Кармен. Комсомол-сюита

Глава 20 Новые смыслы

Утром я проснулась с новым чувством, с пониманием того, что в моей жизни появился новый смысл. Когда-то мой добрый приятель Миша Вихляев сказал о себе, что почти научился жить в отсутствии любви, в Мишином случае — любви ответной. В этом был его смысл, его спасение от бесконечной разъедающей боли неразделенного, невостребованного чувства. До встречи с Раевским я училась и почти научилась, как мне казалось, жить в отсутствии любви вообще. В этом был смысл моего текущего существования. Я никого не любила, меня никто не любил. Блинов не в счет.

Потом меня накрыла влюбленность, и смысл изменился. И это было прекрасно! А вот теперь все изменилось опять, теперь смысл моей жизни — учиться жить с пониманием, что есть человек, который мне безумно дорог, но я лишь наблюдатель. Ангел моих грез, князь сердца моего мне недоступен. Буду учиться жить с этим.

Полетели дни, заполненные летним солнцем, привычной работой, вечерними встречами с друзьями на берегу Иштарки. Река набрала воды из верховьев, съела почти метр прибрежного песка, стала темнее, течение усилилось. Но все равно вечером было приятно поплескаться в ее прохладной воде, вдохнуть свежесть и запах мокрой травы.

— Добро пожаловать в клуб раненых сердец. Теперь и ты пополнила наши окровавленные ряды, — сказал Вихляев и многозначительно улыбнулся.

— Что, так заметно? — удивилась я. Мне-то казалось, что никто ни за что не догадается, что со мной происходит.

— Еще как. У тебя счастливое и глупое лицо, а глаза грустные. Ты фонишь влюбленностью, как передник Марии Кюри — радиацией. Я об тебя душой греюсь.

— Ну, тогда «за обогрев»! — выдала я тост, и мы чокнулись бумажными стаканчиками со сливочным пломбиром.

«Я не буду думать о нем… не буду считать дни», — сказала я себе и тут же начала обводить красным карандашом даты в настольном перекидном календаре. Уже истекла неделя с того вечера, когда я призналась Раевскому. Больше не появлялась в этом чертовом совхозе и ни разу не спросила фотокора Зырянова о снимках, которые он делал в тот вечер. А ведь, наверняка, он уже все проявил и напечатал, и у него, наверняка, получились потрясающие фотки. Он же талант, настоящий художник. Я все-таки спрошу у него про фотографии, но только позже, когда бригада ленинградцев уедет. И тут же испугалась того, что, увидев Раевского на снимках, могу пешком рвануть к нему, по шпалам, в далекий город на Неве! Ой, мамочки…

Еще один понедельник пролетел голубой стрекозой и сполз закатным солнышком за горизонт. Я строчила на машинке очередную статью для редакций двух газет и мечтала слопать шоколадную мороженку, дремавшую в морозилке, после того, как допечатаю. Стук в дверь удивил, я ведь никого не ждала сегодня. Рука над клавишей дернулась, и появилась дурацкая опечатка. Ничего, потом подправлю. Я пошла открывать.

— Здравствуй, Кармен.

Я остолбенела. Великий и ужасный Генерал мастерка и лопаты, собственной персоной, перед моей дверью.

— Здравствуй…те… Георгий Саныч? Какими судьбами?

— У вас продается славянский шкаф? — произнес Раевский знаменитый пароль из фильма «Подвиг разведчика».

— С тумбочкой? — уточнила я с каменным лицом.

— С тумбочкой. И чашкой чая, если позволите, — не моргнув глазом, выдал «декабрист».

— Заходите. — Я отошла, впуская гостя. — Чашка чая для командира строительной бригады всегда найдется. И даже с сахаром.

Все это было так странно… Я почему-то была спокойна, как удав после кормежки. А должна бы задыхаться от радости! Но все это казалось нереальным, фильмом-сказкой, в котором царевич сам находит свою Василисушку за тридевять земель. Наблюдала, как Раевский моментально сориентировался, нашел, где поставить обувь, где можно вымыть руки. Я поставила на огонь чайник, расставила на кухонном столе чашки, сахарницу, заварничек. И спросила из кухни:

— Вас покормить, товарищ командир стройбригады?

Он ответил, выглянув из двери ванной:

— Если можно, пару бутербродов, пожалуйста.

Пожалуйста. Как и положено сказочной Бабе Яге, накормлю молодца, напою, а вот насчет «спать уложу» не уверена. Что-то мне подсказывало, что этот сценарий пока что не пройдет. Размышляя, я нарезала хлеб, колбасу, сыр, уложила все на тарелочки и поставила на стол.

Раевский, как ни в чем не бывало, прошел в кухню, сел за стол, спокойно положил на хлеб розовый ломтик колбасы, укрыл поверх двумя лепестками желтого сыра и со вкусом умял, запивая чаем. Я сидела напротив, подперев рукой подбородок, и смотрела, как князь моего сердца поглощает нехитрое угощение. Так в фильмах смотрят на своих мужиков, вернувшихся с поля, деревенские бабы, подкладывают им в тарелки горячей картошечки из чугунка, подсовывают ароматный огурчик с солью и подливают холодной самогоночки в маленький граненый стопарик. Было в этом что-то очень правильное, настоящее. Я вдруг подумала, глядя на него: «Я дома».

Раевский съел два бутерброда, допил чай, вытер руки кухонным полотенчиком и сложил их на краю стола, сцепив замком. Он смотрел на меня прямо и просто, без жадного сверкания в глазах. Карий янтарь, очерченный густыми, выгоревшими на кончиках, ресницами окутывал меня теплом и еще каким-то приятным ощущением, названия которому я не могла придумать.

— Послезавтра утром мы уезжаем, — начал он. — Работу сегодня сдали, все подписали. Завтра получаем расчет и сворачиваем лагерь. Я зашел попрощаться, Кармен.

— Так быстро⁈ — вырвалось у меня.

— Ну да, мы же шабашники, мы всегда быстро работаем. Две недели на коровник — обычное дело. В этот раз мы даже немного дольше провозились, две недели и три дня. Такие дела, Кармен.

— Если бы все так работали, мы бы давно жили при коммунизме, — машинально проговорила я, вспомнив фразу заводского комсомольского вождя Виталия Алфеева.

Раевский улыбнулся грустно и покачал головой.

— Это вряд ли, — сказал он. — А вот хаос в экономике точно обеспечили бы. Почему ты не спрашиваешь, как я тебя нашел?

— Чего спрашивать-то? — Пожала плечами. — Тоже мне, тайна мадридского двора. Город маленький, все про всех все знают. А про журналистку Ларину и подавно. Стас Зырянов заложил? С него станется.

Георгий Саныч улыбнулся, а потом тихо рассмеялся, не разжимая губ.

— С тобой страшно говорить, Карменсита, насквозь видишь. И, пожалуйста, давай на «ты». Я же всего на пять лет тебя старше. А то чувствую себя каким-то древним генсеком, которому маленькие пионерки-школьницы цветочки дарят.

Тут уже я заулыбалась и ответила тихим смешком.

— Хорошо, Георгий Саныч, будем на «ты». Так чем могу быть полезна… тебе?

Он взял мою руку и мягко потянул на себя.

— Иди ко мне, Кармен…

Я и не поняла, как оказалась у него на коленях. Прижалась к теплой груди, положила голову на широкое крепкое плечо. Прямо перед моими губами билась горячим пульсом жилка на его шее. Я замерла, вдыхая его запах, впитывая волны горячей жизни и силы.

— Как ты узнала про романс? — услышала я, как сквозь туман, его голос.

— Какой романс?

— Цыганский романс. Ты пела тогда, помнишь? Это любимый романс моей матери. Когда она поет, мы с отцом ей всегда аккомпанируем. Но я об этом никому не рассказывал. А как услышал, что́ты заиграла, чуть не заорал. Как? Как ты узнала, Кармен?

— Я не знала. Когда тебя увидела, это как-то само пришло, поднялось в памяти. Не знаю почему… — говорила я, тихо млея.

Одной рукой Саныч обнимал мои плечи, а другой ласкал мои пальцы.

— Кармен… Кармен, выслушай меня и, пожалуйста, не перебивай. — Я кивнула. — Послезавтра, рано утром, мы уезжаем. Я больше не смогу увидеть тебя до отъезда, еще много всего нужно успеть доделать. Я хочу, чтобы ты знала: ты мне нужна, Кармен. Очень нужна! В Ленинграде у меня остались незавершенные дела и обязательства, я пробуду там три дня, а потом уйду на маршрут. Это на три недели. В группе двенадцать человек, три катамарана. Идем на приполярный Урал, сложный маршрут, мы почти два года готовились. Я командир группы, я не могу отказаться или опоздать. Понимаешь? — Я снова кивнула. — Прошу тебя, Кармен, дождись меня. Пожалуйста…

Я почувствовала горячие ладони на своих щеках. Раевский заглянул мне в глаза своими темными янтарями, и мое сердце ухнуло куда-то вниз и замерло в невесомости.

— Я обязательно вернусь, Кармен! Я вернусь к тебе. Вернусь за тобой, сердце мое…

Свет мой, князь мой ясный… Я сидела на его коленях горячая, мокрая, истекая любовью, как золотистые соты на изломе истекают прозрачным янтарным медом. Саныч, милый, миленький, поцелуй же меня, наконец…

— Я хочу целовать тебя, родная… Но тогда я не смогу уйти, — горячо шептал он, лаская мое лицо глубоким взглядом. — Сердце мое… Карменсита… Только дождись, прошу…

Он прижал меня к себе, а я не удержалась и коснулась губами бьющейся жилки на его шее, потом еще и еще раз… Раевский замер, охнул тихо. Потом я услышала его долгий, прерывистый вздох.

— Мне пора.

Он с неохотой опустил руки, выпуская меня из объятий. Я встала и поняла, что не могу и шагу ступить, у меня ноги подкашиваются.

— Георгий Саныч я — на работе. А для самых близких и любимых я — Юра… — сказал он и шагнул за дверь.

В кухонное окно я увидела, как он вышел из подъезда и решительно пересек двор. У поворота на улицу оглянулся и помахал мне. А я прилипла лбом к оконному стеклу и грызла уголок занавески.

Саныч… Юра… Свет мой, князь моего сердца. Пусть под ноги твои стелется белая дорога. Пусть легким будет обратный путь. Пусть ласкает тебя удача и хранит тебя добрая судьба. А я дождусь, милый мой, миленький… Свет мой, Юрочка…

Новый смысл заполнил мое сознание. Теперь я начинаю жить в ожидании. В ожидании возвращения безумно близкого мне человека, в ожидании, когда сбудется то, что мы оба загадали. Интересно, это как-то отражается теперь на моем лице?

Придя утром в редакцию многотиражки, я сразу поняла, что у нашего главреда Шауэра тоже что-то изменилось в жизни. Кажется, у него тоже произошла смена смыслов. Обалдеть! Такого сияющего взгляда я у него давненько не замечала. Кажется, его распирало от желания что-то рассказать, но он держал лицо, как истинный самурай из старых, черно-белых японских фильмов. Ни один мускул не дрогнул на его лице, и только глаза выдавали его состояние.

Когда утренняя планерка закончилась, все потянулись к выходу из кабинета. И тут Шауэр произнес тоном Мюллера из знаменитой военно-шпионской саги:

— Кармен Антоновна! А вас я попрошу остаться.

Первой реакцией было взять под козырек и рявкнуть «я воль, май хер!», но, конечно же, я сдержалась. Начальник подошел, склонился к моему лицу и доверительно, вполголоса сказал:

— Вечером жду у себя. Есть новости.

Я кивнула понимающе.

Еле дождалась конца рабочего дня, меня разрывало от любопытства! Что такого могло произойти в жизни сурового дядьки-главреда, что он аж светился радостью? А ведь у меня самой в жизни тоже произошло нечто важное. Как мы с ним начали совпадать в событиях-то… Очень интересно.

Я заскочила домой переодеться во что-нибудь попроще, чтобы спокойно передвигаться в замызганной коммуналке Шауэра, не боясь поставить затяжку на юбку или вляпаться в жирный угол стола на общей кухне. Прежде чем выйти из подъезда, машинально сунула руку в почтовый ящик и тут же отдернула, уколов палец острым уголком жесткого конверта. Осторожно, двумя пальцами, вытянула его из деревянного чрева почтовой ячейки и рассмотрела. Конверт обычный, не «авиа», только из очень плотной бумаги. Адреса написаны красивым школьным почерком, несколько марок заказной депеши, на круглом черном штемпеле написано «Москва». Дрожащими руками я надорвала край конверта и вытянула сложенный вчетверо листок. Расплывающимся от волнения взглядом прочитала ровные, напечатанные на машинке, строчки:

'Уважаемая Кармен Антоновна!

Ваш рассказ «Цыганочка с выходом» рассмотрен редакционной коллегией отдела художественной прозы и одобрен. Произведение будет опубликовано в ближайших номерах журнала «Юность».

Желаем творческих успехов. Ждем ваши новые работы'.

И подпись: «редактор отдела художественной прозы…»

Я застыла с письмом в руках. А потом чуть не закричала от радости! Мой рассказ будет напечатан в «Юности»! Ой, мамочки! Я все-таки взвизгнула, не удержалась, и пропрыгала на одной ножке по всем классикам, нарисованным на дорожке у подъезда. Вот это новость! Теперь мне тоже есть, чем поделиться с Борисом Германовичем. Уж он-то хорошо понимает, каково это, когда тебя публикуют во всесоюзном молодежном журнале!

В комнате Шауэра стол был заставлен закусками, бутылками, разнокалиберными рюмками и щербатыми тарелками. Соседи по коммуналке пришли со своими табуретками и вилками. Хозяин торжества восседал на стуле с высокой спинкой и наяривал на баяне. Мы дружным хором горланили:

— Славное море священный Байкал!

Славный корабль омулевая бочка.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко…

Официальный повод для праздника звучал так: Борис Германович получил письмо от фронтового товарища, который когда-то закрыл его своей грудью от фашистской пули. Шауэр считал товарища погибшим и сильно горевал. Но товарищ оказался живой и нашелся через «Красный Крест», прислал весточку и приглашает увидеться.

Когда Борис Германович пошел на улицу перекурить, сделал мне знак, чтобы я пошла с ним. Мы спустились, вышли из подъезда и отошли немного вглубь двора, встали у разросшихся кустов колючей акации.

— Тут такое дело, Кармен… — заговорил негромко Шауэр. — Из ветеранского общества «Нормандия» сообщили, что нашлась дочь Жанну. Помнишь, я рассказывал про девушку в концлагере? — Я кивнула. Я очень хорошо запомнила эту историю. — Так вот, Жанну тогда уцелела, спаслась. После моего побега подошли союзники и освободили лагерь. Она вернулась в родные места и родила дочь. Жанну умерла пять лет назад, похоронена на юге Франции. А ее дочь Мишель все эти годы искала человека, о котором ей рассказывала мать.

— Искала вас? — осторожно уточнила я.

Шауэр кивнул. Папироса дрогнула в его пальцах.

— У меня есть дочь, — проговорил он вдруг осипшим голосом. — И даже внуки, двое. На могилу Жанну, во Францию, меня не выпустят, я невыездной. Но Мишель собирается приехать в Москву и познакомиться со мной. Такие дела, Кармен.

Я стояла, забыв закрыть рот. «Ой, божечки мои!» — воскликнула бы Зина, если бы слышала все это. Я вцепилась в руку главреда и сжала, что есть сил.

— Борис Германович, миленький, я так рада за вас! — воскликнула я шёпотом. — Я чертовски рада за вас!

Глаза защипало. Хотелось обнять этого сурового, странного человека с вечно недовольным лицом и сверкающими стальными глазами. Мне стоило больших усилий удержаться.

Шауэр поморгал, сбрасывая с ресниц непрошеные слезы, и снова посмотрел на меня.

— Ну, а ты чего сияешь, как медный таз при луне? — спросил он и прикурил новую беломорину.

Я вложила ему в руку письмо из редакции. Он быстро пробежал текст, вернул мне и спросил:

— «Цыганочка с выходом» — это про что?

— Это про любовь пленного красноармейца и французской цыганки, в концлагере, — начала я. — Когда вы обмолвились о Жанну, я запомнила ваши слова. И меня потом просто накрыло, я вдруг увидела, как фильм в голове, историю этих людей. Написала рассказ и послала в «Юность», еще в конце мая, без всяких надежд. Просто очень хотелось поделиться этой историей. А она взяла и понравилась редколлегии. Здорово, правда?

Шауэр усмехнулся печально и кивнул.

— Поздравляю, девушка. Почему-то даже не сомневаюсь. А кстати, как зовут героя в рассказе? Надеюсь, ты не дала им наши реальные имена?

— Нет конечно! Что вы, Борис Германович, у всех нормальных писателей есть своя «техника безопасности», если угодно. У героев в рассказе, конечно же, вымышленные имена. Парня я назвала Иваном, а девушку Соле́й…

Лицо главреда вытянулось, бледность прошла волной, заостряя черты.

— Как?.. — прохрипел он и впился взглядом в мои глаза.

Меня пробрал холод, я нервно поежилась.

— Иван и Соле́й, «солнце» по-французски, — промямлила я онемевшими от испуга губами. Кому я это объясняю? Шауэр знал французский, как родной! И тут догадка окончательно добила меня. Дрожащими губами я пролепетала, — Я нечаянно…

Главред одной затяжкой высосал беломорину, бросил и раздавил дымящийся окурок подошвой тапка.

— Вот… умная ты, Кармен Антоновна, — все еще хриплым голосом проговорил он, но уже спокойно. — В нашей конторе тебе бы цены не было. В концлагере меня знали как Ивана, по документам — рядового бойца Красной Армии. А ее я называл солнышком… — Он сглотнул ком, острый кадык прокатился по горлу. — Голову бы тебе оторвать, да рука не поднимается. Слишком ценю талантливых людей.

А я почувствовала себя самонадеянной дурой и уже зашмыгала, готовая расплакаться.

— Ну, ты чего, Кира Ларина? Отставить сопли-слезы. Пошли, нас там заждались уже. Ты обещала Хавронье спеть ее любимую… — Он повернулся и пошел обратно в подъезд. — Кстати, с тебя теперь номер «Юности» с автографом, — кинул он, не оглядываясь.

Я поплелась следом.

Шауэр заставил меня выпить коньяку, чтобы взбодриться. А потом взял баян и заиграл, а я запела песню, которую обещала спеть специально для Хавроньи-Корделии:

— Это было давно,

Лет пятнадцать назад,

Вез я девушку трактом почтовым…

Я возвращалась уже в проступивших сумерках. Ноги плохо слушались, в голове бродил бульон суматошных мыслей, одновременно ясных и бестолковых. В душе переливались всеми красками радость, гордость, печаль, какие-то смутные страхи и еще немножко тщеславия. И весь этот «карнавал безумных» был не от коньяка, нет, я выпила совсем немножко. Эта неразбериха в уме и в душе была от невероятной смеси чувств и открытий о себе и о людях, про которых, как мне казалось, я многое понимаю. А вот нет, ни черта я не понимаю, и еще меньше знаю. И как так получается?

Идти домой мне не хотелось. Мне необходимо было что-то сделать с этим своим состоянием, выговорить или заглушить, или перебить чем-то другим… сама не знаю. И я безотчетно побрела на берег Иштарки, на пляж. Пожалуй, мне нужно просто немного поплавать, промыть себя чистым прохладным потоком. Мудрая река смоет сумбур чувств и мыслей, оставит только искрящийся кристалл нового осознания о себе и о жизни. Похоже, у меня добавился еще один, новый смысл. Только сейчас я пока не могу разобраться, какой именно.

Погруженная в свои мысли, я даже не удивилась, когда рядом откуда-то возник Алексей. Кажется, он превращается в призрачного пса из шотландских готических баллад, который, умерев однажды мучительной смертью, продолжает преданно следовать за своим хозяином в образе бесплотного хранителя. Спрашивается, какого Диккенса?