Кармен. Комсомол-сюита

Глава 4 Ловеласы, феи, выдры

Утро субботы началось как обычно — пара бутербродов с маслом и сыром, чашка крепкого черного чаю, пишущая машинка, гора бумаг и рабочий блокнот, ведь в понедельник мне нужно сдавать тексты в заводскую и в городскую газеты. Все, что не касалось работы, осталось за порогом комнаты. Эту привычку переключаться я выработала еще на журфаке, совсем как советский разведчик Штирлиц из фильма «Семнадцать мгновений весны» развил у себя способность спать по двадцать минут, «это был рефлекс, выработанный годами».

Стуча по клавишам и шурша бумагой, я не заметила, как пролетели выходные. А с понедельника снова окунулась в журналистскую рутину. Так пролетела неделя, затем вторая. За окнами солнечный теплый август сменился благодатным сентябрем. Я отправила родителям очередное пухлое письмо, в котором расписывала красоту осенних улиц и бульварчиков, тронутых едва заметной позолотой начинающейся осени. Накатала целую оду местной реке Иштарке, которая в конце августа сменила бурное течение на плавное, тихое полотно вод, стала уютной и романтичной. Про поход в местный ДК на танцы, а тем более про знакомство с местным «казановой» я писать не стала, незачем такой фигней занимать душевное пространство письма к самым близким и любимым людям.

В редакции городской газеты «Камень Рабочий» меня обрадовали новостью: у них в редакции две журналистки каждую осень и зиму выпадают из рабочего процесса, потому что у них маленькие детки, которые начинают регулярно сопливить, простужаться и грипповать, поэтому их мамы-журналистки не вылезают из больничных и «справочных». Значит часть их работы мне придется взять на себя. Только бы самой не заболеть, а то ведь за осенью придет зима, самое гриппозное, противное время. Значит, буду стараться не заболеть.

Сегодня у меня задание от городской газеты — написать очерк о местном молокозаводе. Я доехала до него на трамвае, да, вот так прозаично, без всяких пересадок и блужданий по городским окраинам. На проходной показала свое журналистское удостоверение, контролер позвонил куда надо, получил подтверждение и объяснил мне, как пройти к начальству.

Через широкие ворота въезжали и выезжали машины с желтыми цистернами, фургоны с синей надписью «Молоко» на боку, грузовики со стопками металлических сетчатых ящиков, в которых позвякивали пустые бутылки. И тут до меня дошло, что же так сильно смущало меня по первости в здешних продуктовых магазинах: в них не было бумажных треугольных пакетов с молоком. В этих краях молоко продавалось в стеклянных бутылках по пол-литра и литровых, с крышечками из белой плотной фольги. На кефире фольга была зеленая, на ряженке красная, а на сливках белая с голубыми полосками. А я-то, наивная столичная барышня, жила в полной уверенности, что весь Советский Союз пьет молоко исключительно из треугольных бумажных пакетов.

Удивляясь собственной наивности, я зашла в двухэтажное здание управления молокозавода и поднялась в кабинет директора. В просторной приемной были две двери — в кабинет директора и в кабинет заместителя. Секретарша, холеная, аппетитная блондинка с барашковыми кудрями и кроваво-красным маникюром, указала пальчиком на дверь заместителя:

— Вам туда.

Я постучала, услышала в ответ «да-да, войдите» и толкнула дверь с табличкой «Н. П. Блинов. Заместитель директора». Если бы здесь сейчас оказался мой одногруппник, мотоциклист Валерка, он бы точно выдал что-нибудь вроде: «Святые моторы! Твою ж канифоль в маслопровод!». Но я не Валерка, поэтому только и смогла, что мысленно пискнуть: «Какого Диккенса⁈».

Из-за большого начальственного стола навстречу мне поднялся… Николай Петрович! Мой синеглазый из-лужи-спаситель на лихом «Москвиче-412» пижонской расцветки. Как говорится, «со свиданьицем вас, барышня». Заместитель директора молокозавода лучезарно улыбнулся и, приветственно раскинув руки, шагнул навстречу.

— Товарищ корреспондент! Кира! Ждем, ждем вас…

Я кивнула, улыбаясь, и протянула руку. Николай Петрович галантно подхватил ее, но не пожал, как я ожидала, а легко коснулся губами тыльной стороны. Хорошо, что я не краснею… Пришлось срочно мысленно одернуть себя и напомнить, что я тут исключительно по делу.

— Николай Петрович, здравствуйте! Мне нужно собрать материал для очерка о молокозаводе, — понеслась я с места в карьер. А ещё подумала, что кудрявенькая секретарша наверняка подслушивает. — Вы могли бы дать мне кого-нибудь в проводники? Мне нужно пройти по цехам, с людьми поговорить. Если это возможно.

— Конечно, конечно. Я бы с удовольствием сам вам все показал, но, сами понимаете, работа. Сейчас организуем…

Он нажал кнопку на большом переговорном коллекторе, в динамике раздался голос секретарши: «Да, Николай Петрович!».

— Таня, разыщите мне сейчас Петренко, пусть зайдет ко мне. Скажите, что это для газеты.

— Поняла, Николай Петрович, сейчас разыщу, — ответила секретарша.

— Ну вот, сейчас будет вам проводник, — улыбаясь, проговорил Блинов. — А пока, может, чаю?

Я чувствовала себя по-идиотски. С одной стороны, держалась по-деловому, как-будто вижу этого человека в первый раз и для меня он всего лишь замдиректора предприятия. А с другой стороны, я четко ощущала, что он так и норовит пробить эту защиту и напомнить, что он мне не совсем уж чужой, спаситель все ж таки, можно сказать, крестный отец, который ввел меня в эту новую жизнь. В общем, дурацкое у меня было ощущение. Поэтому за предложение выпить чаю я ухватилась, как за спасительную подушку, которой можно прикрыть живот.

Как по мановению волшебной замдиректорской палочки, на столе появились красивые чашки с блюдцами, заварничек и сахарница. Как же он выдрессировал секретаршу! Или это не он, а сам директор так ее вышколил? Неважно. Важно то, что я вцепилась в чашку, как в щит. Николай Петрович тем временем рассказывал мне историю появления молокозавода в Камень Верхнем. Я внимательно слушала, кивала и отпивала горячий чай.

Наконец, в кабинет вошла женщина в белом халате и колпаке, рослая, немолодая, без всякой косметики на лице.

— А вот и наша Валентина Игнатьевна, — радушно заговорил Блинов, поднимаясь ей навстречу. — Она будет вашим экскурсоводом и ответит на все вопросы. Валентина, а это вот Кира, журналистка из нашей городской газеты. Помогите ей собрать материал для статьи про наш молокозавод.

И улыбнулся так, что у меня перехватило дыхание, хотя улыбка была предназначена не мне, а Валентине Игнатьевне. Еще бы она не расплылась в ответ! Не знаю, кто бы устоял против такого. Ох, опасный вы человек, Николай Петрович…

Я быстренько подхватила свой портфельчик и зашагала вслед за Валентиной. «Чур меня, чур!» У меня задание, я ж журналист. Но Николай Петрович был бы не Николай Петрович, если бы не умудрился прикоснуться к моей спине, провожая из кабинета. И не просто прикоснуться, а положить теплую большую ладонь аккурат мне между лопатками. Ой, мамочки! Это не мурашки, это стадо бизонов пробежало по моей спине, оставляя на коже вмятинки от острых твердых копыт. Какого Диккенса⁈

Но несмотря на все приемчики матерого ловеласа, я держала лицо и вела себя так, словно ничего такого-эдакого не происходит, ничего я не чувствую и никаких подкатов в упор не вижу. «Я на службе, сэр!».

Валентина Игнатьевна вела меня по коридорам и цехам, показывала и рассказывала, знакомила с работницами, которых называла «молочные феи». Я записывала, фотографировала. Когда набрала нужный объем информации и собралась уходить, Валентина Игнатьевна сделала знак сотрудницам, и мне поднесли пластмассовую корзинку с гостинцами — продукцией молокозавода в маленькой расфасовке, такой вариант пробников, что ли. Я начала было отказываться, но Валентина сказала: «Ну что вы, Кира, это же от чистого сердца». Я смутилась, почувствовала себя неблагодарной сволочью. Подхватила корзинку и с жаром поблагодарила этих чудесных женщин, фей в белых халатах из царства молочных рек и творожных берегов.

Меня проводили к выходу и помахали руками с крыльца. Счастливая, я чуть не вприпрыжку направилась на остановку трамвая. Вот доеду до дома, закроюсь в комнате и как наемся всего этого молочного, вкусного и красивого, да со свежим хлебушком, да с вареньицем. Красота! Люблю свою работу!

Я печатала на машинке очередной текст для многотиражки, прихлебывая из чашки свежую ряженку с молокозавода, и тут мне позвонили.

— Алло!

— Кира, тебе тут письмо передали, — услышала в трубке голос тети Оли, нашей вахтерши, сегодня она дежурила на входе. — Спускайся, забери.

— Да, теть Оля, сейчас спущусь.

Это было обычным делом, корреспонденты многотиражки из цехов и комсомольские активисты часто так передавали мне тексты по работе. Я забрала конверт и поднялась к себе. Но на этот раз в конверте лежала не заметка или копия протокола комсомольского собрания, а абонемент на сентябрь в городской кинотеатр «Ракета». Вот это сюрприз, однако. Я сама на днях думала о том, что надо выбраться в кино, и тут такое предложение, как говорится, в лоб. Я поискала какую-нибудь записочку, но ничего, кроме ленты билетов с датами, номерами мест и временем начала сеансов, в конверте не было.

Первая мысль была, что это мне прислали из завкома комсомола, ответственная за культмассовую работу расстаралась. А может и нет. Я пожала плечами и решила, что не буду ломать голову раньше времени. Все равно, все само выяснится, когда приду в кино в ближайшую дату, а это уже завтра. Тогда и буду разбираться с «подателем сего», как пишут в старинных романах.

На следующий вечер я по-честному собиралась в кино. Я не знала, какой фильм будет, и меня это волновало меньше всего, потому что это было неважно. А важно было понять, как одеться. Если это просто часть культмассовой работы, значит в кино придут еще люди с завода, будет много знакомых. А если это… мне не хотелось даже мысленно это произносить… А если это от тайного поклонника? Что, если это Николай Петрович подсуетился? Вот уж совсем не хотелось бы. Я категорически против любого флирта с женатыми взрослыми дядьками. Ни за что.

Эта мысль заставила нервничать. Можно, конечно, просто никуда не ходить, но почему же нет? Вот билеты, абонемент на весь месяц, мне они не стоили ни копейки, и за что же, спрашивается, я должна себя наказывать отказом от бесплатного кино? Только за то, что кино мне, возможно, обеспечил чей-то неверный муж? А если он тут ни при чем? В общем, я разнервничалась, но продолжала обдумывать, в чем пойти.

А что если так: чтобы не возникало даже намека на флирт с моей стороны, я специально оденусь как пацанка, никакой косметики и волосы дикой копной, как упали, так пусть и болтаются. Сказано — сделано. Джинсы, любимая растянутая футболка с самодельным трафаретом портрета Че Гевары, синие с белой окантовкой вьетнамские полукеды и любимое джинсовое пальто, для него сейчас самая подходящая погода. И ни в коем случае не причесываться.

В таком виде я вошла в зал кинотеатра и начала высматривать свое место. Ряды темно-коричневых эбонитовых кресел, пол под наклоном в сторону экрана, а по обе стороны от белого полотна, за тяжелыми бархатными шторами, двери на улицу. Мое место оказалось в самом последнем ряду, наверху. Это что, «места для поцелуев»? Какого Диккенса? Я прошла к своему креслу, опустила холодное твердое сиденье, устроилась и стала наблюдать за другими людьми в зале.

Народу набиралось не слишком много, примерно треть кресел оказалась не занятой. То ли фильм неинтересный, то ли людям не хотелось идти в кино на самый поздний сеанс, в десять-двадцать, посреди рабочей недели. По обе стороны от меня ряд темнел пустыми сиденьями. Наконец, свет в зале плавно угас, ожил экран, побежали черно-белые кадры киножурнала «Хроника дня». Я еще повертела головой, но рядом никто не появился. Мысленно махнув рукой, вытянулась вперед, сложила локти на спинке кресла в переднем ряду и оперлась на них подбородком.

Я не увидела, а почувствовала, как слегка качнулся подо мной ряд кресел, когда на место справа кто-то тихо опустился. Я не шелохнулась, ждала, когда пришелец сам заговорит. Прошло несколько минут, меня жгло любопытство. На экране начался фильм. И тут наконец я услышала негромкое:

— Привет.

Я смотрела на экран и никак не реагировала. Сосед, так же, как я, сложил руки на спинку впереди стоящего кресла и точно так же оперся подбородком.

— Про что кино? — спросил он.

Я наконец повернула голову и уперлась взглядом в синие глазищи. Леха!

— Про квартальный план, который горит, — ответила я безразличным тоном и снова уставилась на экран.

— На злобу дня, значит, — заметил он и замолк.

Разговор не клеился.

А я вдруг почувствовала, что не могу больше сидеть в этой расслабленной, вытянутой позе, что начинает болеть спина, а сиденье жутко твердое и неудобное, и звук в зале слишком громкий. Мне захотелось встать и уйти.

— По-моему, муть какая-то, — сказал вдруг Алексей. — Будешь дальше смотреть или пойдем отсюда?

Я молча встала и пошла к выходу в низу зала. Он тоже поднялся и двинулся за мной. Как только мы дошли до бархатной, пыльной шторы, Леха шагнул вперед и открыл одну створку двери, пропуская меня на улицу.

Кругом было тихо, в дремлющих домах изредка светились неспящие окна, задернутые цветными шторами или короткими, на пол-окна, занавесочками. Прохожих почти не было, середина рабочей недели все ж таки. Воздух сладко пах нагретыми за день листьями тополей и лип.

— Куда идем? — спросил Алексей.

— К переправе, — ответила я, — вполне успеваю на последний паром.

— К переправе так к переправе, — согласился мой провожатый.

Значит это он презентовал мне абонемент в кино. Что ж, неплохо. По крайней мере, кино я люблю и от такого подарка не откажусь.

Я наконец увидела его лицо, разглядела в свете уличных фонарей густые темно-русые волосы, упругие пряди челки, упавшие на лоб, правильные черты красивого лица, черные брови над синими глазами, четко очерченный рот. Твою ж канифоль в маслопровод! Вылитый Ален Делон и Николай Петрович с молокозавода в одном флаконе. У меня аж дыхание перехватило. Но, ясен пень, виду я не подала.

— Про кино сам додумался или кто умный подсказал? — спросила я с ехидцей.

— Ну… на танцы ты больше не приходишь. Пришлось поломать голову. А что, не угадал?

— Увы, мон шер… Угадал. — Я состроила страдательную физиономию.

— Сэ манифик, — отозвался Леха и довольно улыбнулся.

— Слушай, чувак, — начала я, чувствуя, как закипает внутри злость, — я все понимаю, ты тут первый парень на деревне и все телочки твои, но… не надо делать вид, что знаешь иностранные языки. Я понимаю, на местных девчат это производит сильное впечатление, но со мной не надо.

— Почему?

Он совсем не смутился. Мне показалось, что наоборот, Лехе стало жутко интересно.

— По кочану! Потому что мне так и хочется ответить тебе на французском или на испанском, но ты же не поймешь ни черта и заткнешься в растерянности, и это будет так противно… — выпалила я, сама себе удивляясь. — А такому парню не пристало выглядеть придурком.

Надо было видеть его физиономию! Леха помолчал и осторожно проговорил:

— Понял. Больше не буду. — Он быстро пришел в себя и спросил примирительно, — А ты и вправду шпрехаешь на французском и на испанском?

— Сомневаешься?

— Уже нет, — поспешно ответил он и замахал руками. — А какие фильмы любишь? Небось Феллини? От него все образованные барышни пищат.

Тут я поняла, что шагаю, как солдат по плацу, жестко печатая белыми подошвами полукедов по трещинам в асфальте. И моська у меня, видимо, была очень серьезная, суровая. Да что я, в самом деле? Я представила себя со стороны и мне стало смешно, и немного жаль Леху, который изо всех сил старался вывести меня из состояния злобной училки.

— Да не люблю я Феллини, — уже совсем другим тоном ответила я. — Сколько раз пыталась смотреть его фильмы, умом все понимаю — новаторство, свежий взгляд, ракурсы и светотени — но все равно ничего в них не понимаю. Особенно не понимаю, почему все восхищаются этой страшной, толстой теткой в красном платье в «Восемь с половиной». Жуть какая-то!

Я рассмеялась. Наверно, это было нервное. А через мгновение мы уже оба смеялись. И дальше разговор потек как бы сам собой. Мы говорили о разных фильмах, об актерах и режиссерах. И я была приятно удивлена тем, как легко Алексей подхватил тему. У парня оказались довольно приличные познания о мире кино.

— Сегодня фильм был никакущий, конечно, — заметил он, — но ты не расстраивайся. Я узнавал, в сентябре будет еще хорошее кино, и наше, и иностранное.

— Да я и не расстраиваюсь. Если честно, спасибо, что вытащил. А то я как-то увязла в работе… как муха в варенье. Надо иногда и отдыхать.

Впереди проявилась цепочка желтых огоньков. Это фонари на паромной переправе приманивали на свет последних, поздних пассажиров, как ночных мотыльков.

— Ой, фонарики… — сказала я.

Леха вдруг сгреб меня за плечи и впился в губы, я почувствовала, как он пытается протолкнуть свой язык мне в рот. Фу! Я вцепилась зубами в кончик его нахального языка. Леха глухо взвыл. Мы отскочили друг от друга.

— Фу! Дурак! Тьфу! — вырвалось у меня. Я возмущенно отплевывалась и вытирала ладонью мокрые губы.

Леха прижал руки ко рту и вертел головой, словно хотел что-то стряхнуть.

— Дула! Больно же! — с трудом ворочая языком, обиженно выкрикнул он. — Выдла бешеная!

— А ты не лезь своим языком куда не просят! — огрызнулась я и еще раз плюнула в его сторону. — Дундук!

Алексей замер, осторожно двигая во рту припухшим языком. Наконец сказал, старательно выговаривая буквы:

— Выдра! Что не так опять?

— Ненавижу… Ненавижу, когда суют язык. Это противно! — начала я, распаляясь с каждым словом. — Не знаю, с чего ты взял, что это зашибись какой приемчик. Фигня! Это просто противно!

— До тебя никто не жаловался.

Он слегка ухмыльнулся. И я это заметила.

И тут во мне поднялась такая обида… Вспомнился говнюк Вадик, моя дурацкая, безмозглая влюбленность в этого напыщенного засранца, то, как позволяла обходиться с собой, как терпела его омерзительные выходки и пошлые шуточки, как с готовностью хихикала в ответ на его сальные, дебильные анекдоты и вообще… Какая же я была дура! Как я вообще позволила, чтобы какой-то смазливый гаденыш так обходился со мной? Почему я не понимала, что это унизительно и мерзко?

А теперь вот другой смазливый гад говорит, что до меня на его поцелуи никто не жаловался. Какого Диккенса⁈

— А мне плевать! — рявкнула я. — Самый умный, да? Скажи еще, что у женщины самая чувствительная зона это ухо. Где вы берете этот бред? Возомнил себя первым ебарем на деревне, только потому, что местные девчонки ничего, слаще морковки, не едали? Да пошел ты! Видала я таких умников в гробу в белых тапках! Ален Делон недоделанный! Начитаются всякой хрени из журналов, а как до дела дойдет, так тыкаетесь в девчонку, как кот в старую ушанку, толку никакого. И плевать, каково там девчонке, под таким самовлюбленным гавненышем. Лишь бы свое получить! А на девчонку плевать с высокой колокольни, умоется, типа, и дальше пошла…

Меня понесло. Еще немного, и я начну кидаться самыми отборными «кирпичами» великого и могучего нецензурного, спасибо высшему образованию. Алексей сначала оторопело пялился на меня, а потом раскинул руки, как-будто собрался ловить сбежавшего поросенка, и заговорил, медленно подходя ближе:

— Кирюша, малышка… прости дурака… Ей-богу, не хотел обидеть! И в мыслях ничего такого не было. У меня просто крышу срывает, когда ты так близко, малышка… Ну да, запал… Запал я на тебя, пушиночка. Что ж теперь делать-то? Прости, Кирюша…

Меня трясло от поднявшейся душевной боли, от горьких воспоминаний, от обиды на всех, кто когда-то заставлял меня чувствовать себя глупой, слабой, до чертиков беззащитной и ничтожной. Горло заболело от надрыва, который рвался пролиться слезами, но почему-то я не могла заплакать.

Я стояла, не в силах двинуться с места. Алексей осторожно обнял меня, прижал к себе. Я почувствовала, как он поцеловал меня в макушку.

— Пушиночка… У нас все будет по-другому. Обещаю, — услышала я тихий голос над ухом.

Я всхлипнула, слезы потекли сами. Кажется, я уревела ему всю рубашку. А потом, когда успокоилась, мы молча пошли к пристани. Я ступила на дощатый настил парома и уперлась рукой Лехе в грудь.

— Все, не ходи за мной дальше.

— Понял, — ответил он и отступил на шаг назад.

Он стоял на берегу и смотрел, как паром плавно двинулся по темной воде, как причалил и я сошла на том берегу. Только после этого Леха повернулся и пошел прочь. И только тут я вспомнила, до меня дошло, что он сказал.

«У нас все будет по-другому. Обещаю»…