Кармен. Комсомол-сюита

Глава 14 Сплетни и поклонники

Первые двое суток в больнице я проспала, как сурок. Даже громоподобный храп одной из соседок по палате меня не беспокоил. Я просыпалась только когда мне в пятую точку прилетал очередной болезненный укол, антибиотики мне кололи четыре раза в сутки, по часам. На третий день я почувствовала себя значительно лучше, а сонливость как рукой сняло. Может, мне просто давали снотворное? Как бы там ни было, вечером третьего дня я уже спокойно гуляла по коридору, в небольшом фойе отделения посмотрела телевизор вместе с пациентками из других палат, а потом, на своей койке, полулежа читала «Роман-газету», одолженную у соседки.

Последний за день укол мне поставили почти в полночь. Шаркая кожаными тапками, медсестра удалилась к себе. Гинекология погрузилась в дремотную темноту, которую аккуратным кружочком света дырявила только настольная лампа на посту дежурной сестры в коридоре.

«Бульдозер» в бигудях и капроновом платке, на койке у окна, врубил очередной «концерт для храпа с метеоризмом». Я вертелась в постели, пыталась пристроить многострадальный зад, ноющий после укола, но безуспешно. Подумала, что все равно не усну, а значит надо встать и попробовать куда-нибудь свалить из палаты, хотя бы на некоторое время. А там, глядишь, у «бульдозера» солярка закончится, она затихнет, и можно будет подремать до первого утреннего укола.

Стараясь не скрипеть пружинной сеткой, я осторожно сползла с койки и выглянула в коридор. На посту никого не было, только настольная лампа честно бодрствовала, создавая иллюзию бдительности медперсонала. Я тихонечко пробралась по коридору и пошла вниз по лестнице. Подумала, что можно спуститься на первый этаж, где вестибюль и гардероб для посетителей, и там побродить, заглядывая в разные закутки, просто из любопытства.

Когда подошла к выходу с лестницы в вестибюль, там вдруг что-то громко и противно брякнуло. И тут же по сонным просторам покатилось «мать-перемать» хрипловатым женским голосом. Затем я услышала звук льющейся воды и громкий шмяк мокрой тряпки. Это санитарка из ночной смены мыла полы.

— Вот же ж сука! Новую колготку порвала… Вот же только утром купила, етиху мать!

И снова яростный шмяк мокрой тряпкой, раздражённый стук деревянной швабры о кушетки и стулья, плеск воды в ведре. Я осторожно выглянула из-за косяка. В полумраке вестибюля ночная санитарка, пожилая сухопарая женщина в голубом сатиновом халате и белой косынке, яростно метелила шваброй несчастный пол и материлась в голос, как будто мстила миру за порванные колготки самым привычным для неё способом, энергично и вдохновенно. Широкими движениями косаря на лужайке она намывала затоптанный за день коричневый линолеум, оставляя за собой блестящее мокрое поле. А я заслушалась её затейливыми словесными конструкциями, старалась запомнить, чтобы потом записать в рабочий блокнот. Даже загибаясь от цистита, я оставалась журналисткой и все, что видела и слышала, заносила в рабочие заметки. Ведь никогда не знаешь, что потом «сыграет», запустит процесс творчества и исследования, из которого рождаются интересные очерки, статьи, эссе и даже рассказы.

Санитарка, видимо, что-то почувствовала. Она вдруг выпрямилась и посмотрела ровно на то место, где из-за косяка торчал мой любопытный глаз.

— Эй! Ты че там торчишь? А ну подь сюда!

Я скрылась и прижалась к стене.

— Подь сюда, сказала! Откуда сбежала-то?

Судя по тому, как приближался голос, санитарка подкрадывалась к двери на лестницу, где я затаилась. Момент был прямо как в фильме про ковбоев — кто раньше выхватит кольт, в нашем случае — кто раньше выскочит.

— Добрый вечер. — Я рванула из-за косяка навстречу и получила тот самый эффект, на который рассчитывала — от неожиданности санитарка ойкнула, взмахнула шваброй и чуть не упала.

Она открыла рот, а я замерла в ожидании очередной порции великого и могучего, но она сказала только:

— Тьфу ты, дуреха… Напугала же! — И рассмеялась хрипловатым, мягким смехом.

— Извините, пожалуйста, — сказала я примирительно, — я не хотела вас напугать.

— Ага, кому другому эту лапшу на уши вешай, — сквозь смех проговорила она. — Сбежать, что ли, собралась?

— Нет, просто не спится. Да еще соседка по палате храпит так, что полковой оркестр перекроет. Еще раз прошу прощения. Меня Кира зовут. А вас?

— Степановна. Дак ты откуда, из какого отделения-то?

— Из гинекологии. Может можно как-то зашить колготки? Там большая дырка? — сочувственно спросила я.

— Щас в бытовку спущусь, посмотрю. Один хрен, штопать придется, — ответила санитарка, махнув рукой. — Пошли ко мне в бытовку чай пить? А то скучно, одна я сегодня на этаж-то, поболтать не с кем. Щас вот домою…

— А пойдемте, Степановна. Мне тоже поболтать не с кем, — согласилась я.

Бытовка находилась в огромном, разветвленном больничном подвале. Несколько коридоров расходилось во все стороны, под потолком тянулись большие трубы, покрытые пластинами розовой теплоизоляции, похожей на твердый поролон, и бесконечные черные кабели.

— Ты в одиночку-то тут не шарашься, а то в морг забредешь, а там санитары да доктор-трупорез — те еще затейники. Так пошутить могут, что по гроб жизни заикаться будешь, — радостно объясняла Степановна, пока мы шли в ее «апартаменты».

Бытовка, в которой гнездились санитарки, оказалась довольно уютной комнатой, очень теплой, с низким потолком, здесь пахло пылью, карболкой и какими-то дешевыми духами с приторным, карамельным запахом. На столе стоял электрический чайник, электроплитка, разные чашки, стопочка тарелок со щербатыми краями, пол-литровая банка с сахарным песком. У стены стоял обшарпанный, но крепкий диван, застеленный штопанными больничными одеялами, и несколько разномастных деревянных стульев. А на стене у входной двери висел ярко-желтый телефонный аппарат.

Степановна включила чайник, поставила передо мной симпатичную красную чашку в белый горошек и положила чайную ложку. Из шкафа на стол перекочевала пластмассовая миска с пряниками и обломками магазинного печенья. Оглянувшись на дверь, санитарка вытащила из-за дивана початую бутылку.

— Будешь? — она кивнула на прозрачную «ноль седьмую».

— Мне нельзя, антибиотики колют. Так что, только чай.

— Антибиотики? — Она посмотрела на меня изучающе, потом кивнула. — Понятно. Это ты, значит, насилованная, да?

У меня неприятно кольнуло внутри.

— Какая-какая? — переспросила я с кривой ухмылочкой.

— Насилованная. Бабы говорили, мол, привезли по скорой девку красивую с сильным воспалением, вся задница в синяках. Ну дак ясное дело, такое само-то не случается, — спокойно рассуждала Степановна, наливая в мою чашку густой ароматный чай. — Да ты не тушуйся, подруга, видали мы тут и пострашней. А твое-то все заживет, потом и не вспомнишь. Зря, что ли, с тобой Аделаида так носится? А она-то так поправит, что любо-дорого, как новенькая будешь.

Я вцепилась в чашку, чтобы скрыть, как дрожат руки. Так вот, оказывается, какие разговоры обо мне по городу теперь ходят. Ну что ж, на чужой роток не накинешь платок. К тому же, это не так уж далеко от правды. Ничего, переживу.

— Свой уделал? Или чужой? — Она спрашивала без особого любопытства, как про что-то бытовое, обыденное. И вдруг снова уставилась на меня, цепко разглядывая. — Погоди-ка… Ты, что ли, на новый-то год выступала? Это ж ты была! Ну точно, ты…

— На новый год? Ну да, я. А что?

— Так это ты, значит, с сынком Аделаиды ходишь? — Степановна вздернула брови и закрыла рот руками. Несколько секунд она сидела так, хлопая ресницами, а потом выдохнула, — Так это он тебя разъе… расхреначил-то? Он? А застудилась-то где? В снегу, что ли, он тебя валял?

— Либесшпиль, — быстро проговорила я.

— Че?

— Любовные игры. Увлеклись немного, — нервно улыбаясь, пояснила я.

Степановна всплеснула руками.

— Вот ты посмотри, че деется-то… — заговорила она громким, свистящим шепотом. — Это че ж он творит-то, злыдень⁈ Одному руку сломал, другому морду набил, свою же девку в сугроб затолкал да чуть не порвал. Вот ведь сволочь, а!

— Руку сломал? — встрепенулась я. — Кому? Когда?

Санитарка налила себе водки в чайную чашку, отпила половину, захрумкала пряником.

— У моей приятельницы внуку, — объяснила она. — Вадик-то, внук моей подружайки-то, должон был с тобой выступать. Он на этом… как его… на кардионе играет. А Аделаидкин-то сынок ему руку-то и сломал, лихорадка его заешь. И ведь когда сломал-то? Аккурат перед выступлением, недели за полторы или за две, кажись. Представляешь? Вот ведь сволочь.

Она снова приложилась к чашке. А я чуть не выронила свою. Так вот оно что! Значит, Вадим тогда не упал вовсе, а попал под горячую руку этому ревнивому идиоту! И эта тварь еще меня успокаивала: «Ничего, как-нибудь сладится… Песня от этого хуже-то не станет… Еще как справитесь!». Сволочь! Фашист недобитый!

Степановна с интересом наблюдала за мной, выглядывая из-за своей чашки.

— Не знала, да? — уточнила она сочувственно. — Вадик-то всем сказал, что, мол, на улице поскользнулся, темно, мол, было да скользко очень. А оно вон че. Так что сволочь он, твой Леха, сволочь и есть. Ты уж не обижайся.

Я замотала головой.

— Да что вы, Степановна, я совсем не обижаюсь. Наоборот. Хорошо, что вы мне сейчас рассказали. Я ведь послала Блинова. Теперь понимаю, что все правильно сделала. Жаль только, что так поздно…

Она покивала понимающе и снова налила себе водки.

— Жаль, что тебе нельзя-то. А то бы выпили за помин любови непутевой, да за новую любовь.

— Путевую?

— А как же! Конечно. За новую, путевую да хорошую. За нее! — объявила Степановна, приподняла приветственно чашку и выпила до дна. Я поддержала тост своей чашкой с чаем.

Мы еще посидели, поболтали «за жизнь». Потом я вернулась в палату. Соседка-бульдозер утихла. Осторожно, чтобы не скрипеть пружинами, я легла на свою койку и, прежде чем заснуть, мысленно сказала себе «молодец». Все-таки, я все сделала правильно. А сплетни? Сплетни стихнут. В конце концов, еще на журфаке один мудрый преподаватель не раз говорил нам: «Боитесь сплетен? Идите в другую профессию».

«И потянулись к Ленину ходоки со всех волостей…» Первой ко мне в больницу прибежала Женя, с мандаринами и кулечком сладких крендельков с корицей. Она тревожно вглядывалась в мое лицо, заглядывала в глаза, словно искала подтверждение каким-то своим опасениям.

— Женя, ты чего? На мне узоров нет, — заметила я.

— Просто… я слышала… так, случайно услышала… — замялась она.

— Не знаю, чего ты там «случайно» слышала, только все это чушь собачья, — уверенно заявила я и улыбнулась. — Я умудрилась здорово простыть, когда шла тогда с баскетбола. Не подумала, оделась слишком легко, а вечер был морозный, сама же помнишь. — Женя радостно закивала. — Ну вот и пожалуйста, махровый цистит, понимаешь, во всей красе. Ты знаешь что такое «цистит»?

— Нет.

— Вот и молодец, и не надо. Короче, Жень, береги попу с молоду и всегда надевай теплые штанишки, — наставительно говорила я. А подруга смотрела на меня, приоткрыв рот. — Всем нашим передай мой пламенный привет, скажи, что все со мной хорошо, и через пару недель буду дома. Ну вот. А у тебя что новенького?

Женька смутилась, захлопала ресницами, а потом затараторила, рассказывая новости наших общих знакомых. В конце сказала с загадочной улыбкой:

— А Миша Вихляев просил тебя поцеловать. — И чмокнула меня в щеку. — Он к тебе тоже зайдет скоро. Просил узнать, что тебе принести.

— Миша? — я театрально подняла брови и сделала удивленные глаза. — Прямо целый Миша? Сам зайдет? С ума сойти! — Мы рассмеялись. — Пусть принесет что-нибудь почитать, про шпионов. А еще пару блокнотов и шариковых ручек.

Женя обещала, что все передаст.

Михаил пришел следующим вечером. Он тоже принес мне мандарины, а еще пару шпионских романов из серии «Библиотечка военных приключений». Книги были пошарпанные, но еще крепкие, видимо, их часто читали. Пока я разбирала гостинцы, Вихляев внимательно наблюдал за мной. Я вытащила из кулька самый симпатичный, на мой взгляд, мандаринчик и начала не торопясь чистить.

— Миша…

— Да…

— Ты мне друг? — спросила я беспечно, отделяя дольку от оранжевого, перепончатого мандаринового тельца.

Вихляев напрягся и, выдержав секундную паузу, проговорил напряженно:

— Жениться не могу, извини.

— Чего?

Я рассмеялась. У него изумленно вытянулось лицо, а через секунду он тоже с облегчением рассмеялся.

— Что, казак, очко жим-жим? — сквозь смех спросила я и протянула ему пару мандариновых долек.

Он тихо чертыхнулся, сунул фруктовинки в рот и зажмурился от кислого сока.

— Тьфу ты… — проговорил он, жуя, — я-то черт-те чего подумал…

— А мне вот теперь любопытно, почему ты жениться не можешь, а? — Мне и правда стало любопытно. — Сам проболтался.

Мишка замялся, порозовел и отвел глаза в сторону. Наконец дожевал кислый мандарин, проглотил с трудом и, не глядя на меня, ответил:

— Мое сердце занято навеки.

Это было не смешно. Совсем. Мне вдруг стало так грустно… Почему-то подумалось: «Бедный Миха…».

— Не волнуйся, Миш, тебе не придется срочно жениться на мне, чтобы спасти мою девичью честь. И морду бить за меня тоже никому не надо. Извини, друг, я не хотела тебя обидеть.

Он вздохнул тихонько и снова повернулся ко мне.

— Проехали, — сказал примирительно. — Так чего ты хотела-то? Помочь чего?

— Уже не помню, — с удивлением ответила я. — Значит это было неважно. Ты лучше расскажи, что там у вас происходит, пока меня нет? Что интересного?

— Да все как обычно, — начал Михаил. — Завтра вечером будем в баскетбол играть, правда, у девчонок опять будет некомплект в команде. А вот через две недели наши хотят собраться, посмотреть диафильмы.

— Диафильмы? Это ж для детей!

— Не-е-ет, ничего ты не понимаешь, — наставительно проговорил Вихляев. — Есть диафильмы очень даже недетские. Просто надо знать, где достать. Короче, есть диафильмы по сказкам индейцев майя и ацтеков. А к ним в тему мне подогнали пластинку Имы Сумак, представляешь? Так что давай лечись, чтобы к тому вечеру уже была с нами. Будем смотреть диафильмы про перуанских богов и слушать перуанскую суперпевицу. У нее же в голосе пять октав! Ты представляешь?

У меня аж внутри все защекотало. Пять октав в голосе! Фантастика! Я слышала об этой удивительной артистке, она даже приезжала один раз в Советский Союз в 60-х, кажется, я читала статью о ней в одном английском журнале. Мне стало ужасно любопытно. Хочу-хочу к друзьям, хочу сказочные истории про майя и ацтеков, хочу невероятную музыку, хочу интересные разговоры! Надо срочно выздоравливать.

— Миша-а-а… — со стоном протянула я. — Миш, попроси там, чтобы без меня не показывали. Пожалуйста-препожалуйста-распрепожалуйста! Я же теперь спать не смогу, зная, что вы там задумали. Дождитесь меня, ладно? Обещаешь?

Я обняла Мишу, он погладил меня по спине.

— Подождем, если ты быстро поправишься, — ответил он.

Ну, вот и договорились.

А на следующий день была суббота и, как только началось время посещений, ко мне прибыл «умывальников начальник и мочалок командир», великий и ужасный Борис Германович Шауэр. И он тоже принес мне мандарины! А еще пухлый кулек мятных пряников.

— Долго собираешься от работы отлынивать, симулянтка? — без обиняков спросил грозный главред.

— Я тоже рада вас видеть, Борис Германович, — радостно ответила я. — Как вы там справляетесь без меня?

— Плохо справляемся. Но заводской комсомол и коммунисты на местах помогают, — ответил он без тени улыбки. — Ты своих корреспондентов в цехах так натаскала, что они теперь строчат заметки не хуже репортеров ТАСС. А вот как городская редакция без тебя обходится — даже не представляю, у них же все мамашки сейчас на больничных сидят, детям сопли лечат.

— А я тут темы для новых статей выписала и несколько заметок накидала, — сказала я, вытаскивая блокнот с исписанными страницами. — Давайте обсудим сразу, что пойдет, что нет. Только давайте ко мне на этаж поднимемся, там у нас в фойе потише, да и потеплее, если честно.

Шауэр сухо улыбнулся, но я чувствовала, что он ужасно доволен. Мы поднялись на этаж гинекологии, главред натянул на себя белый халат. Прошли в фойе и устроились на кушетке под разлапистой пальмой в большой деревянной кадушке. Я разложила на коленях блокнот и исписанные листки с текстами.

— Ну… вот это я в «Камень Рабочий» передам… — бубнил он, проглядывая текст, — это в следующий номер поставлю, как раз в тему будет… — Шауэр рассовывал листки по карманам. Когда мы закончили разбирать тексты, он сказал, — Ты вот что, Кармен Антоновна… не рассиживайся тут. А то…

— … понабрали блядей, понимаешь, а кто работать будет? — подхватила я его любимую присказку. — Знаю я, знаю. Как только курс лечения закончится, так сразу и выпишут. Никто меня тут специально задерживать не будет.

Главред похлопал меня по руке и проговорил, понизив голос:

— Если надо кому чего оторвать — только намекни. Народный гнев найдет героя.

Я улыбнулась благодарно, придвинулась ближе и ответила ему на ухо:

— Спасибо! Вы настоящий друг, Борис Германович. Со мной все в порядке, честное слово.

— Как скажешь, Кира Ларина, — ответил он уже обычным голосом и пожал мне руку. — Ну все тогда. Поправляйся. Если что надо — звони, не стесняйся.

Я проводила начальника вниз, к выходу из больницы.

Сегодня вечером снова дежурит в ночь Степановна, отнесу ей кулек мятных пряников от главного редактора. А она за это расскажет мне еще больничных баек про морг и его обитателей.

Моя больничная «опупея» затянулась вместо двух недель на три, но скучать мне не давали, почти каждый вечер кто-нибудь приходил с гостинцами и разговорами. Дня за три до предполагаемой выписки пришли две мои общежитские соседки по этажу и попросили не волноваться.

— Та-а-ак… Уже не волнуюсь. Так чего случилось? Неужели общага сгорела? — спросила я, наигранно подняв брови.

Девчата смутились, захихикали.

— Да упаси бог! Нет, конечно! — затараторили они. — Просто к тебе в комнату соседок подселили.

— Соседок? — Новость неприятно удивила, это было действительно неожиданно. — Их там что, толпа?

— Нет, всего две. Они к нам на завод переводом поступили. Обе, как ты, с высшим образованием, одна экономист, а вторая инженерша. Вот так.

Почему-то подумалось: ну вот и развязка. Полная смена декораций — главная героиня остается на сцене одна, вокруг меняется сценическое пространство. Прощай, работа над текстами допоздна, стук пишущей машинки в ночи, устеленный листками с текстом пол, недельный слой пыли на подоконнике, заставленный чашками и тарелками стол… и прочие прелести единоличного хозяйствования.

Я поблагодарила соседок за гостинцы и новости и попросила передать привет общим знакомым.

Накануне выписки меня снова осмотрел гинеколог. На этот раз это была пожилая, грузная женщина в очках с толстыми стеклами. Ее пальцы были жесткими, инструменты холодными, она говорила без интонаций, словно обращалась не к людям, а к дровам в поленнице. Констатировала мое удовлетворительное состояние и в приказном тоне велела заботиться о здоровье и соблюдать личную гигиену.

— Матка в норме…, — диктовала докторша притихшей медсестре.

— В норме? — позволила я себе переспросить. — У меня же там загиб…

— Какой загиб? Чушь. Матка в норме. Хоть сейчас беременеть и рожать, — безапелляционно заявила гинеколог.

Сюрприз-сюрприз! Не зря все-таки напрягался красавчик Леха, сам того не ведая, выправил мне «конструктивный дефект». Что ж, как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Но «спасибо» он от меня не дождется.

Меня выписали на следующее утро. Свои манатки я собрала еще с вечера. Комсомольский вождь Виталий Алфеев предлагал забрать меня из больницы на заводской машине, но я ответила, что хочу прогуляться. Вышла из больничных ворот, зажмурилась от яркого зимнего солнышка, вдохнула глубоко вкусный запах пышного снега. Жизнь вокруг шла своим чередом, на дворе стоял февраль. Пешеходы спешили по делам, дворники скребли фанерными лопатами тротуары, по дороге катили автобусы, трамваи и разноцветные автомобили.

Я потихоньку пошла по улице, разглядывая вывески, окна домов и витрины магазинов. И вдруг уперлась взглядом в большие белые буквы на другой стороне улицы, уложенные полукругом на стекле большого квадратного окна на уровне тротуара: «Парикмахерская. Женские прически». И тут меня словно подхватили под руки невидимые спутники, легко перенесли через дорогу и поставили перед лестницей, уходящей вниз, к стеклянной двери. Я шагнула внутрь и попала в просторный светлый зал, сверкающий большими зеркалами, заполненный теплыми запахами состава для химической завивки, лака для волос и шампуня.

А еще через мгновение я уже сидела перед одним из этих сияющих зеркал, в удобном кожаном кресле, укутанная большой белой салфеткой, с полотенцем на вымытых волосах. За моим плечом стояла женщина с картинки из журнала мод, в бордовом фартуке с рюшами, и хищно щелкала ножницами, как-будто разминалась.

— Что будем делать? — привычно вежливо спросила она. В ее глазах светилась плотоядная радость. Еще бы, не каждый день ей в руки попадает клиентка с такой шикарной копной волос.

— Вы смотрели фильм «Красная палатка»? — спросила я.

Парикмахерша кивнула.

— Помните, какая прическа была там у медсестры? Ее играет Клаудиа Кардинале, — осторожно уточнила я.

— Помню. Очень красивая женщина. Значит, карэ?

Я кивнула.

— А не жалко? У вас такие длинные, шикарные волосы… — с сомнением спросила мастер. — Вдруг через полчаса пожалеете, а обратно-то уже никак.

— Не пожалею, — со спокойной уверенностью проговорила я. — Режьте.

И парикмахерша щелкнула ножницами.