Кармен. Комсомол-сюита

Глава 17 Мышечная память

Отгремели майские праздники, город снова вошел в рабочую колею. Главный редактор нашей многотиражки Шауэр тихо оформил командировку и уехал. Ему на замену назначили Клавдию Трофимовну, пожилую партийную даму. Она спокойно подхватила «боевое знамя» и газета продолжила работу без сбоев.

Город окутывали облака весенней зелени, во дворах начали покрываться белым кружевом яблони, цвела рябина, наливалась красками сирень. От ароматов цветения, от запахов весны кружилась голова. Вечерами все скамейки во дворах, все лавочки у подъездов занимали компании молодежи и подростков, в каждом дворе кто-нибудь играл на гитаре и «золотой голос» двора выводил надрывно:

— А весной тополя все в пуху

Я растроганный как на духу

Потерял я любовь и девчонку свою

Кто поймет эту рану мою…

Я поймала себя на том, что мне совсем не хотелось иронизировать и потешаться над местными «певцами несчастной любви». Еще год назад я нещадно раскритиковала бы примитивные тексты этих страданий, разнесла бы на атомы дворовый вокал и почитателей этого убогого пения. Но теперь я, помимо воли, начинала прислушиваться каждый раз, когда слышала откуда-нибудь «Тополя…», и начинала тихонько подпевать. Почему-то мне было совсем не смешно.

В почтовом ящике я обнаружила пакет с фотографиями. Это были снимки, которые сделал девятого мая Стас Зырянов, фотокор городской редакции. Я не просила его ни о чем, поэтому очень удивилась, когда увидела классные кадры, на которых была я в тот день. С разных ракурсов, на разном расстоянии, Стас умудрился выхватывать мгновения ярких эмоций, на одном снимке крупным планом было мое лицо с огромными глазами, в которых сверкали солнечные блики. Я ахнула… Я такие кадры видела только в кино! Надо будет как-нибудь отблагодарить Стаса и послать несколько фотографий Зине и родителям.

Последним в пачке оказался снимок, на котором прямо в объектив смотрел Алексей. У меня дрогнула рука, я чуть не выронила все. Он смотрел прямо на меня. В его красивых глазищах было что-то такое… Я даже не могла подобрать слово. Пристальный, серьезный взгляд, как-будто в этот момент рядом с ним не было никого и ничего, хотя на самом-то деле его в тот момент обнимали со всех сторон, жали руки, поздравляли. А он смотрел и видел только меня. Какого Диккенса? Сука ты, Стас Зырянов! Наверняка это Блинов подговорил его сделать эти фотки и подсунуть мне в почтовый ящик. Ах ты, змеюка гнусявая!

Баскетбол из школьного спортзала плавно переместился на площадку городского стадиона, который носил имя первого космонавта Юрия Гагарина. Мы теперь так и договаривались с друзьями: «В субботу, в семь у Гагарина». Когда после игры я шла домой, то частенько видела группки народных дружинников с красными повязками на рукавах, которые патрулировали вечерние улицы, разгоняли подвыпившую молодежь и распугивали мелкое хулиганье. Однажды с удивлением увидела среди дружинников Блинова-младшего. Вот это номер! Вот уж от кого не ожидала, так это от избалованного красавчика Лехи. Скорее я ожидала бы увидеть его возле Дома культуры, на очередных танцульках или на набережной, на скамейке с гитарой или кассетным магнитофоном, в окружении приятелей и нарядных девчонок. Интересно, это он после нашего расставания ударился в общественно полезную деятельность? Что-то не припомню, чтобы в прошлом году он участвовал в чем-то подобном. Ну-ну…

Комсомольская жизнь била ключом. В последних числах мая был запланирован конкурс песен протеста, к которому готовились все школы, ПТУ, техникум и, конечно же, заводские молодежные коллективы. Ансамбль «Славичи» снова репетировал гимн «Народного единства», в цехах то и дело кто-нибудь из парней распевал «Эль пуэбло унидо…», чтобы заучить испанский текст. А я снова пропадала вечерами на репетициях в Доме культуры. Виталий Алфеев, наш комсомольский вождь, требовал повторить успех ноябрьского выступления, обещал, в случае нашей победы в городском конкурсе, выбить у профсоюза деньги на новый синтезатор и гитары для «Славичей». Но ребятам можно было и не обещать ничего, они сами рвались в бой и готовились «порвать зал». Потому что тогда их пригласят на областной конкурс, а это уже выход на более высокий уровень, на областную сцену, и там наших музыкантов обязательно заметят.

Вечерами солнце не спешило уходить и допоздна на улице было светло. С репетиций я возвращалась неспеша, наслаждалась весенним воздухом, ароматами яблонь и рябин, высаженных вдоль улиц. Однажды вышла на набережную, уселась на скамейку и наблюдала, как ходят паромы, мигая гирляндами желтых фонариков над палубами. У меня было чудесное настроение, я ощущала внутри покой и умиротворение. Может потому, что на репетиции напелась, отвела душу. Сегодня ребята, после обязательной программы, решили просто поиграть и попеть то, что нравилось, то, что было, как говорится, для души. И это были, конечно же, «Тополя», «Замок из песка», вспомнили «Девушку из Нагасаки» и «Клен».

И теперь, греясь в закатных лучах, я тихонечко мурлыкала себе под нос, смотрела на реку и мне было спокойно и хорошо. В романах обычно в такие моменты с главными героями обязательно что-то происходит. Будто специально, чтобы выбить героя из состояния равновесия, разрушить это чувство мира в душе. А вот фиг вам… Никто не выбьет меня из этого благостного, душеспасительного ощущения.

Как в каком-нибудь романе или в киношной мелодраме, рядом появился тот, кто должен был возмутить мой внутренний прудик тишины и благодати. Алексей возник из золотистых сумерек, подошел и сел рядом. Я даже не удивилась. Он смотрел на реку и какое-то время молчал. Потом повернулся ко мне.

— Привет.

— Привет, — отозвалась я, продолжая смотреть, как по темнеющей воде скользят паромы.

— Как жизнь?

— Хорошо.

— Рад за тебя.

Я прислушалась к себе. Внутри было тихо и спокойно. Ничто не екнуло. Я вдруг подумала, что могу сейчас вообще ничего не говорить, просто сидеть и молчать, и это будет хорошо. Это было непривычное ощущение. Обычно присутствие Алексея вызывало во мне какой-ту внутренний зуд, заставлявший что-то говорить, неважно что, лишь бы не оставаться безмолвной. А вот сегодня я чувствовала, что могу просто молчать.

— Я скучаю по тебе, — тихо проговорил Алексей.

Я ничего не ответила. Мне нечего было ему ответить.

— Хочешь, мы познакомимся заново, как-будто встретились только сегодня? Я изменился, Кира. Ты изменила меня.

Я посмотрела ему в глаза. Там была грусть и… смирение? Нет, этого не может быть. Я отказываюсь в это верить.

— Никто не может войти дважды в одну и ту же воду, — сказала я. — Даже не стоит пытаться.

— Значит, у меня нет шансов?

— Нет.

— Нам никуда не деться друг от друга, Кира.

— Мне нечего тебе сказать. Уже не первый месяц мы совершенно спокойно живем друг без друга. Проживем и дальше. А скучать не надо. Ты уже взрослый, займи себя чем-нибудь хорошим. Счастливо оставаться.

Я поднялась со скамейки и пошла домой. И мне даже не хотелось оглянуться.

На конкурсе песен протеста мы выложились на все сто. Жюри конкурса изгрызло все ногти, ругаясь за каждую десятую долю балла. И все же первое место присудили нашей команде! После выступления мы, на радостях, завалились в кафешку, сдвинули три столика, подтянули стулья, заказали полусладкого винишка и бутыриков с сыром. Официантки порхали рядом и растекались сиропом, глядя на ребят из «Славичей». Ну еще бы, такие талантливые, музыкальные, патлатые, обаятельные, как Михаил Боярский, и с такими же усами!

Кто-то из официанток подсунул нам гитару и мы устроили еще один концерт, уже для себя. По заявкам восторженных «трудящихся» пели про весну и любовь, а официантки утирали слезки умиления и восторга. Бас-гитарист «Славичей» Димон, с его цыганскими глазами и длинными нервными пальцами, был зацелован кем-то и опечатан помадой трех цветов.

— Димон, теперь три дня не умывайся! — посоветовали соратники и весело загоготали.

— Завидуйте молча, — беззлобно огрызнулся Димка.

Я даже не заметила, в какой момент в нашу компанию затесался Блинов. Только с удивлением увидела его, сидящего напротив, в гуще парней, вдохновенно подпевающего. Время от времени он бросал на меня синий взгляд, но, казалось, просто наблюдал и искренне участвовал в общем веселье. А наша компашка разошлась не на шутку. Кто-то брякнул сгоряча:

— Принимаем заявки на песни контейнерными перевозками до одной тонны, не кондицию не предлагать!

Народ в кафе, давно и радостно наблюдавший за нами, откликнулся вежливыми смешками, а потом кто-то выкрикнул: «Город детства!».

Легко! Мы тут же переглянулись, распределились на голоса и спели «Город детства» не хуже ансамбля «Дружба» с Эдитой Пьехой. Ну, я так думаю. Сорвали аплодисменты. Потом спели еще несколько песен, которые попросили посетители кафе. Видимо, в благодарность нам на столы взгромоздили три большие тарелки эклеров. Красота!

Радостно возбужденные, объевшиеся сладкого, пьяненькие и счастливые, мы разбрелись по домам, когда уже стемнело и кафе закрылось. У меня было прекрасное, игривое настроение! И очень кстати под рукой оказался провожальщик — Алексей просто шел рядом, улыбался и слушал мой радостный нетрезвый лепет. Когда меня заносило на поворотах, он деликатно придерживал меня за локоть, а если я спотыкалась в темноте, тут же подхватывал, не давая упасть. Так, за болтовней и смешками, мы дошли до моего дома, подошли к подъезду.

В кино в этот момент действие замирает, камера крупным планом выхватывает лица героев, чтобы показать зрителю сомнения и мгновения нерешительности. Но то ж в кино! А в реальности я даже не притормозила! Хихикая и спотыкаясь на темной лестнице, чувствуя горячие сильные руки, которые придерживали меня за талию и не давали упасть, дотопала до родной двери, с третьего раза попала ключом в скважину и ввалилась в коридор, таща за собой Лешку. Я зацепилась пальцами за его ремень и потянула прямиком в комнату, не включая свет. Он еле успел на ходу сбросить кроссовки.

— Барыня нонче кривая, как турецкая шашка, а потому добрая, — старательно выговаривала я непослушным языком. — Ты меня разденешь… Только чтобы аккуратно! И без всяких попол… по-пол-зно-вений! Понял, холоп?

Услышала Лешкин смешок.

— И цыц мне тут! — пригрозила я, пошатываясь, глядя на него снизу вверх. Какой же он, все-таки, высокий… — Услышу хоть слово — яйца откушу, ты меня знаешь. — Блинов кивнул. Ну еще бы. — И вообще… сегодня мой праздник! Делаю, что хочу!

Я ухватила его за ремень и толкнула на кровать. Сама стащила с него джинсы, батник он скинул сам. Я забралась на кровать, встала, держась за стену, и с глупым, счастливым смехом начала прыгать на панцирной сетке. Лешка лежал, сверкая своими большими глазищами, и осторожно придерживал меня за лодыжки, чтобы я случайно не улетела в прыжке. А мне было так весело! Детский сад, вторая группа! Всегда мечтала вот так побеситься, поскакать на пружинной сетке, но это никогда не удавалось толком, тут же обязательно появлялся кто-нибудь из взрослых и запрещал, грозя поставить в угол.

Наскакавшись до тошноты, я опустилась и уселась на Лешку верхом. Попыталась стянуть платье, но пьяные руки плохо слушались, я запуталась в ткани и быстро устала. Подумала, что надо попросить помочь, но не успела ничего сказать. Леха аккуратно потянул и стащил с меня платье, ставшее вдруг тесным и непослушным. Я осталась в кружевном бельишке, вдохнула тишину и замерла, прислушиваясь к себе, к пространству вокруг. Мне было хорошо. Лешка, видимо, что-то такое чувствовал, потому что лежал тихо, боясь шевельнуться, и главное — молчал!

Я провела руками по его теплой коже, по крепким плечам, по рукам, ощущая под пальцами налитые мускулы.

— Буду буйствовать и вытворять всякие непотребства, — плотоядно улыбаясь, сказала я. — А кто боится, может сваливать прямо сейчас. — Я уставилась на Лешку. Он мотнул головой, кадык нервно скакнул по горлу. Я прижала палец к его губам и добавила вполголоса, — Молчи…

У Лехи расширились глаза. А я начала «зверствовать» так, как давно хотела, как видела в воспаленных, горячих снах, в изматывающих фантазиях, которые требовали воплощения, но мне не с кем было в это поиграть. А вот сейчас я получила в руки прекрасную игрушку…

Сквозь густой тюль комнату заполнял мягкий рассеянный свет. Я почувствовала, что у меня затекла неловко поджатая рука. Попыталась открыть глаза, но веки не хотели размыкаться. Я попробовала повернуться поудобнее и с удивлением поняла, что лежу на полу, подо мной одеяло, а моя спина бережно прикрыта от прохладного утреннего воздуха горячим мужским телом. Я провела по себе рукой и не обнаружила ни одежды, ни белья. Понятно, лежу в чем мать родила. Ну, допустим. Пошарила рукой по телу позади, нащупала там плотно сидящие плавки, шнурок затянут на узел, даже не на бантик. И что же… кто же там такое? О, вспомнила! Там, наверное, Леха! Я сыто ухмыльнулась, потянулась медленно, лениво. В голове проплыло: «Пошел вон, холоп паршивый!». Но тут же спохватилась: что, вот так сразу «пошел вон»? Нет, так нельзя. «Не по-людски это, Иванушка…»

Я снова пошарила рукой по его телу. Сразу почувствовала, что Лешка не спит, а лежит тихонечко и старается не шевелиться, как-будто боится спугнуть. А у меня внутри уже завозилась, задвигалась, распуская гигантские хищные щупальца, Лернейская Гидра из греческих мифов, желая поглотить новую жертву, насытиться свежей мужичатиной. Я повернулась неторопливо, протерла сонные глаза и посмотрела… нет, не в лицо, а на то место, на которое хотела сейчас смотреть.

— О-о-ой… А это что тут у нас такое интересненькое… — заговорила я хрипловатым от сна голосом, — что это такое синенькое… такое синтетическое-синтетическое… и даже с узелочками? — приговаривала я, развязывая узел на шнурке синих гэдээровских плавок. Глянула мельком на Лешкино лицо — он уткнулся в одеяло и только нервно сглатывал, все еще боясь пошевелиться. А я почувствовала себя развратной пионервожаткой, которая соблазняет влюбленного пацана-подростка в душевой пионерского лагеря. — Ой, а это кто там выглядывает, такой любопытный? — Оттянула пальцем край плавок и получила прямо в ладонь «поцелуй» приветственного «маятника». — Ну привет-привет, дружок-пирожок, сейчас я тебя… съем!

Леха вздрогнул и попытался прикрыться. В ответ получил обжигающий шлепок по рукам и сунул их себе под поясницу.

— Ну что? На посошок? — игриво проворковала я и начала разгонять по-новой порочную и сладостную игру.

Ума не приложу, как Лешке удавалось все это время молчать? Он даже стонать умудрялся шепотом! А я себя не сдерживала, кричала, смеялась, пела, выла и стонала в полный голос. Ешкин кот, я могу себе это позволить! Я-то знаю, что в соседних квартирах никого нет, кричи, сколько хочешь. А вот Блинов этого не знал. И это добавляло мне веселья.

Когда я наигралась всласть, медленно сползла на одеяло рядом, растянулась на животе и, не глядя на Леху, лениво проговорила:

— А теперь вали отсюда, змей подколодный. Считаю до трех. Раз…

На счет «два» его сдуло с лежбища, на счет «три» я услышала, как осторожно щелкнул замок входной двери. Вот так-то, красавчик, у меня не забалуешь. Напевая «Мама, я летчика люблю…», я поднялась и пошлепала в ванную. Набрала воды с пеной и с наслаждением погрузилась в теплую ароматную влагу. Мне было хорошо, я была чертовски довольна собой и чувствовала себя абсолютно сытой, хищной зверюгой, которая наелась на год вперед. Какое счастье, что сегодня выходной, и мне никуда не надо бежать. Буду отсыпаться.

Прошло несколько дней. Я была в прекрасном настроении, носилась, как электровеник, успевая всюду, дела делались легко. Я достала из своих текстовых закромов начатый когда-то рассказ и быстро, на вдохновении дописала его. Я долго откладывала это, но теперь текст сам просто лился из меня. Отредактировав, я перепечатала набело и аккуратно уложила листки в большой конверт. Завтра же отправлю рассказ в журнал, как и хотела. Не помню, почему я в свое время отложила эту идею. Сейчас я вдруг подумала, что нужно просто сделать это, и все. А дальше… судьба сама распорядится.

За окнами стемнело. Я уже начала засыпать, когда внутри поднялось какое-то смутное беспокойство. Я сползла с постели и, не зажигая свет, прошла на кухню. Достала из ящика стола пачку «Космоса» и встала под открытой форточкой. Эту пачку я купила просто так, на всякий случай, если кому-то из друзей вдруг захочется посмолить, а своего курева под рукой не окажется. Сама-то я курить так и не научилась. Но сейчас высасывала, не затягиваясь, одну сигарету за другой и пыталась разобраться, что происходит.

И вдруг ясно поняла: сейчас придет Алексей. С того безумного раза мы больше не виделись. И меня это совсем не беспокоило. Казалось бы, можно забыть и жить себе дальше. Но сегодня он придет, сейчас, с минуты на минуту. Мадемуазель, какого Вольтера⁈ Вспыхнула мысль, что я должна прекратить этот бред. Прекратить по-настоящему, навсегда. Иначе… Нет, это безумие, и его надо вылечить жестко, без всякой жалости к себе. Потому что я не люблю этого мужчину.

И едва все это пронеслось в моей голове, в дверь постучали.

Я открыла без суеты, неторопливо. Алексей шагнул в темный коридор. Я прижала палец к губам, и он согласно кивнул. Я не хотела слышать его голос, не хотела говорить. Стояла перед ним нагая, никаких миленьких ночнушек, никаких кружевных штучек. Жестко дернула его ремень, звякнула пряжка. Рванула наверх его футболку. Леха мигом сбросил с себя остальное. Я запрыгнула на него, обхватив ногами за талию, и в два прыжка мы оказались в постели.

Все было жестко, с каким-то отчаянием. Мы катались по кровати, переплетаясь телами, как майские гадюки, не издавая ни звука. У меня было такое чувство, что сейчас, в этой постели я — мужчина, а Алексей — жаждущая моей ласки женщина. В бога-в душу-в матушку императрицу! Это я сейчас хочу порвать с влюбленной девчонкой, которая готова бесконечно терпеть мои капризы, унижаться и вымаливать мимолетную встречу, небрежное прикосновение мимоходом. Это я тот наглый, пресыщенный красавец, для которого эта подружка просто одна из многих, постельная грелка для моего божественного члена.

Я злилась на себя, на него, я ненавидела все, что происходило. И при этом у меня было стойкое ощущение, что именно от этого Алексей сейчас буквально сходит с ума. Ему нравится это безумие, эта жесткая, злая игра! От этого осознания мне захотелось взвыть и вцепиться ему в горло. Я с трудом сдержалась, но в какой-то момент не смогла отказать себе в удовольствии и наотмашь отхлестала его по лицу. Кажется, я разбила ему губу.

Когда наши силы иссякли, я поняла, что мы оказались на полу. Матрас съехал с кровати, подушка улетела куда-то под стол, скомканное одеяло оказалось у Лехи под спиной. Я встала над ним, чувствуя такое жгучее презрение, что хотелось плюнуть в его красивое лицо и пинать ногами в живот. А он лежал внизу, целовал мои стопы, размазывая кровь разбитыми губами, и тихо постанывал. Это было так омерзительно…

Я ушла в кухню, выпила холодной воды и снова закурила, глядя в окно на ночной безлюдный двор. Через несколько минут услышала, как Алексей вошел следом. Он остановился, привалившись к дверному косяку. Я выбросила окурок в форточку и повернулась к нему.

— Не приходи больше. Совсем. Никогда, — низким, каким-то чужим голосом проговорила я.

— Почему? — Его голос прозвучал по-женски мягко, с отвратительной просящей интонацией.

Меня словно молнией прожгло. Ненавижу.

— Потому что так нельзя. Это ненормально. Мерзко, — жестко сказала я.

Алексей опустился на табуретку и снова уставился на меня. Мне хотелось заорать и шарахнуть его по башке какой-нибудь кастрюлей.

— Я люблю тебя. Я не могу без тебя, — проговорил он.

— Лешка, да что с тобой⁈ Очнись! Так нельзя, пойми ты.

— Когда любишь, можно. Все можно.

Я плюнула и сматерилась. Ну точно, чокнулся.

— Где твоя гордость, Леха? Во что ты превратился? Я не могу это видеть, не хочу…

— Какая гордость? Ты выжгла всю мою гордость, когда ушла от меня тогда, голая, в мороз. Нет у меня больше никакой гордости. — Он прикоснулся к распухшей губе, осторожно вытер пальцем выступившую кровь. — До сих пор перед глазами твое лицо… «Сначала допрыгни, чико»… Прости меня, Кира.

Я молчала. Смотрела на него и не знала, что еще сказать. Во мне не было жалости. Ненависть куда-то испарилась. Простить? Нет, не могу. Потому что не могу забыть тот разговор, то унижение, ту жгучую боль и злость.

Я принесла Алексею вещи, положила ему на колени. Достала из аптечки клочок ваты и пузырек с перекисью водорода, чтобы промокнул ранку на губе.

— Уходи, Леша, и больше не приходи. Я не люблю тебя. А то, что случилось, это была просто вспышка мышечной памяти. Знаешь, есть такое у спортсменов?

Он криво улыбнулся, натянул одежду и посмотрел на меня долгим, полным печали взглядом.

— Значит, это был прощальный подарок? — грустно проговорил он.

— Да. Прощальный. Финальный. Окончательный.

Он прошел в коридор, открыл дверь. Стоя на пороге, оглянулся и сказал негромко:

— И все-таки… нам никуда не деться друг от друга.

Дверь тихо закрылась, сухо щелкнул замок.

Я повернулась к окошку. Смотрела, как Алексей вышел из подъезда и пошел, пошатываясь и сутулясь, по дорожке через спящий темный двор. Вытянула из пачки очередную сигарету, прикурила и выдохнула дым в форточку. Вспомнился гадальный вечер в январе, в красном уголке заводского общежития. Как я повторяла тогда заговор, гадая на судьбу. И в голове зазвучало: «Как этот дым летит в небеса, за высокие горы, за густые леса, так и моя, рабы божьей Кармен, печаль-тоска по рабу божьему Алексею улетает, тает и пропадает на веки вечные. Слово мое ключ, язык мой замок. Быть по сему. Аминь»…