Кармен. Комсомол-сюита

Глава 15 Ночь откровений

Февраль — март 1977 года

В первые же выходные после выписки я переехала из заводского общежития в родовое гнездо, где когда-то жили мои дед и бабушка, где родились и выросли мои мама и тетя. Субботним вечером, под покровом зимней темноты, Борис Германович загрузил в чрево своего «газика» мой красный чемодан «божью коровку», большой узел с вещами, футляр с пишущей машинкой и пару сумок, набитых книгами. Потом помог перенести все это из машины в квартиру.

Я согрела чайник и приготовила нехитрую еду, накрыла стол на кухне. Мы поужинали с главредом. Он достал из кармана пальто чекушку, а я достала из фамильного буфета граненые рюмки. Аккуратно разбулькал беленькую по рюмочкам и поднял тост:

— С новосельем, Кармен Антоновна! Чтоб жилось тебе здесь хорошо и радостно. Новая прическа тебе очень идет.

Я подняла в ответ свою рюмку, мы чокнулись и выпили. Шауэр оделся, попрощался и ушел.

А в понедельник вечером в Камень Верхний приехала тетя Зина, чтобы разрулить все вопросы с моей пропиской, платой за квартиру и прочими бытовыми тонкостями, о существовании которых я даже не подозревала раньше. С каждым днем я все яснее понимала, что, на самом-то деле, действительно очень разбалована и не умею жить самостоятельно. С пятого класса в интернате, на всем готовом, потом в студенческой общаге, где было совершенно наплевать на расход электричества и воды, на порядок в комнате и прочую, как мне казалось, ерунду.

Теперь же, обсуждая с Зиной разные бытовые моменты, я с удивлением, а иногда и со страхом, начинала понимать, что теперь отвечаю за целый мир, отдельный мир моей квартиры. И этот мир требует внимания, сил, времени и заботы. Пока жила в заводской общаге, казалась себе такой взрослой и независимой, а вот теперь по-настоящему поняла, что значит жить по-взрослому. Это значит самой платить за квартиру — сюрприз-сюрприз, самой заказывать замену газового баллона, мыть полы, сдавать и забирать белье из прачечной, размораживать холодильник. А еще самой же договариваться с сантехниками и прочими мастерами гаечного ключа и отвертки.

И если оплату коммунальных услуг и жилплощади я могу переложить на бухгалтерию предприятия, написав заявление, чтобы автоматом вычитали из моей зарплаты, то все остальное только на мне. От осознания масштабов новой ответственности я немного ошалела. Зина наблюдала за мной и, наверное, в глубине души жалела меня, но виду не подавала. Зато с утра до вечера вкладывала в мою наивную голову народную мудрость содержания родового гнезда. Скоро Зина вернется в Москву, и я останусь один на один со всем этим хозяйством.

Мы сходили с тетей в фотоателье, сделали хорошие фотографии, где Зина была в новом платье, подаренном мной, а я с новой прической. Про свои личные и больничные дела я не стала ничего рассказывать. Упомянула только, что больше не встречаюсь с сыном Николая Петровича Блинова. Своих надо беречь, незачем надрывать их теплые сердца своими житейскими опытами, если только это не вопрос моей жизни и смерти. В этот раз я справилась сама.

На работе начался суматошный период весеннего междупраздничья. В коридоре заводоуправления, когда проходила мимо курилки, услышала, как кто-то пренебрежительно назвал 23 февраля и восьмое марта «половыми» праздниками. Я возмутилась, мне такое определение показалось оскорбительным. Ведь в феврале страна отмечает не какой-нибудь «день мальчиков», а профессиональный праздник военных и военнообязанных — День Советской Армии и Военно-Морского Флота, и среди военнообязанных есть и мужчины, и женщины.

В редакции нашей многотиражки мы готовили к 23 февраля специальный выпуск. А на очередном заседании заводского комитета комсомола решили сделать большую стенгазету. Заранее собрали фотографии, сделали копии. На полу в коридоре шестого этажа административного корпуса расстелили бумажное полотно, склеенное из нескольких листов ватмана. Этот этаж последний, вечером там никто не ходит, кроме активистов завкома комсомола. Так что никто не видел, как мы ползали вдоль бумажной ленты, приклеивали коллажи и раскрашивали белые поля. Вместо подписей под фотографиями я предложила использовать заголовки статей из газет и журналов. Весь пол в коридоре был забрызган цветной тушью, кляксами акварели и усыпан бумажными обрезками. Мы очень старались, и получилось ярко, красиво и интересно.

Готовую стенгазету, со всеми предосторожностями, рано утром 23 февраля ребята развернули на стене в вестибюле заводоуправления. Она висела неделю, в обед и в конце рабочего дня здесь собиралась толпа, чтобы посмотреть, посмеяться и пофоткаться на фоне стенгазеты.

Следом за газетой к Дню армии и флота, мы занялись стенгазетой к Международному женскому дню. Только на этот раз девчат категорически отстранили от процесса, ребята заявили, что это чисто мужская работа. А мы и не возражали.

Вечер сказок индейцев майя и ацтеков приурочили к 23 февраля. После работы наша компания собралась дома у Сергея и Жени. Сидели на полу, а на окно, поверх штор, в качестве экрана для диафильмов повесили белую простыню. По очереди читали титры, на проигрывателе крутилась большая пластинка с записями песен невероятной Имы Сумак. Женя время от времени приносила с кухни бутылку красного вина или тарелку с нарезанным сыром или яблоками. Потом отправились по домам. Миша Вихляев пошел провожать меня, нам теперь, оказывается, было в одну сторону.

Мы шли, весело разговаривая, когда впереди показалась шумная компания. Она вырулила между домами на тротуар и двигалась нам навстречу. В центре я разглядела высокого парня в модной куртке с меховыми отворотами. Он что-то громко говорил, а под мышками у него заливисто хохотали девчонки. Видимо, тоже шли из гостей. Мы аккуратно обошли друг друга, немного заступая на сугробы по обочинам тротуара. Я, конечно, узнала Алексея. Мелькнула мысль, что надо поздороваться, но он сделал вид, что не узнал меня, и я в ответ равнодушно скользнула по нему взглядом.

Миша оглянулся.

— Спокойствие, только спокойствие, — сказал он негромко голосом Карлсона из мультика и сильнее прижал к себе мой локоть. — Он себе чуть шею не свернул, оглядываясь. Чего ж не поздоровался-то?

— Не знаю, — равнодушно ответила я. — Какая разница?

И мы продолжили прерванный разговор.

— Наши готовят капустник на восьмое марта, — сказал он. — Обязательно приходи. Кстати, праздновать будем у меня.

— Почему? У тебя что, кремлевские палаты? — оживилась я в приступе любопытства. — Мы точно у тебя все поместимся?

— Поместитесь. Еще как поместитесь, — с довольной улыбкой ответил Вихляев. — Серега не хочет, чтобы восьмого марта его прелестная женушка напрягалась из-за очередной толпы гостей, даже если он сам перемоет всю посуду. Так что будем поздравлять вас на моей территории. Заодно увидишь, как живут простые советские инженеры.

— А то я не видела, — отозвалась я с ехидцей. — Но посмотреть твою хатку мне интересно.

— Отлично. Заметано!

Я стояла у стола и домывала посуду в большом цинковом корыте. В доме у Вихляева из крана на кухне текла только холодная вода, поэтому пришлось нагреть в корыте побольше воды с мылом, чтобы перемыть всю посуду после праздничного капустника. Миша стоял рядом, ополаскивал тарелки, рюмки, фужеры и чашки в тазу с холодной водой и раскладывал на расстеленных полотенцах. Оказалось, что простой советский инженер Михаил Вихляев живет в большом, просторном и теплом бревенчатом доме, в старой части города. Он жил один, поэтому мог пригласить к себе хоть целую толпу друзей.

— Ну, как тебе капустник? — спросил он.

— Ты про пирог или…?

— И про то, и про праздник.

— Вы молодцы! Я давно так не хохотала и давно столько не ела, — отвечала я. — А пироги кто пек?

— Угадай с трех раз, — загадочно проговорил Миша и дернул бровью.

— Ты⁈

— Нет. Это Серега расстарался. Жаль, что Женя приболела, и они не видели его кулинарного триумфа.

Праздник действительно прошел без этой славной парочки. Сергей еще утром сообщил, что Женя заболела, и они не смогут прийти. Михаил зашел к ним и забрал пироги с капустой, приготовленные для вечеринки, а наша компания радостно их слопала.

— Спасибо, что позволил остаться и помочь тебе, — сказала я.

— На здоровье. У тебя что-то случилось? — Миша складывал тарелки в шкафчик, расставлял фужеры и рюмки на книжной полке, заменявшей бар.

— Мне ужасно не хочется никуда идти, — призналась я. — Можно я с ночевой останусь, а? Я не буду покушаться на твою невинность, честное пионерское.

— Ой, боюсь-боюсь… — Он хихикнул и поставил на огонь закопченный эмалированный чайник. — Да мне-то не жалко. Просто с утра же на работу… Тебе переодеться там, накраситься… нет?

— Спасибо, друг, — с чувством проговорила я.

Чайник скипел. Мы сели за кухонный стол, очень похожий на тот, который стоял у меня на кухне, пили чай с лимоном. Я молчала, прислушиваясь к ощущениям внутри, а Мишка тоже молчал, ожидая, видимо, когда я сама заговорю.

— Я тебя на раскладушке уложу, вон там, за шторкой. Пойдет? — наконец проговорил он и полез в закрома доставать матрас, подушку и стеганое одеяло. Я в это время, в закутке за ситцевой занавеской, расставляла раскладушку.

Себе Миша постелил на длинном узком диване. Погасил свет и забрался под пухлое одеяло, затянутое в белый пододеяльник. В темноте это выглядело так, как-будто Мишка нырнул в сугроб. А я за шторкой улеглась в канавку матраса на своем лежбище. Несколько минут мы молча лежали в темноте. Было слышно, как тикают ходики с гирькой на цепочке, как потрескивает от мороза деревянная кожа старого дома. Потом Вихляев не выдержал. Я услышала, как он возится на диване.

— Кира, так чего у тебя стряслось-то? Я не понял, — услышала я его осторожный голос. — Ты, вроде, весь день веселая была, все хорошо было. А чего вечером-то началось?

Я повернулась к шторе и немного отвела пальцем край занавески. В комнате было темно, в маленькие квадратные оконца едва пробивался лунный свет, отраженный снежными сугробами. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела, что Миша сидит на своем диване, уперевшись локтями в колени, и смотрит в мою сторону.

— Мне так тоскливо… — ответила я наконец. — Сама не пойму. Так накрыло вдруг… аж выть хочется.

Миша вздохнул, прошлепал босыми ногами по дощатому полу в сторону кухни и вернулся с бутылкой в одной руке и парой рюмок в другой.

— Накатим? — Он поставил все это на пол в середине комнаты, стащил с дивана одеяло и, завернувшись в него, сел по-турецки возле бутылки. Я поднялась с раскладушки, тоже завернулась в одеяло, подошла и села напротив. Вихляев разлил по рюмкам коньяк, мы выпили.

— Рассказывай, — предложил он вполголоса.

— Сама не пойму… — медленно заговорила я, глядя мимо Миши в окошко. — А что там у Жени? Грипп?

— У Жени? У Жени эпилепсия. Приступ был, она отлеживалась, Серега ухаживал.

— Эпилепсия⁈ У Женьки?

— Ну да, лет с пятнадцати. Поэтому Серый над ней трясется, как над хрустальной вазой. Только я тебе этого не говорил, — добавил Вихляев, понизив и без того тихий голос. — Женька не хочет, чтобы ее жалели, поэтому никому не рассказывает. Хотя вся наша компашка уже давно в курсе. Но Женя думает, что никто из наших ни о чем не догадывается.

— Она что-нибудь принимает? Лекарства какие-нибудь? — оторопело пробормотала я.

— Принимает, конечно. Приступы у нее случаются редко, но метко. Из-за болезни она и детей заводить боится. Такие дела. Ну а у тебя-то что за «болезнь» вдруг приключилась? — Он снова наполнил рюмки, мы выпили. — С чего тоска-то взялась?

Я молчала, не зная как объяснить. Я себе-то не могла толком объяснить.

— Даже не знаю. Сама не пойму, — повторила я.

Миша выпростал из-под одеяла руки и притянул меня за плечи к себе. Обнял и по-отечески погладил по голове. Защипало глаза, я испугалась, что сейчас расплачусь, и зажмурилась.

— Я любви хочу… — вдруг вырвалось у меня, и я сама испугалась того, что проговорила.

— Понятно. «Все подружки парами, только я одна». — Он вздохнул тихонько, снова погладил меня по голове и легонько поцеловал в макушку. — Жалеешь, что рассталась?

— Нет, не жалею. Просто так хочется, чтобы рядом был кто-то, кто носился бы со мной так же, как Серега с Женей, а я бы тоже любила, — бубнила я ему в плечо, с трудом сдерживая всхлипы.

— А разве Леха с тобой не носился?

— Это не то… Не то. У меня с ним в последнее время было такое чувство, что он обо мне заботится, как о породистой собаке. Так заботятся о чистокровной суке, чтобы она родила качественных щенков, которых можно будет дорого продать. Я в какой-то момент поняла, что тоже воспринимаю его как шикарный аксессуар, понимаешь? Это как ехать на розовом кадиллаке, все вокруг от зависти дохнут, а я такая: «А у меня-то вон что есть! Бе-бе-бе!». Это какой-то детский сад. Это не любовь. Понимаешь? — Миша кивнул. Я услышала, как он с трудом проглотил ком в горле. — Я только теперь понимаю, что я ведь пряталась от него в работу, в разные дела. Придумывала всякие предлоги, чтобы уклониться лишний раз от встречи. Мне было неспокойно с ним. А еще я тогда была жуткой матершинницей, представляешь? И вслух, и в мыслях ругалась, как пьяный извозчик. Ужас! А я ведь не такая. Я нормальная. Я спокойно могу жить без мата. Но с ним, почему-то, меня все время тянуло быть грубой и говорить грубости.

Рюмки снова наполнились коньяком. Мы молча выпили.

— Миша…

— Да…

— Почему мне с тобой так легко?

Он вздохнул протяжно и ответил ровным голосом:

— Потому что нам друг от друга ничего не надо.

— Да⁈ — поразилась я. — Почему?

— Потому что мы не влюблены.

Я выпрямилась и уставилась в темноте на Мишу. Он был совершенно спокоен. Я не чувствовала ни иронии, ни кокетства. Он не врал.

— Как странно… Я ловила на себе мужские взгляды и внимание класса с седьмого и была уверена, что в меня все влюбляются. А ты сейчас говоришь, что не влюблен. Так бывает?

Он пожал плечами, закутался в одеяло и ответил:

— Бывает конечно. Ты очень красивая, яркая. У тебя шикарная фигурка, а твой темперамент, уж прости, подруга, у тебя на лбу неоновыми буквами горит. Да еще и умище из всех щелей плещет, даже если ты молчишь. Мужчина смотрит на тебя и понимает, что ты — лавина. В жизни и в постели. А когда женщина лавина, это всегда пугает. Это я тебе как мужчина говорю.

Я обалдела. Я впервые слышала о себе такое, да еще из мужских уст. Для меня это стало настоящим откровением.

— И что теперь? Что мне делать? — растерянно спросила я. — Я пробовала быть проще, избегать умных разговоров. Кончилось тем, что я просто возненавидела и себя и того, кто был рядом.

— Но Блинов-то в тебя влюбился, не побоялся, — заметил Вихляев.

— Он слишком самонадеян и не слишком умен, — парировала я. — Если бы я чувствовала, что он меня уважает, что ему искренне интересно, чем я живу, я, наверное, осталась бы с ним, — задумчиво рассуждала я, — ведь в постели с ним мне было чертовски хорошо… Но я не чувствовала уважения. Только голод по женскому телу. А это всего лишь физиология, ее для счастья не достаточно.

Миша пожал плечами и сказал раздумчиво:.

— Ну-у… Он просто нормальный молодой самец. Хотя, согласен, он тебе не ровня.

— Знаешь, он ведь вчера, прямо в редакцию, мне цветы подослал…

— Почему ты думаешь, что это он?

— Потому что это были розы. Розы, Миш! Ярко-розовые, три штуки. Притом, что всем женщинам на «Маяке» начальство подарило тюльпаны. А в городе, в цветочных, еще дня за три не осталось ничего, кроме сиротской мимозки и вяленьких мелких хризантемок. А тут розы! Кто еще мог так шикануть? Только Блиновский отпрыск с его барскими замашками.

— А ты что? — оживился Вихляев.

— Что-что… Подарила их на проходной Зое Ивановне, когда с завода выходила. А то все женщины с тюльпанами, а я одна, как дура, с тюльпанами и с розами? Нет уж.

Мишка тихо засмеялся, не разжимая губ.

— Миш… А ты почему один?

Он молчал, не спеша с ответом.

— Похоже, у нас ночь откровений, — заговорил он наконец. — Все просто — она замужем и счастлива в браке. После института осталась в Москве, потому что муж москвич. А я напросился сюда, хотя мне предлагали остаться, обещали место в крутом НИИ. Но я понял, что мне ничего не светит, а жить с ней в одном городе, зная, что она принадлежит другому, я не смог бы. Для меня это чересчур.

— Отбил бы.

— Когда у людей все хорошо, только идиот полезет со своими претензиями. А я видел, что там все хорошо, все просто замечательно. У них ребенок родился. Надо быть конченой скотиной, чтобы лезть в чужую счастливую жизнь.

— Согласна, — проговорила я со вздохом. — А мне-то что делать? Со своей внешностью, с фигурой и мозгами…

— Искать равного. Как сказал Карлсон, который живет на крыше: «Вы должны ждать и надеяться изо всех сил».

Он встал и, шурша одеялом по полу, подошел к окну.

— И у тебя не бывает тоски? — спросила я.

— Тоски? Пожалуй, нет. Грустно бывает, иногда. Но, мне кажется, я начинаю привыкать жить так.

— Как?

— В отсутствии любви.

Я поднялась и встала рядом. Мы смотрели на ночной дворик, засыпанный снегом, на желтый отсвет уличных фонарей на белых бочинах сугробов, на черное небо в белых точках звезд. Два молодых, красивых, умных человека, которым друг от друга ничего не надо, которые не влюблены, которые живут в отсутствии любви.

Мишка положил мне руку на плечо и произнес с пафосом:

— Розенкранц и Гильденстерн.

— Кирилл и Мефодий, — отозвалась я.

— Маркс и Энгельс.

— Гензель и Гретель, — добавила я.

— Беляночка и Розочка! — Мы дружно и тихо прыснули со смеху. — Ладно, Кира, давай спать. На работу скоро.

Я кивнула и со вздохом поплелась за шторку. Повозившись немного, свернулась калачиком, подтянув под себя края мягкого уютного одеяла. «Искать равного… ждать и надеяться изо всех сил», — повторила я мысленно Мишины слова, вздохнула тихонько и легко заснула.