало жарко. Захотелось высунуться в открытое окно и вдохнуть морозный ветер.

— Это твоя мама, Кира. А рядом твоя родная тетя, Зинаида. А ты сама — вылитая Катюша.

Я перевела взгляд на Блинова. Казалось, его глаза стали еще больше и сверкнули синими искрами.

— Ты моя дочь, Кира…

— Нет! — вырвалось у меня раньше, чем я сама поняла, что услышала. — Нет! Нет. Нет…

Я вскочила с кресла, но Николай Петрович перехватил меня и крепко прижал к себе.

— Прости… Прости меня, девочка, но я должен был это сказать, — горячо заговорил он, не давая мне шевельнуться в стальных объятиях. — Я не мог больше молчать. Я всю жизнь люблю твою мать! Я все-все помню…

Я задыхалась. Я хотела кричать. Горло разрывало от беззвучного плача. Нет! Этого не может быть!

— Я понимаю… Ты сейчас не готова принять эту правду. Но это так, — продолжал Блинов, обжигая мою макушку дыханием. Я чувствовала бешеное биение его сердца, теплый запах его кожи, немного терпкий от ноток пота, запах хорошего мужского одеколона. — У тебя день рождения второго апреля. Так ведь?

Я молчала, не в силах двинуться.

— Ну вот. А я встретился с твоей мамой в конце июня. Я был с ней, я любил ее. Сама посчитай. Прости, девочка.

Он медленно опустил руки. Я стояла, как примороженная. Перед глазами было лицо моей матери на фотографии из далекого 53-го. Ей в тот год исполнилось восемнадцать, в мае. А в конце июня она уехала в Москву учиться. Так гласила семейная легенда. А женщина, которую я всю жизнь считала нашей домработницей, на самом деле, оказывается, мамина старшая сестра. И моя мама вовсе не москвичка, а родом из глухой провинции, из этого самого Камня Верхнего на берегу норовистой реки с почти египетским именем Иштарка.

А как же мой папа? Мой замечательный, умный, прекрасный папа?

— Я… Мне надо идти, — прохрипела я, глядя в пол. Сгребла папку с фотографиями, сунула к себе в сумку и пошла в коридор. Блинов шагнул следом. Я не могла на него смотреть. — Не трогайте меня. Не ходите за мной.

Он остановился и поднял руки.

— Кира, я очень надеюсь, что ты со временем поймешь и примешь меня, — сказал он мягко. — Я был бы счастлив иметь такую дочь.

— У вас уже есть сын, — отрезала я. — Я вам не верю.

Он ничего больше не сказал. Галантно подал мне пальто и открыл дверь.

Нет, это не я. Это все не со мной.

Я бездумно бродила по снежным тротуарам, прижимая к груди сумку с папкой. В какой-то момент у меня подкосились ноги и я брякнулась в сугроб. Сидела и не могла собраться с мыслями, в голове вертелось только одно: это не про меня, это не со мной, этого не может быть…

Не знаю, сколько времени я просидела в снегу. Когда почувствовала, что от холода немеет задница, вдруг услышала мысль: «Надо спросить у своих». Надо спросить!

Кажется, теперь я понимаю, откуда пришло выражение «думать жопой». Кто-то однажды вот так же отморозил зад, и пятая точка послала в мозг импульс, чтобы вывести хозяина из оцепенения. Вот так, значит, это работает. Так чего сижу? Надо спросить у своих!

Я отряхнула пальто от снега, попрыгала, чтобы оживить замерзшие ноги, и быстро пошла в сторону городского Узла связи. Надо прямо сейчас, срочно позвонить родителям и спросить… Что спросить? «Мама, папа, а кто мой отец?» Ну, если я хочу, чтобы их хватила кондрашка, то, конечно, так и надо сделать. А если серьезно? Кого я могу спросить о таком?

Маму?

Весь шум в нашей семье всегда был от мамы. Она позволяла себе наорать, иногда до визга, и вообще шикарно поскандалить, если считала нужным. Правда, случались такие «показательные выступления» очень редко, только по очень серьезным поводам. И как я могу спросить ее про моего настоящего отца? Получается, что всю свою жизнь после замужества она скрывала от всех, от меня, что родом из далекого маленького городишки, что никакая она не москвичка, и своими манерами и ухоженным видом вводила всех в заблуждение. Она внушила мне, что наша домработница Зина — это ее подруга, и я так и воспринимала эту женщину. И даже папа так думал.

Меня замутило от следующей догадки…

Как же она боялась прошлого! Боялась этого мужчины! Как хотела скрыть, спрятать, забыть все, что произошло до ее отъезда в Москву! Бедная моя мамочка… Я не смогу спросить ее о таком. Тогда кого же? Зину? Ну нет же.

Остается отец. Мой любимый папка, умный, рассудительный, самый лучший папа на свете. Глаза защипало. Нет-нет, никаких слез! Не сейчас, едрена вошь!

А как спросить отца о том, кто мой отец? А если он уверен, что он, какой ответ я получу? А вдруг он сам сомневается? Мне захотелось заорать на всю улицу и проклясть, к чертям собачьим, эту семейку с дурацкой фамилией Блиновы. Сначала мне сынок нервы мотал, теперь вот папаша, что б его перекосило, душу вынуть пытается. Кармен Блинова? Что? Какого Диккенса⁈ Фу-фу-фу!

И хорошо, что в этой истории никак не засветилась мать семейства. Даже не представляю, что могло бы быть при ее участии.

Только не плакать сейчас. Мне нужна ясная голова, холодный трезвый ум.

Пока вся эта каша бурлила в моей голове, я дотопала до переговорного пункта на Узле связи. Сдерживая дрожь в руках, заполнила квитанцию на звонок и подала барышне в окошечке. Приготовилась ждать долго, но буквально через двадцать минут услышала голос в динамике:

— Париж! Кто заказывал Париж? Вашего номера не существует.

Какого Диккенса⁈ Я подскочила, как ошпаренная, к окошечку:

— Девушка, проверьте внимательно, наберите еще раз. Номер действующий.

Барышня взяла трубку аппарата внутренней связи и сказала: «Валя, проверь номер в Париже. Говорят, действующий». Я ждала у окошечка. Прошло еще десять минут.

— Девушка, это вы у себя проверьте, — наконец сказала оператор. — Нет такого номера. Не существует. У вас там ошибка, наверно.

Я чуть не взвыла! Этого не может быть!

— Пожалуйста, — заговорила я, еле сдерживая дрожь в голосе, — давайте проверим еще раз. Какой номер вы вызываете?

— Какой написали, такой и вызываем, — раздраженно ответила барышня-оператор. — Ну вот же, вашей же рукой написаны цифры. Вызываем Челябинскую область, населенный пункт — Париж…

— Стоп! Стоп. Какая область?

— Челябинская область.

— Девушка, мне же нужно во Францию! — У меня подкосились ноги. Чтобы не упасть, я вцепилась обеими руками в край стойки. — Это во Франции Париж!

Лицо барышни вытянулось, глаза испуганно округлились.

— Тише! Тише, вы что? — зашипела она. — Чего вы кричите? Нет у нас связи с вашим Парижем. Это вам в областной центр надо. Там и звоните, куда хотите, хоть в Африку.

Я вывалилась из дверей переговорного пункта в морозную темень. И тут вся моя разумность, вся выдержка покинули меня. Я села на заваленную снегом скамейку и разрыдалась в голос. И мне было наплевать, что редкие прохожие оглядывались на меня. Мне было плохо. Я размазывала варежкой слезы, они тут же схватывались ледяной корочкой на щеках, мокрые ресницы смерзались. Я не могу больше терпеть яд, который впрыснул мне в душу своими признаниями этот синеглазый паук. Это разъедало, рвало меня изнутри, стискивало тоской сердце. Мне срочно нужно, жизненно важно услышать голос самых близких людей, самых любимых, самых нужных. Но до областного центра два с половиной часа на автобусе, который пойдет только завтра утром. А мне нужно сейчас!

Я ревела, заедая соленые слезы снегом. Какой-то поддатый мужик прошел мимо, брякая парой бутылок в авоське. За ним, словно собачонка, вилась по тротуару поземка.

— Кира Ларина?

Мужик остановился, подошел к скамейке, на которой я собралась умереть от отчаяния, и склонился, заглядывая мне в лицо.

— Борис Германович? — с трудом шевеля замерзшими губами, ответила я.

Поддатым мужиком с авоськой оказался мой начальник, главный редактор заводской многотиражки Шауэр.

— Ты чего тут делаешь? Ревешь, что ли?

Я кивнула. У меня не было сил что-то объяснять. Шауэр сел рядом, достал из-за пазухи еще одну бутылку, сдернул крышечку и протянул мне.

— Ну-ка, глотни, а то дуба дашь. Свалишься с воспалением легких, а работать-то кто будет?

Я замотала головой.

— Ну нет, так не пойдет, — буркнул он.

Я не успела оттолкнуть его или как-то еще среагировать. Он ухватил меня одной рукой за голову, а второй сунул мне в рот горлышко бутылки. Стекло звякнуло о зубы. В рот плеснулась теплая противная водка. Я успела проглотить, чтобы не захлебнуться, но вырваться не могла. Пришлось сделать еще пару глотков. После чего главред быстро отхлебнул из бутылки сам и убрал ее обратно за пазуху.

— А теперь говори, что у тебя случилось, — серьезным тоном потребовал он.

Не знаю, почему, но я вдруг захотела все ему рассказать. Правда, вслух сказала только:

— Мне срочно нужно позвонить родителям. Очень, очень срочно!

— Так и че? Отсюда-то не дозвониться? — Он кивнул в сторону крыльца переговорного пункта.

— Нет! — Я всхлипнула. — Только из областного можно позвонить. А это только завтра. А мне надо сейчас! Сейчас! Мне очень надо!

Я задохнулась новым приступом плача. Шауэр сгреб меня свободной рукой и прижал к себе.

— Не знаю, что там у тебя стряслось, но, видно, прямо беда-беда. В область, значит, надо? Поехали, Кира Ларина. Или кишка тонка?

— Не тонка, Борис Германович, — сквозь слезы прошамкала я распухшими от соленых слез и водки губами. — А на чем поедем?

— На машине, конечно. Вставай. Пошли.

Он помог мне подняться со скамейки и бодро зашагал впереди. Я послушно поплелась следом. Почему-то я ни на миг не засомневалась, что мы действительно куда-то сейчас поедем.

Прошли темными дворами, я несколько раз споткнулась о какие-то заледеневшие кочки. Остановились у дощатого сарая. Шауэр открыл навесной замок и распахнул широкую дверь. Вошел в темное нутро, а через пару минут я услышала фырканье и ритмичный шум мотора. Из дощатой утробы к моим ногам выкатилась морда «газика», засветились две желтые круглые фары. Борис Германович вышел из машины, закрыл сарай на замок и сел за руль. Выглянул из кабины и махнул рукой.

— Запрыгивай, Кира Ларина, пока не передумала!

Я обежала машину и забралась на сиденье рядом.

— Держись за что-нибудь, — сказал Шауэр, — погоним с ветерком!

Он аккуратно вырулил со двора на улицу, добавил газу и уверенно погнал по опустевшим зимним улицам засыпающего города. Я вцепилась в кожаную петлю над дверью.

— Сейчас печка раскочегарится, будет потеплее, — проговорил главред. — Небось, на таких лимузинах не ездила, а?

— Нет, не доводилось. Откуда у вас «козлик», Борис Германович? Их же простым гражданам, вроде как, не продают? Только если вы председатель колхоза или милиционер Анискин.

— Да так, повезло, по случаю, — довольно улыбаясь, отвечал Шауэр. Ему, видимо, было приятно, что я заценила его машину. — Пока едем, давай, рассказывай, чего у тебя стряслось. Я же должен понимать, ради чего рискую?

— Борис Германович, миленький, я не могу вам все рассказать. Дело в том, что мне нужно позвонить за границу, понимаете? А это только с областного Узла связи можно сделать.

— За границу?

— Ну да, у меня родители в Париже. Они там работают. А мне очень-очень надо прямо сейчас с ними поговорить, понимаете?

— Чего ж не понять, — отозвался главред и прибавил газу. На ночной дороге было пусто. Свет фар пронизывал двумя желтыми спицами плотную ткань морозной тьмы. — Ты, часом, не шпионка, а? А то и имя у тебя подходящее, Кармен Лартик — настоящий шпионский псевдоним.

— А если шпионка, тогда что? — осмелев, спросила я.

— Тогда сдам тебя куда следует, тепленькую.

— Сдавайте, Борис Германович, только сначала дайте с родными поговорить. А потом, куда хотите, сдавайте.

Шауэр покачал головой, улыбаясь. Он крепко держал руль. А ведь перед этим он показался мне пьяным. Да и на скамейке мы с ним еще теплой водки хлопнули. Но сейчас он был сосредоточен, уверенно вел машину по ночной дороге и, вообще, выглядел очень мужественно, как герой милицейского детектива. Это было неожиданно. Почему-то я чувствовала себя рядом с ним почти спокойно. Только трясло на неровном снежном накате.

— Ты давай, щебечи чего-нибудь, чтобы мне спать не хотелось, — сказал главред. — А то как начну храпеть за рулем, улетим к едрене фене, костей не соберем.

— Что щебетать?

— Да что хочешь. Хоть анекдоты. Лучше матерные, бодрят.

— Я матерных не знаю, — смутилась я. Нет, вообще-то, я знала и такие анекдоты, но у меня язык не повернется рассказывать их своему непосредственному руководителю. — А хотите, я буду петь?

— Валяй, моя Кармен!

Впереди, в свет фар, выскочил здоровенный заяц и в два прыжка пересек дорогу. Я взвизгнула. Главред захохотал.

— Бодрит! — гаркнул он радостно.

А я, с перепугу, запела на французском «Марсельезу». Не столько пела, сколько вопила, перекрывая шум мотора, и размахивала руками в такт. На последнем куплете Борис Германович вдруг подхватил раскатистым, поставленным баритоном, а допев последние слова, смачно сматерился. Я замерла с открытым ртом. Во дает мужик!

— А «дойч» умеешь, моя Кармен? — рявкнул он с каким-то звериным азартом.

Скорее от неожиданности, чем из любезности, я запела на немецком «Моя Лили-Марлен», и Шауэр подхватил почти сразу. Мы пели на два голоса, и это было здорово! Когда дорогу снова пересекли какие-то полоумные зайцы, я даже не успела испугаться. Лихой «козлик» несся в ночи по белому полотну трассы, мелко подпрыгивая на снежных морщинках, а его хозяин крепко держал руль, казалось, он сам и есть эта железная машина.

— Браво, Борис Германович! — я захлопала в ладоши. — У вас прекрасный голос. А откуда такое знание языков?

— Ну, не ты одна у нас образованная, — уклончиво ответил Шауэр. — Или думаешь, раз сижу в глуши на каком-то заводе, так и не гожусь ни на что?

— Что вы, Борис Германович, и мыслей таких не было. — Я замахала руками. — Просто это так неожиданно… У вас очень хорошее немецкое произношение. Да и французское тоже приличное. А вы раньше никак не проявляли свои знания.

— А чего их проявлять-то? Это все нужно только к месту. А так-то чего выпендриваться? Перед кем? — он посмотрел на меня и хитро подмигнул.

Я вдруг испугалась. А что если он сам и есть шпион, самый настоящий? Окопался в глухой провинции, на радиозаводе, сидит, как клоп в ковре, и ждет, когда его спецслужбы снова привлекут к работе. А что? Запросто! От этой догадки у меня похолодели пальцы. Ну вот, вляпалась, едрить Васькину ночнушку… И, словно услышав мои мысли, главред добавил:

— Кармен, ты уж, пожалуйста, не рассказывай никому, как мы тут с тобой на разные лады шпрехали. Договорились?

Я кивнула. Буду молчать, как рыба, только бы довез до переговорного. А потом пусть делает, что хочет.

— Ну вот, подъезжаем, — сказал он радостно. — Сейчас еще минут двадцать по городу до Узла связи, и будем на месте. Тебе там долго ждать?

— Наверное, — неуверенно промямлила я. — Обычно международные звонки долго ждать приходится. Хотя сейчас уже ночь, может линии не так сильно загружены?

— Посмотрим. Я, в любом случае, без тебя-то не уеду. Посижу, подремлю там в уголке.

Я кивнула и благодарно улыбнулась. Некогда мне бояться. Мне нужно получить ответ на жизненно важный вопрос. А бояться я буду потом.

В зале переговорного пункта было много народу, хотя по времени это была уже середина ночи, третий час. Я встала в очередь к окошечку оператора, заполнила бланк заказа. Краем глаза наблюдала, как Шауэр вошел следом, высокий черный силуэт, прошел в конец зала, опустился там на кушетку и привалился спиной к стене, сдвинув шапку на глаза. У меня было странное чувство: с одной стороны, я ощущала защиту, а, с другой стороны, не решалась подумать, что, может быть, кроме защиты, в его поведении есть какой-то другой подтекст. Нет, не сейчас. Сначала дозвониться своим и спросить…

Что же спросить?

Связи с французским Парижем я ждала часа полтора. Наконец услышала в динамике: «Париж, пятая кабина». Зашла в закуток, села на откидной стульчик и прижала к уху холодную пластмассовую трубку.

— Алло! — услышала папин голос.

— Алло, папа! Это я. Только, пожалуйста, сделай вид, что это по работе звонят. Чтобы мама не догадалась.

— Слушаю вас, — деловым тоном ответил отец.

Милый мой папа, ты всегда меня сходу понимал.

— Я позже обязательно все тебе объясню, а пока так надо, — тараторила я и представляла, как сейчас там, в Париже, он понимающе кивает головой. — Пап, ты мне нужен как мужчина.

— Вы уверены? Всегда к вашим услугам.

— Пап, я решила написать исторический роман, — начала я. — Главный герой на пути к своей цели встречает неприступную крепость, — я с особым ударением произнесла последнее слово. — Как думаешь, что у него там было с этой крепостью? Осада была долгой? Был ли рыцарь первым завоевателем?

Со стороны это, наверное, звучало полной галиматьей, но я была уверена, что папа все понял. Мне важно было знать, что он меня сейчас правильно понимает. А что поймут те, кто прослушивает международные звонки по долгу службы, и поймут ли вообще хоть что-нибудь — меня не волновало.

Это был особый язык, который я придумала еще в детстве. Когда мне хотелось спросить у отца что-то нестандартное, и чтобы никто другой из взрослых не понял, особенно мама, я начинала обсуждать с ним некую вымышленную сказку. В нынешней ситуации это был роман. Под рыцарями, принцессами, драконами и замками мы подразумевали вполне конкретных людей или события. Вот и сейчас «крепость» — это моя мама, а «рыцарь» — отец.

— Крепость? Ах, кре-епость… — задумчиво протянул папа. — Если это нужно для вашего романа… В общем, дело было так. Рыцарь со своей свитой направлялся в столицу королевства. И вдруг на пути он увидел прекрасную белую крепость, неприступную и гордую. Она была так прекрасна, что рыцарь решил, во что бы то ни стало, завоевать ее. Рыцарь начал осаду, но не силой. Он послал защитникам крепости подарки. Но крепость не открыла свои ворота. Рыцарь не сдавался и однажды, под сенью ночи, атаковал. Твердыня была повержена, в пробоину в стене хлынули верные воины рыцаря, но утром все увидели, что, несмотря на разрушения, стены крепости остаются так же белы и прекрасны. Рыцарь предложил защитникам крепости свое покровительство и помощь. Крепость стала частью родовых владений рыцаря и жемчужиной его графства. Такой вариант пойдет?

— Еще как пойдет, папа! — сдерживая радостную дрожь в голосе, ответила я. — А рыцарь точно справился сам? Может там до него уже какой-нибудь подкоп был?

— Э-э-э… Понимаешь…те, в таком деле, как взлом крепостной стены, невозможно ошибиться. Либо стена сплошная и крепкая, тогда нужно приложить определенные усилия, чтобы проломить ее, либо там уже есть трещина, пробой, лаз, и тогда все гораздо проще. Я понятно излагаю?

— Ага, — я кивнула телефону. — Приятно иметь дело со специалистом. Значит, стены этой белой твердыни были девственно чисты и крепки? Отлично! Ты мне очень-очень помог, папочка! Люблю вас, целую, обнимаю! Подробности потом.

Я выскочила из кабинки, мне хотелось кружиться и кричать «ура», как в детстве. Теперь я точно знаю, что мой отец был у моей мамы первым мужчиной, что до него она оставалась нетронутой, девственной крепостью с белоснежными стенами. А фантазии Блинова, что он сделал моей матери ребенка, это всего лишь его воспаленный бред. Пусть с ним и остается.

Я начала судорожно вспоминать, какие есть способы подтвердить отцовство, кроме слов «очевидцев». Можно сравнить лица на фотографиях. Мне все говорят, что, когда я стою рядом с мамой, я вылитая мама, а когда стою рядом с папой, то вылитый отец. А еще можно проверить группу крови. Есть определенные сочетания групп крови родителей, которые формируют строго конкретную группу крови у ребенка. Это, конечно, не самый надежный метод, но попробовать стоит. Вот так, уважаемый господин Блинов, я буду защищать свою семью и не позволю влезать в нее всяким левым мужикам!

Я подошла к кушетке и тронула Шауэра за плечо.

— Борис Германович, просыпайтесь. Пора домой.

Он вздрогнул, сдвинул шапку вверх и открыл глаза.

— Все, что ли? — спросил он сиплым ото сна голосом.

— Да, все. Можно ехать обратно. Я очень вам благодарна.

Он встал, поправил шарф, застегнулся на все пуговицы. Мы пошли к выходу.

Когда устроились в машине, главред достал из-за пазухи початую теплую бутылку.

— Надо подкрепиться на дорожку, — сказал он, протягивая бутылку мне. — Мы же с тобой со вчерашнего дня ничего не ели.

Я замахала руками.

— Нет! Ну нет же. Это же не еда!

— Глупая девчонка, — с усмешкой ответил он, — что ты знаешь о еде? Это очень калорийный продукт.

— Но как вы поведете машину пьяный?

— Как сюда вел, так и отсюда поведу, — невозмутимо ответил главред. — Хватит трындеть. Давай пей, пока я добрый. А то сам тебе в рот залью.

Я почему-то поверила, что он, действительно, снова это сделает. Бр-р… Лучше сама. Я глотнула пару раз и отдала ему бутылку. Шауэр приложился как следует и убрал остатки обратно за пазуху. Завел мотор, дал машине немного поурчать для прогрева и вырулил со стоянки на улицу.

Я снова и снова прокручивала в голове разговор, историю рыцаря и крепости. Папка, дорогой мой папка, как хорошо, что ты у меня такой умный и трезвомыслящий. Как спокойно ты говорил, как логично выстроил всю эту басню, ни разу не сорвался, не заставил меня пожалеть об этом разговоре или устыдиться. Как же я люблю тебя, папа!

А Борис Германович гнал верного «козлика» обратно, по зимней трассе, на которую уже начали выползать дальнобойные фуры и грузовики. Мы возвращались в Камень Верхний.

— Судя по твоему сияющему лицу, разговор удался? — спросил Шауэр.

— Да, все замечательно, — ответила я, перекрикивая шум мотора.

— Тогда запевай, Кармен, а то скучно так-то ехать, — скомандовал мой начальник.

Я бодро запела:

— Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы, пионеры, — дети рабочих…

Он рассмеялся. Пока ехали обратно, я успела спеть «Куба — любовь моя», парочку романсов Аллы Баяновой и несколько революционных песен, которые подхватил главред. Когда подъехали к сараю, в котором Шауэр хранил свою лихую «тачанку», он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом и сказал:

— Никакая ты не шпионка, Кира Ларина. Только, пожалуйста, не рассказывай никому, что я тебя в область возил. Обещаешь?

Я удивилась, но виду не подала, только улыбнулась в ответ.

— Обещаю, Борис Германович. Значит, вы передумали сдавать меня «куда следует»?

— Передумал. Такая певчая птичка нашей редакции нужна. А там, «где надо», обойдутся. Там и без тебя есть, кому петь, — многозначительно пошутил он.

Мы пожали друг другу руки.

— Только и вы не рассказывайте никому, что я ревела и рвалась позвонить за границу, — попросила я.

— Уже забыл, — ответил он.

Счастливая, я побежала в общежитие.