Кармен. Комсомол-сюита

Глава 6 Красный день календаря

Ноябрь 1976 года

И вот настало седьмое ноября, «красный день календаря». Город уже укрыло снегом, меня удивляли пышные сугробы и морозец. Вообще, в этих краях зима наступала быстро, первый снежок пролетал уже в середине октября. И только паромная переправа на Иштарке продолжала действовать примерно до середины ноября. В это время за ночь вода могла полностью покрыться льдом, частично он крошился днем, паром ходил медленнее. А на улицах и во дворах уже повсюду лежал белый снежок. Дворники посыпали тротуары песком и колотили своими топориками наледи на асфальте.

С утра по улицам потекли людские ручейки с красными флагами, транспарантами, с разноцветными воздушными шарами и красными флажками. Несли портреты членов правительства и вождей мировой революции. Человеческие ручейки собирались на главной площади имени, конечно же, Ленина. Праздничные колонны сливались в общее мощное движение, которое шумной рекой обтекало по кругу памятник вождю и уходило на другую улицу. Там колонны демонстрантов снова распадались на ручейки, ручейки распадались на группки и компании, которые расходились по дворам и домам. Из уличных динамиков лились революционные песни и марши.

На стенах Дома культуры висели большие афиши вечернего праздничного концерта. Билеты на него только частично продавали через кассу. Основную часть билетов распространяли по городским предприятиям и учреждениям, как пригласительные.

Я очень волновалась, хотя за время моей учебы выступлений у меня было много, на разных мероприятиях и в разном качестве. Казалось бы, что нового тут может быть? И все же я нервничала и, время от времени, отогревала под струей горячей воды заледеневшие пальцы. Больше всего я боялась, что от волнения может сесть или даже пропасть голос. У меня однажды такое случилось, я как раз была соведущей студенческого вечера. Сейчас уже не вспомню, почему так произошло, помню только свое недоумение и панику, когда поняла, что открываю рот, а звука нет. Меня тогда быстренько увели в кулисы и чем-то напоили, чтобы голос прорезался. Сегодня мне бы совсем не хотелось, чтобы эта «катастрофия», как говорит наша домработница Зина, вдруг повторилась.

В грим-уборных готовились к выходу самодеятельные артисты. На дверях гримерок висели списки участников и время выхода на сцену. Руководители коллективов чуть не с секундомерами стояли, следили, чтобы артисты четко укладывались в график и не мешали друг другу.

Когда подошло наше время, оказалось, что нам выделена одна грим-уборная на всех — и на парней, и на девчонок. Сначала девчата оторопели, ребята смутились. Но режиссер Любовь Васильевна, которая готовила наш номер, быстро привела всех в чувство.

— Чего застыли? Людей без штанов не видели? — без всяких церемоний прикрикнула она. — А вы, барышни, чего рты разинули? Встали спина к спине, смотрим только на себя и быстро переодеваемся. Кто переоделся, быстро к зеркалу гримироваться. Загримировался сам — помоги товарищу. Живо, живо, красавцы и красавицы! Вам еще распеться надо быстренько.

Я тоже прислонилась к чьей-то спине и переоделась. Потом пробралась к краю большого, во всю стену, зеркала и быстро сделала свой вариант грима. Режиссер расставила нас, как требовалось по мизансцене, мы повторили все переходы и хором пробубнили чистоговорки, чтобы размять губы и прогреть связки.

— Ну, с богом, господа комсомольцы, — напутствовала нас Любовь Васильевна.

На цыпочках мы вошли на сцену и встали в кулисах. Режиссер присела на край обшарпанного стула и обмахивалась листами с текстом. Как только закончилось предыдущее выступление и сомкнулся занавес, мы тихо рассыпались по сцене и встали на свои места. Свет погас, в зале смолкли аплодисменты. С тихим шелестом снова распахнулись тяжелые бархатные портьеры.

В зале было темно, лица зрителей сливались в этой темноте в размытые ряды светлых пятен.

Сцена медленно проступала в приглушенном кроваво-красном свете. Над ней нервно метались белые лучи прожекторов, над залом поплыл шум множества голосов, как на стадионе. Только этот стадион не кричит в порыве общего восторга, а стонет от боли и ужаса. Взвыли тревожные сирены.

Черные силуэты с автоматами пинают человека, лежащего на сцене, а потом раздается циничный голос: «Что же ты молчишь? Пой! Если сможешь…». Грубый смех.

И тут охрипший, срывающийся голос с трудом произносит: «Эль пуэбло… унидо… хамас сера вэнсидо…». И грянули первые гитарные аккорды гимна чилийской социалистической коалиции «Народное единство». Андрей, солист «Славичей», запел, постепенно набирая силу:

— Д е пье кантар, ке вамос а триунфар…

В тот момент, когда заканчивался первый куплет на испанском, один за другим начали вступать голоса остальных ребят, уже на русском:

— Звучит наш гимн: народ непобедим!

Его ряды бесстрашны и тверды… .

Андрей, в роли чилийского певца Виктора Хара, постепенно поднимался на ноги, а фигуры его мучителей отступали в темноту. Следом начали подниматься фигуры других участников номера, подхвативших песню. Они медленно вставали, клали руку на плечо впереди стоящего, и прожектор постепенно выводил их из темноты. Выступали на свет суровые, полные решимости лица наших ребят, горящие глаза. Белые рубахи, порванные и раскрашенные красной краской, били кровавым акцентом, несмотря на бутафорскую работу.

Из кулис к ребятам шагнули девчата в красных косынках. Они брали за руки парней и вступали в песню звонкими от волнения, высокими голосами. И это только усиливало напряжение.

— За горе всех сестёр, невест и жён,

За каждый крик, за каждый детский стон,

За кровь поэтов, слёзы матерей

Не может быть прощенья и пощады. …

В свою очередь я тоже шагнула в свет софитов и вцепилась в руку Андрея, который играл Виктора Хара. Услышала собственный голос и чуть не поперхнулась — такой он был высокий, напряжённый и… яростный. Я нервно дернула Андрея за руку и мы шагнули чуть вперёд. Это не было запланировано в номере, но я так нервничала, что плохо соображала.

— … Мы снова готовы к своей последней битве!

Эль пуэбло унидо хамас сера венсидо!

Мы с Андреем уже орали, рвались со сцены в темный, обалдевший зал. Кто-то из ребят позади поднял вверх сжатый кулак. Я этого не видела, но заметила, как в зале начали подниматься в ответ такие же кулаки. Это добавило нам энтузиазма. А через пару минут уже весь зал скандировал вместе с нами «Эль пуэбло унидо…».

Я не помню, как мы ушли со сцены. Помню только оглушительный шум аплодисментов и крики «молодцы», «браво». Наше выступление было завершающим и, в принципе, мы могли бы задержаться, но строгая Любовь Васильевна не позволила нам понежиться в лучах славы. Она быстро вывела всех со сцены и снова затолкала в гримерку.

— Так, быстро, спина к спине, переодеваемся! — снова командовала она. — Сначала собрать все костюмы, сюда на стол. Стираем грим. Разгримировался сам — помоги товарищу. И в темпе, ребята, в темпе! Потом будете распадаться на атомы от собственной гениальности.

Нас трясло от возбуждения, как молекулы в броуновском пространстве, и нам было наплевать, что мы тремся друг о друга голыми ляжками, было плевать, у кого какие трусы, и прочая ерунда. Мы были сейчас единым творческим организмом, переполненным энергией, восторгом, музыкой и энтузиазмом. Это было классно!

В радостной кутерьме я и не увидела, как дверь грим-уборной чуть приоткрылась, и в щель заглянул Алексей. Вокруг меня стоял галдеж, толкались полуодетые девчонки и парни, кто-то передавал кому-то рубашки и штаны, девчонки застегивали друг другу лифчики. Нормальный театральный бедлам. Вот только Леха так не думал. Но я этого не знала, я и не заметила его.

Когда все переоделись и сдали костюмы и реквизит режиссеру, наша шумная компания вывалилась из гримерки в коридор. Ребята хотели пойти куда-нибудь, отметить наше выступление. Праздник же! Но я даже не успела ничего сказать, потому что Алексей уже тащил меня по коридору в сторону гардероба.

— Кирюша, давай бегом! А то опоздаем!

— Леш, ну дай хоть с ребятами попрощаться, — лепетала я, едва поспевая за ним.

— Потом… Все потом. Опаздываем! — буркнул он, натягивая на меня пальто.

Чуть не бегом мы выскочили из служебного подъезда ДК и быстро сели в синюю машинку. Леха рванул с места, как заправский гонщик «Формулы-1», я не ожидала от маленького синего «жучка» такой прыти. Через несколько минут виляния по темным зимним улицам и проулкам, машинка остановилась у старинного трехэтажного дома. Это была дореволюционная постройка, солидный дом какого-то купца, перестроенный внутри под квартиры.

Мы поднялись на второй этаж. Алексей открыл массивную высокую дверь, украшенную ромбами.

— Ну, заходи, Кирюша, — сказал он ласково.

Я шагнула в просторную прихожую. Он закрыл дверь на замок, повернулся ко мне и начал расстегивать мое пальто.

— Ну вот, успели. Теперь только ты и я, — приговаривал он, словно магический заговор начитывал, — и никого больше. Кирюша, малышка моя… Я так истосковался, иссох весь…

Я почему-то напряглась и выскользнула из его рук, уворачиваясь от объятий.

— Проходи, не бойся. — Он не стал меня удерживать. — Предки укатили на базу отдыха, вернутся только завтра к вечеру. Гуляем, Кирюша!

— Так это ваши хоромы? — Я с удивлением разглядывала высоченные потолки с лепниной, полуколонны на стенах, паркет под лаком. — Да у вас тут почти Эрмитаж!

В комнате, которую я бы назвала гостиной, красовалась импортная мебельная стенка, мягкие кресла, роскошный диван, телевизор и радиола на ножках. Сверху сияла хрустальными подвесками массивная люстра. На полу большой ковер с богатым узором в зеленых тонах. В общем, я впечатлилась. Хотя, богато обставленные квартиры я видела и до этого. Скорее всего, я просто не ожидала увидеть такую роскошь в пролетарской глубинке. И, конечно, в квартире Лешиных родителей был телефон.

Алексей с явным удовольствием наблюдал за мной. Наверное, он на такую реакцию и рассчитывал.

— Да, хороший дом, нам повезло. Уж не знаю как, но родителям удалось выбить квартиру не в новостройках, а в старой части города, в бывших купеческих домах. Тут стены чуть не метровой толщины, представляешь? Матушка, правда, расстраивалась, что не удалось сохранить камин.

— Как сказали бы в Одессе, ваша матушка знает за красоту, — ответила я.

— Ты, наверное, голодная? Идем, накормлю вкусненьким, — сказал Леха и, взяв меня за плечи, повел на кухню.

Кухня была просторная, одну стену занимал импортный кухонный гарнитур с большой финской мойкой на две раковины, газовая плита и пузатый белоснежный холодильник ЗИЛ. Под окном притаился холодный шкаф, его еще называли, почему-то, «уральским холодильником», а у другой стены стоял большой обеденный стол, пара стульев и табуретки с мягкими сидушками. Во всем чувствовалась основательность и большие бабки, вложенные в этот комфорт.

Я присела на стул. Алексей суетился у плиты, что-то разогревая на сковородке. Пахло умопомрачительно вкусно! Из распахнутого холодильника он метал на стол баночки с домашними соленьями, тарелки с нарезанной колбасой и сыром. У меня глаза разбежались от обилия всего вкусного, а в животе предательски заурчало. Я вспомнила, что толком-то и не ела сегодня, так волновалась, что кусок в горло не лез.

— Ой, а что там за баночка такая красивая? — спросила я.

— Это? Это помидоры в собственном соку, болгарские. Хочешь?

— Ой, обожаю! — чуть не застонала я. — Помидорки… болгарские, мои любимые. А сметана есть?

— В Греции все есть, — ответил Леха голосом грека Дымбы из фильма «Свадьба».

Пока я уминала помидоры со сметаной, он накрыл стол. Меня ждала горка пышного картофельного пюре, в серединке которой таял желтоватый лепесток сливочного масла, сбоку лежала большая пузатая котлета, тонкие ломтики соленого огурчика и пара веточек свежего укропа. На блюдцах лежали домашние соленые помидоры, маринованные маслята, домашняя икра из баклажанов и еще много всякой вкуснятины. Я не знала названия и половины. В моей семье никто не занимался овощными заготовками. Только наша домработница закатывала на зиму несколько баночек грибов, собранных в конце лета, да немного варенья из клубники.

Алексей выключил свет в кухне и зажег над столом симпатичный настенный светильник в клетчатом абажуре. Я ела, а Алексей наблюдал за мной, пощипывая сыр. Он напоминал чадолюбивую мамашу, которая с умилением любуется на свое жующее чадо.

— Ты бы хоть за компанию чего-нибудь тоже поел, — сказала я, — а то у меня такое чувство, будто я нагло объедаю ваше скромное семейство. Я так подавлюсь, Леша!

Он тихо засмеялся, не разжимая губ, и положил себе на тарелку котлету и немного маринованных маслят. Из навесного шкафчика достал темно-зеленую бутылку с красивой этикеткой.

— Под такую закусь, конечно, так и просится водочка со льда, но… Такая красивая девушка водку не пьет, — сказал он. — Зато она, наверняка, любит хорошее вино. А, Кирюша?

Он разлил по хрустальным фужерам рубиновый напиток.

— За нас!

Он поднял свой фужер, предлагая мне сделать то же самое. Я подняла свой, и мы легонько чокнулись. Тонкий звон хрусталя повис в тишине.

Настоящий джентльмен сначала дает даме поесть, а уж потом… Что потом? У меня все сжалось в животе и волна мелких мурашек прокатилась по спине.

Вино оказалось очень приятным. Алексей тут же налил снова, но выпить не спешил, продолжал ласкать меня взглядом, наблюдая, как я поглощаю аппетитный натюрморт с тарелки.

— Не понимаю, как, при таком богатстве, тебе удалось до сих пор оставаться в холостяках? — спросила я. — У вас такая шикарная квартира, дом — полная чаша, ты весь такой модный парень. Как?

— Хата, мебель — это все предки, — ответил он просто. — У меня батя — замдиректора молокозавода, к тому же партийный. А матушка крутой медик, на нее весь город молится. Так что все вполне логично. А холостой я потому, что… ждал такую, как ты, пушиночка. — Повисла неловкая пауза. Алексей встал и положил мне руку на плечо. — Бери-ка свой фужер и айда…

Ну вот… Похоже, у джентльмена кончилось терпение.

Я встала и пошлепала за ним, на ходу дожевывая. Он завел меня в свою комнату. Я тут же заценила полутораспальную кровать с высоким деревянным изголовьем. Она была застелена роскошным покрывалом из черного искусственного меха, на котором лежали красные, серые и белые декоративные подушечки. Я такое видела в иностранных журналах по домашнему дизайну.

Сексодром впечатляет. Я едва удержалась, чтобы не брякнуть это вслух. И почему меня все время так и тянет говорить какие-нибудь пошлые колкости? Я поняла, что здорово нервничаю. Как будто сейчас должен случиться мой «первый раз». Я пыталась скрыть свое состояние, но Лешка все просек, он все почувствовал и понял. Посадил на кровать, сел рядом и взял меня за похолодевшие руки.

— Боишься, малышка? — тихо спросил он и поцеловал мои пальцы. — Не бойся. Все будет хорошо. А что ты тогда про какого-то кота говорила, помнишь? Про ушанку еще… Это ты тогда к чему?

Я вздрогнула. Так он все помнит? Я тогда сгоряча наговорила всякого, а Леха все услышал и все запомнил.

— Про кота? — переспросила я. — Однажды я притащила с улицы котенка, совсем крошечного. Мама переживала, что он не выживет, и чтобы ему было теплее, взяла старую кроличью ушанку, вывернула мехом внутрь и уложила туда котенка. Он думал, что это мамкин мех, искал мордочкой титьку, а мы ему туда пипетку с молоком пристроили. Потом котик вырос, Барсик, здоровый такой котяра стал и захотел жениться. А мама его из дома не выпускала, чтобы блох не нацеплял, чтобы не заболел и не потерялся. Вот он и начал топтать свою любимую ушанку, как кошку. Хватал зубами за меховое ухо и топтал с воем. Я ему объясняла, что это шапка, а не кошка, и котят она ему не родит, но Барсик не поверил. Я тогда подумала, что парни ведут себя так же, о своей «ушанке» совсем не думают. Наш Барсик так и сношался с ней, пока не помер, и о чувствах своей «подружки» ни разу не задумался.

— Душераздирающая история, — проговорил Леха проникновенно. — Только я не кот, а ты не кроличья ушанка. Так что мы все сделаем правильно, Кирюша моя. Не надо бояться. Все будет хорошо.

Он стал целовать меня, осторожно, нежно, неторопливо. И я поплыла…

Ой, мамочки!

Куда-то в темноту улетела моя одежда. Тепло щекотал кожу искусственный мех. Тяжесть мускулистого мужского тела была приятной, мне совсем не хотелось шевелиться, мне нравилось быть легкой, мягкой куклой в сильных бережных руках. Мне было хорошо.

— Малышка, не молчи… Не молчи! — слышала я Лешин шепот. Но почему-то не могла издать ни звука. Хотя внутри у меня все кричало и пело от невероятных, сладостных ощущений. Мне было безумно хорошо!

— Чума… — выдохнул, наконец, Алексей и нехотя перекатился на спину. — Какая же ты чума…

Это комплимент? Наверное, да. Несколько минут мы просто лежали рядом, приходя в себя. Потом он дотянулся до ночника над изголовьем и включил его. Оперся на локоть и стал смотреть на меня так внимательно, будто читал что-то очень интересное.

— Что же ты все молчишь, пушиночка?

Вместо ответа я слабо улыбнулась и пожала плечами. Ну нет у меня сил сейчас говорить. Я могу только смотреть на его прекрасное лицо, в его большие глаза. Я даже шевелиться сейчас не в силах.

— Больше не боишься?

Я качнула головой.

— А я-то напрягался, думал, как бы так твою сладкую целочку растянуть, чтобы тебе не больно было. А у тебя там уже все готовенькое, — негромко, мечтательно рассуждал Леха, лаская мои пальцы. — Как же хорошо с тобой, пушиночка… — Он легко подхватил меня, уложил на себя, обнял и протяжно вздохнул. — Сил нет оторваться.

Я растеклась по его телу теплым, податливым пластилином. У меня тоже не было сил оторваться от него.

— Я столько раз представлял, как это случится, — говорил он, — ни о чем другом думать не мог.

Он дотянулся до моего фужера с вином и поднес к моим губам. Я нехотя взяла, отпила немного. И тут у меня прорезался голос.

— Да вы, сударь мой, прямо мастер, — проговорила я. — Всегда приятно иметь дело с профессионалом. И в каком монастыре, если не секрет, вы постигали тонкости горизонтальной акробатики?

Леха тихо рассмеялся.

— Слова-то какие… «горизонтальная акробатика»… Надо запомнить. — Он усмехнулся. — Мне просто повезло с «тренером». Мы тогда на Кубе стояли, целый месяц. В первой же увольнительной срисовали друг друга на набережной и понеслось… Не вылезали из постели при каждой возможности. Я тогда совсем свихнулся, хотел даже на Кубе остаться, но она же мне мозги и вправила.

— Как ее звали?

— Жоана. Потом, конечно, клялся, что буду писать каждый день, что приеду за ней, «увезу тебя я в тундру» и все такое. Только она была умнее, слушала, кивала, улыбалась, а в последний момент сама меня пинками на борт загнала. И с тех пор часто мне снилась. Очень часто. Почти каждую ночь. Я когда домой вернулся, ни на кого смотреть не мог, ни одна ей и в подметки не годилась. Пока тебя не увидел. С того вечера в августе Жоана мне больше не снилась. Зато стала сниться ты, пушиночка.

А я слушала и млела. Как же мы все-таки падки на такие душещипательные истории. «Женщина любит ушами». Какая сволочь это сказала? Это же правда! «Едрить Васькину ночнушку!», — сказал бы наш интернатский дворник.

— Знаешь, весь город судачит, что мы с тобой уже давно шоркаемся, — продолжал Алексей, его руки непрерывно гладили мою спину и все, до чего могли дотянуться. — А у нас с тобой только сегодня самый первый раз случился. Седьмое ноября, красный день календаря…

Я услышала его усмешку. Знал бы он, что еще тогда, в августе, кое-кто поспорил, что Леха уложит меня в постель за две недели. «Ха-ха» три раза!

— Ты очень похож на своего отца, — сказала я. — Только у него волосы с проседью и фигура помощнее. А так прямо одно лицо. Интересный мужчина.

— А то ж! Только ты губу-то не раскатывай. Он матушку любит. А она у нас такая красивая, как киноартистка. Так что не надейся, батя на тебя и не посмотрит, — проговорил Лешка и снова крепко прижал меня к себе.

Так уж и не посмотрит? А кто мне ручку шаловливую между лопаток положил, провожая из кабинета? Кто мне глазки строил, наливая чай? Но я об этом уж точно никому не расскажу, а тем более Леше. Пусть и дальше батей гордится.

— А кто у тебя был «тренером»? — спросил Леха. — Кто девочку вскрыл? Если, конечно, это не смертельная тайна…

Я помолчала немного, соскользнула с Лехиной груди на черный мех и немного отодвинулась.

— Не хочешь — не отвечай, — сказал он примирительно.

Я усмехнулась. Теперь для меня все это было таким далеким и неважным.

— Одногруппник, на журфаке. Это было давно и вышло случайно. Ничего интересного, — сказала я безразличным тоном. Про то, что это случилось вообще еще в интернате, я ему уж точно не расскажу. — А те обалденные котлеты кто готовил?

— Понравились? — Леха оживился. — Это батя. Он вообще классно готовит. И все соленья-варенья тоже сам делает. Матушка умеет готовить, но делает это редко, работа у нее такая, что в любой момент может сорваться на вызов. Так что вся еда в доме на батиных плечах.

Я мечтательно повела глазами и промурлыкала:

— Вон оно что… А батя поинтересней тебя будет. Соблазнить его, что ли? Буду в любовницах у целого заместителя директора молокозавода ходить, каждый день свежими сливками кофеек разбодяживать. Красота!

Глаза у Алексея потемнели. Я и моргнуть не успела, как снова оказалась под ним. Кажется, он решил наказать меня за греховные мысли.

— Даже думать так не смей, малышка. Теперь у тебя есть я и только я. И стонать ты будешь только подо мной, пушиночка моя…

Ой, мамочки…

Утром я стояла под теплым душем, в просторной ванной, сверкающей белым кафелем. Внутри, в голове, в теле бесконечно бродили ощущения и воспоминания о прошедшей ночи. Неужели так бывает? Нет, так не может быть. Так хорошо, так сладко, так бешено… Так не бывает. И тут же подумалось: только так и бывает!

Вспомнила, как, поднимаясь с постели, заметила под краем разорванные пакетики от презервативов. Германские, надо же. Небось еще и желтенькие. Мы с девчонками в студенческой общаге делали себе резинки для волос из таких презиков, они отлично держались на волосах и легко снимались, не выдергивая волосы, в отличие от черных медицинских резинок.

И тут вдруг я представила сюжет в киножурнале «Хроника дня», который показывают перед началом фильмов в кино: на фоне солнечного синего неба и золотых пшеничных полей, под звуки бодрого трудового марша, стоит Леха в костюме комбайнера на голое тело и сияет белоснежной улыбкой. А поставленный дикторский голос за кадром энергично вещает: «Это молодой передовик, знатный ебарь нашего колхоза, Алексей Блинов! За одно свидание он использует целых три желтых презерватива производства ГДР! А к следующему съезду КПСС Алексей взял повышенное обязательство — использовать за одно свидание уже пять добротных, импортных гондонов! Молодец, Алексей! Так держать! Родина гордится тобой!». Камера отъезжает, панорама счастливой колхозной жизни, улыбающиеся старики, румяные сисястые доярки в ситцевых мини-сарафанах машут Лехе руками. Летят самолеты — привет Алексею! Идут пионеры — салют Алексею!

Лешка постучал в дверь ванной и спросил:

— Кирюхин, ты как там? Все хорошо, нет?

— Все хорошо. Я сейчас выйду, — ответила я, давясь смехом.

— Ага, я жду тебя на кухне.

Какой хороший мальчик, какой старательный! Целых три раза стартовал и достойно финишировал. Когда только он успевал натянуть «резиновое пальто»? Я даже не заметила. Видимо у Лехи, как у Штирлица, это был «рефлекс, выработанный годами».

На вешалке в ванной висели махровые полотенца и Лешина рубашка из клетчатой фланели. Может он специально повесил ее здесь? Знал, что мне захочется влезть в эту чудесную, мягкую рубашечку? Конечно, я надела ее и вышла из ванной.

Хотела устроиться на стуле, но он ухватил меня за руку и посадил себе на колени.

— Давно мечтал, чтобы вот так… Ты босиком, в моей рубашке на голое тело, сидишь у меня на коленях. — Он потерся носом о мою шею, поцеловал ямочку между ключицами. — Хочу так каждое утро.

— А я хочу есть, — сказала я, жмурясь от удовольствия.

— Есть, есть… Тогда иди на стул. — Он с неохотой отпустил мои бедра.

— Ты ничего не сказал вчера про концерт. Тебе понравилось? — спросила я, намазывая на хлеб икру из баклажанов производства самого Николая Петровича Блинова.

— Нормально, — услышала я в ответ.

— Нормально что?

— Все нормально. — По его лицу пробежала тень. — Хорошо вы выступили.

— И это все? — Внутри у меня все сжалось, захотелось швырнуть бутерброд в стену. — Вообще ничего не зацепило? Мог бы, хотя бы из вежливости, сказать что-нибудь типа «молодцы». Мы, вообще-то, готовились, репетировали. Ребята испанский текст зубрили.

— Молодцы, — сквозь зубы процедил Алексей. Лицо его застыло. — Ты была такая… Я чуть не сдох, пока ты там пела, а этот дрыщ держал тебя за руку. Руки бы ему оторвать…

— Ты что, Блинов? Это же сцена, это такой эстрадный номер! Ты не можешь просто порадоваться за парней, за меня?

— Да радуюсь я, радуюсь! — огрызнулся он и отвернулся к окну. — Я отвезу тебя к переправе. Или прямо к общаге подвезу, если хочешь.

— Нет, не надо. Я хочу прогуляться, — ответила я. — Мне надо прийти в себя после… тебя.

— Как скажешь, чумовая моя, — отозвался Леха, снова повернулся ко мне и расплылся в довольной улыбке.

Я шла по зимним улицам и улыбалась. Мне было так хорошо, что хотелось прыгать на одной ножке. Наверное, у меня сейчас ужасно глупое лицо, но мне плевать. Я просто очень счастливая! И этот старый город, засыпанный искрящимся на солнце снегом, кажется мне приветливым, душевным, даже сказочным. Я не видела раньше таких красивых деревянных домов, с затейливой резьбой по карнизам, с кружевными наличниками, с лошадиными головами и петухами на коньках крыш. Надо будет обязательно пофоткать всю эту красоту. Почему-то летом я так не восхищалась, а сейчас, на белом зимнем фоне, все выглядело особенно ярко.

Людей на улицах было немного, машин почти не было, автобусы и трамваи почему-то не ходили. Наверное, у них тоже был «красный день календаря». Пока дошла до общежития, нагулялась до головокружения, даже ноги начали мерзнуть в теплых финских сапогах. Когда пришла к себе, заварила большую кружку чаю, достала баночку варенья из посылочки от Зины и с ногами забралась на кровать. Не хочу сегодня возиться с текстами. Буду читать. Не зря же выпросила в читальном зале городской библиотеки целую стопку толстых журналов. Под мою личную журналистскую ответственность добрая библиотекарша со сказочным именем Марфа Степановна выдала мне на праздники «Неву», «Новый Мир», «Октябрь» и даже, с ума сойти, «Иностранную литературу»! Девятого ноября я должна вернуть это богатство в читальный зал прямо к открытию.