Кармен. Комсомол-сюита

Глава 16 Праздники и тайны

Апрель — май 1977 года

К началу апреля снег уже таял вовсю, огромные грязные лужи расползались по тротуарам, дворам и улицам, без резиновых сапог невозможно было выйти из дома. Дворники разгоняли грязь широкими лопатами, разметали метлами, но лужи тут же снова наползали обратно, сбегая от дворников туго скрученными шнурами мутных ручьев. Детвора была в восторге, в каждом закутке возились пацаны, запуская по ручьям кораблики из тетрадных страниц, из газетных обрывков, из сосновой коры, из всего, что годилось для изготовления корабликов и лодочек.

Река Иштарка проснулась от зимней летаргии. По ночам далеко был слышен треск льда. Я порадовалась, что переехала в город, потому что заводское общежитие стояло на самом берегу и там, наверняка, девчата не могли нормально спать из-за этого шума. Река, как огромная толстая змея, вылезала из старой ледяной шкуры, а та трещала и рвалась, ошметки ледяной «кожи» лоскутами-льдинами сползали с нее. В середине апреля оживет и паромная переправа, вернется на свое место, как рабочая лошадка из зимнего стойла.

Мой день рождения пришелся на субботу, поэтому я первым же рейсом, ни свет ни заря, рванула в областной центр, на центральный переговорный пункт. И хотя поговорить подольше не удалось, но все же я целых двадцать три минуты слушала родные, до боли любимые голоса мамы и отца, поздравлявших меня из Франции. Потом я звонила в Москву тете Зине, и с ней мы говорили уже гораздо дольше. Свою порцию любви и ласки от родителей и тетушки я получила, пусть и всего лишь по телефону.

На обратный автобус в середине дня я не успела, но это меня ничуть не расстроило. Я отправилась в ближайший кинотеатр и посмотрела сборник мультфильмов. Потом гуляла по улицам, заходила в магазины, накупила всяких приятных мелочей, пару отрезов ситца и крепдешина на летние обновки, и так скоротала время до вечернего автобуса. В Камень Верхний вернулась уже в сумерках, уставшая, но очень довольная.

Телеграммы с поздравлениями и красивую открытку от Зины я получила накануне, так же, как и посылку с целым ворохом подарков. Вскрытый посылочный ящик стоял на столе в большой комнате, я его еще не до конца разобрала. Вот теперь и доразбираю. А друзья придут ко мне завтра, в воскресенье, и я буду угощать их пирогами собственного приготовления.

За окнами уже стемнело, был десятый час вечера. Устроившись на кровати, я перебирала разноцветные тряпочки, коробочки и баночки из посылки и напевала себе под нос. В углу негромко бурчал телевизор, я ждала, когда начнется очередная серия телевизионного детектива «Следствие ведут знатоки». И тут в дверь позвонили. Я вздрогнула. Я никого не ждала сегодня. Почему-то внутри все неприятно сжалось. Я сползла с кровати и на цыпочках вышла в коридор. Осторожно прижалась ухом к двери.

С той стороны было тихо. Я подождала еще немного, но так и не услышала за дверью ни шороха, ни шагов, ни чьего-нибудь дыхания. «И глазка-то нет, чтобы посмотреть», — с досадой подумала я. Наконец, все же решилась и осторожно приоткрыла дверь, чуть-чуть. В коридоре никого не оказалось. Я выдохнула и собралась закрыть дверь, но в последний момент увидела на коврике… небольшой сверток в подарочном целлофане с красным бантиком и… розы! Три аккуратных цветка с плотными нежно-розовыми бутонами, шипы чисто срезаны, стебли укрыты в прозрачный целлофан. Твою ж канифоль в маслопровод!

Конечно я взяла сверток и цветы. Было бы идиотизмом оставить все это на коврике под дверью. На это и был, видимо, расчет у дарителя. Ну, допустим. Прелестные, свежие, прохладные розы ни в чем не виноваты, я поставила их в изящную стеклянную вазу на середине стола в комнате. В конце концов, это красиво.

Над таинственным свертком я долго сидела в нерешительности. Нет, я понимаю, что там не бомба и даже, скорее всего, не дохлая крыса. Но… Кончиками пальцев я ухватила краешек атласной красной ленточки и потянула, распуская пышный бантик. Ленточка легко подалась, упругий целлофан распахнулся шуршащими лепестками… В середине лежала книга в футляре из плотного картона с тисненым рисунком. Я тихо выдохнула. Это оказался роскошный подарочный экземпляр сборника сонетов Петрарки. Едрить твою на восемь…

Я не нашла никакой записки, никакой открыточки, ничего, что намекало бы на личность дарителя. Но я была совершенно, абсолютно уверена, что такой подарок мог сделать только один человек в этом городе. Не будем показывать пальцем, потому что все знают, что это… «слоненок». Интересно, он хоть знает, кто такой Петрарка? Или просто оттяпал что подороже, не разбирая?

Я почувствовала, как меня начинает распирать от желания язвить, ерничать, сыпать едкими замечаниями, чуть ли не брызгать ядом из клыков, как плюющаяся кобра. Вот тварь! Даже оставаясь невидимым, этот… человек вгоняет меня в бешенство. Так, спокойно, Кармен! Это всего лишь книга, сборник стихов прекрасного поэта эпохи раннего Возрождения. Изящная, тонкая, чувственная поэзия, оставленная на радость всему человечеству одним из гениев Средневековья.

Я услышала собственное громкое, возмущенное дыхание. Нет, так нельзя. Пошла умылась холодной водой, попила водички, посчитала до ста. Потом вернулась в комнату, взяла в руки роскошно изданный сборник и начала неспешно листать, наслаждаясь запахами мелованной бумаги и типографской краски, рассматривая красочные иллюстрации, изучая аристократически четкий готический шрифт. Ну, красота же!

И все же… не может этот избалованный красавчик не выпендриваться, не может не пускать пыль в глаза. А ведь можно было выбрать сборник кого-нибудь из хороших современных поэтов, хотя бы того же Роберта Рождественского, к примеру, или Кедрова, Наровчатова, да в конце концов Маяковского! Так нет же, надо чтобы было «дорого-богато».

Конечно Блинов — я уверена, что это именно от него — все правильно просчитал и я не откажусь от такого подарка. Но во всем этом было больше показухи и самолюбования, чем романтики. Так молодые купеческие сынки бросают под ноги красавице связки собольих шкурок, горсти золотого песка, вороха расшитой золотом парчи и шелка, демонстрируя свое богатство. Только девичьему сердцу нужно-то другое — нужно искреннее чувство, сердечное тепло, доверие души.

Ну-ну, амиго… Я усмехнулась своим мыслям и окончательно успокоилась.

Апрель промчался, взбодрив горожан всесоюзным ленинским субботником. По всему городу в этот день суетились «рабочие муравьи» — жители славного Камня Верхнего, в замызганных ватниках и брезентовых куртках, в резиновых сапогах, с лопатами, граблями, метлами в руках. За один день город преобразился, очистился от остатков серо-бурого снега, огромных луж и торосов из грязи и прошлогодней опавшей листвы, от разного мелкого мусора, всю зиму прятавшегося под снегом. Взгляд радовали ровные чистые газоны, на которых начала пробиваться травка, свежепокрашенные скамейки и урны, очищенный асфальт тротуаров и дворовых дорожек.

А потом грянул Первомай с демонстрацией, бодрыми маршами из уличных громкоговорителей, с бумажными цветами, воздушными шарами, красными флагами и транспарантами, с гладкощекими, глянцевыми лицами членов Политбюро КПСС, плывущими над людской рекой.

Но меня гораздо больше вдохновлял следующий за первым мая праздник, День Победы. Его я ждала с душевным волнением, именно этот праздник я воспринимала по-настоящему народным и самым главным после Нового года. Я составляла текст поздравления для специального выпуска многотиражки «Пульс Маяка» и для большой открытки, которую наша корреспондентская команда собиралась подарить главному редактору.

Седьмого мая была суббота, но у нас это был полноценный рабочий день, и то, что Шауэр не появился в редакции, всех сильно удивило. Он не позвонил и никого не предупредил, что появится позже или что-то подобное. Я даже растерялась немного, это было так непривычно, ведь кто-кто, а наш главный редактор был на работе всегда! Кроме официальных выходных, разумеется. Если было нужно, он и в выходные мог прийти в редакцию и сделать работу чуть ли не за всю команду. А тут вдруг не пришел и ничего никому не сказал. Естественно, я напряглась.

Нашла в своём блокноте домашний телефон Шауэра и позвонила. Трубку взяла какая-то женщина с противным грубым голосом.

— Кого надо? — гаркнула она в трубку.

Я попросила позвать Бориса Германовича.

— Я-то позову, — прокаркала тетка, — только ж он-то, один хрен, ниче не скажет! — Она хрипло заржала.

— То есть, он все-таки дома? — уточнила я, отведя трубку от уха, чтобы не оглохнуть от этих ужасных звуков.

— Дык дома, конечно дома! Куда он в таком-то виде денется… — продолжила тетка и снова хрипло загоготала.

Отлично. Значит, надо идти в логово главреда и на месте разобраться, что случилось. Я подбодрила себя, мысленно пропев по-французски зачин «Марсельезы», перекинула через плечо ремень сумки-котомки с портретом Че Гевары и храбро отправилась на Кудыкину Гору, в гнездо самого Змея Горыныча. Судя по голосу в телефоне, подступы к гнезду охраняли самые настоящие буйные кикиморы. Что ж, как говорила санитарка Степановна, «не тушуйся, подруга, видали мы и пострашнее»!

Квартира, в которой жил Шауэр, оказалась в таком же деревянном двухэтажном доме, как и у меня. Только это была коммуналка на пять хозяева, с длинным коридором, заставленным велосипедами и детскими ванночками, с большой жаркой кухней и комплектом разномастных жильцов. Все в лучших традициях послевоенного тылового быта.

Дверь мне открыла низенькая носатая тетка с железными зубами. Это она ответила мне по телефону, я сразу узнала ее голос.

— Здравствуйте! Мне нужен Шауэр, — с порога заявила я.

Черноволосая кикимора сверкнула железным оскалом.

— ГермА́ныч? Последняя дверь налево, — каркнула она, жутко улыбаясь. — Только он вряд ли откроет.

— Почему?

— Дак не в форме он. Но вы стучите посильнее.

Я прошла к нужной двери. Из кухни на меня с любопытством пялились, кроме уже знакомой кикиморы, еще три колоритные физиономии. Таких бы в историческом кино снимать, про Средневековье, или в том же «Короле Лире», даже гримировать не надо. Я коротко вежливо улыбнулась «товарищам» и постучала в замызганную дверь, выкрашенную когда-то светло-голубой масляной краской. За дверью, вместо вопроса «кто там», грянул баян. Ух ты! Невидимый маэстро наяривал Баха!

Группа товарищей радостно загыгыкала.

— Да вы громче… громче стучите! — посоветовали мне.

Я благодарно кивнула. Дождалась секундного перерыва в музыке и заколотила в дверь кулаками.

— Борис Германович, это Ларина! — крикнула я в притвор. — Вы мне откроете?

За дверью воцарилась тишина. Потом я услышала скрипы, громкий шорох и дверь открылась. Меня чуть не снесло плотно волной душного воздуха, настоянного на запахе сивухи и залежалых беломоровых чинариков. Я поперхнулась и закашлялась. Буквально спиной я почувствовала, как притихли, затаив дыхание, «товарищи».

Шауэр смотрел на меня бесцветными, словно вылинявшими глазами. От его взгляда мне стало не по себе, я вдруг подумала, что он меня не узнает. А вдруг он сошел с ума?

— Чего надо? — хрипло проговорил главред.

В открывшуюся щель было видно, что он стоит босой, взъерошенный, в растянутой, линялой майке, из под которой висят чуть не до колен замызганные сатиновые семейники. На груди висит настоящий баян с темно-синими глянцевыми пластинами.

Собравшись с духом, ровным, насколько это было возможно, голосом я ответила:

— Борис Германович, это я, Кира. Вы не пришли сегодня в редакцию. Как вы себя чувствуете?

Вместо ответа он вдернул меня за руку в комнату и тут же захлопнул дверь. Я услышала, как с той стороны к дверному полотну прилипло несколько потных тел. И тут же подумалось, что если меня сейчас начнут душить, им будет очень интересно послушать, а вот помощи от них я вряд ли дождусь. Я здорово перепугалась.

Взгляд Шауэра вдруг стал осмысленным. Он нехотя снял с плеч баян и аккуратно поставил на всклокоченную узкую койку. Стянул со спинки стула невнятного цвета штаны и натянул, не отрываясь глядя на меня. Потом приложил палец к губам, а сам подошел к двери и резко распахнул ее. Группа товарищей, стуча локтями о косяки, повалилась на порог.

— Что, суки, интересно, да⁈ — заорал он. Но в его голосе не чувствовалось никакой агрессии. Просто очень громко и очень строго. Мне показалось, что это у него привычный стиль общения с соседями.

— ГермА́ныч, ты че?

— А че, убивать-то не будешь?

— Дак мы ж по-соседски, че… — загалдели они, неловко поднимаясь с пола.

— Может, в магаз? Или че? — участливо спросила железнозубая кикимора.

— Не надо в магаз, — спокойно отмахнулся Шауэр. — Корделия, у тебя рассол остался? — Обратился он к кикиморе. Та радостно закивала. — Плеснешь полбанки?

— Дак щас, ГермА́ныч! Так бы сразу и сказал, че… — Она посеменила в кухню, смешно переваливаясь. Остальные соседи сразу как-то потеряли интерес к происходящему и тоже вернулись в кухню.

— Корделия⁈ — Я нервно хихикнула.

— Хавронья ее зовут, — заговорил главред, прикрыв дверь. — Любовник сказал ей, что у нее свинячье имя, вот она и поменяла на Корделию. В кино, видишь ли, в каком-то услышала и решила, что это и будет ее новое имя. А ты-то чего пришла, Кира Ларина?

Я мысленно выдохнула. Хвала коммунизму, в порядке наш главред, не свихнулся.

— Вы не пришли в редакцию, мы все волнуемся, не случилось ли чего, — объяснила я. — Я могу чем-нибудь помочь?

В дверь постучали. В приоткрывшуюся щель просунулась рука с пол-литровой банкой рассола, в котором плавал смородиновый лист и маленький огурчик. Шауэр подошел, забрал банку и закрыл дверь, на этот раз на шпингалет. Поднес банку ко рту и вопросительно глянул на меня.

— Нет, спасибо, — ответила я, качнув головой.

Он гулко пил рассол, а я разглядывала своего начальника. Без привычного служебного костюма, он стоял, расставив ноги, как моряк на палубе, сухопарый, жилистый. По белой коже плеч и спины, давно не знавших загара, рассыпались мелкие бледные веснушки. На внутренней стороне левой руки мелькнуло какое-то пятно, как вытянутая клякса. То ли родимое, то ли какой-то застарелый шрам. Странное у меня возникло чувство. С одной стороны, ощущение крепкого, сильного тела, способного быстро действовать и жестко бить, если понадобится. А с другой стороны, какая-то безысходность, заброшенность и одиночество.

Главред тем временем добил рассол, заел огурчиком, завернув его в смородиновый листик, поставил банку на застеленный газетами стол. Подвинул мне стул, я села. Сам уселся на деревянную табуретку, точно такую же, как у меня дома, только его табуретка была некрашеная.

— Борис Германович, что с вами происходит? — мягко начала я. — Я же понимаю, что вы не просто так от всех прячетесь. Может, расскажете? Или хотя бы намекните…

Он молчал, глядя на меня каким-то странным, полным грусти, задумчивым взглядом. Взял со стола мятую пачку «Беломорканала», закурил, подошел к окну и открыл настежь форточку. Я терпеливо ждала, хотя в душе была готова к тому, что он просто выставит меня за дверь.

— Кира Ларина… Кира Ларина… — повторял он задумчиво, словно хотел что-то понять для себя. И, видимо, решившись, продолжил, — Мне нужно будет уехать после праздников. Как думаешь, справитесь без меня?

— Справимся. Тут и думать нечего, — ответила я. — Надолго едете?

— Сложно сказать. Не от меня зависит. — Он отвернулся, дымя в форточку.

Я чувствовала, что ему хочется сказать больше, но он не решается. А я не торопила. Не представляю, что у него произошло, но точно знаю, что в подобной ситуации нельзя лезть с вопросами. Человек либо сам скажет, либо нет, и это надо уважать. Шауэр задавил окурок в банке из-под кильки в томатном соусе, которая служила пепельницей и давно была переполнена с горкой. Затем подошел к тумбочке возле койки, открыл ящичек и достал голубоватый конверт. Положил его передо мной на стол.

— Вот, получил вчера. Вызывают в Москву.

— Вы хотите, чтобы я прочитала? — осторожно уточнила я.

Он кивнул. Я взяла конверт, рассмотрела большую красивую марку, штемпели отправки и получения. Адрес получателя был написан красивым правильным почерком. Когда-то в школе нас всех учили писать таким вот правильным, классическим почерком, металлическими перьями и фиолетовыми чернилами. Из конверта я вытащила сложенный пополам листок с машинописным текстом, в котором сообщалось, что Бориса Германовича приглашают на встречу ветеранов Великой Отечественной войны, которая состоится в Доме Офицеров Министерства обороны. Явка обязательна. Просят сообщить, каким рейсом или поездом он прибудет, чтобы встретить, гостиница забронирована.

— Почему вас так напрягает это письмо? Это же всего лишь приглашение на встречу боевых товарищей. Разве нет? — спросила я.

— Вот… умная ты, Кармен Антоновна. Именно напрягает. Конечно это встреча, и ты не промахнулась, боевых, можно сказать, товарищей, — нехотя проговорил он.

И тут меня словно кипятком обдало.

— Все! Все… не говорите больше ничего. — Я выставила вперед руку, останавливая его. А внутри у меня все завибрировало от странного предчувствия. Вот не зря Шауэр с самого начала вызвал у меня ощущение какой-то тайны и глубоко спрятанной боли. Ой не зря… — Вы не можете отказаться и не приехать. Но вы не знаете, что вас ждет. Вы даже не уверены, что вернетесь, — быстро проговорила я, понизив голос.

Главред кивнул.

— Вряд ли мне нужно знать больше, — добавила я.

— Все верно. Не нужно, — согласился Шауэр. Он подвинулся ближе, так, что его колени уперлись в мои, и продолжил вполголоса, глядя мне в глаза с какой-то отчаянной надеждой, от которой мне стало не по себе. — Но все же я хочу попросить тебя кое о чем. — Он помолчал, изучая меня пристальным взглядом. Я не отвела глаза. — Когда ты устроила передо мной «цыганочку с выходом» и заставила взять в руки аккордеон… я как-будто ожил, вернулся из небытия. Я вспомнил то, о чем боялся думать много, очень много лет. Когда-то… в концлагере я познакомился с Жанну. Она была цыганских кровей, с юга Франции. Мне помогли бежать из лагеря и пересечь линию фронта. Концлагерь потом освободили союзники, но я не знал, уцелела ли Жанну. После войны я искал ее через «Красный Крест», но бесполезно. После выступления в Доме культуры, на новый год, я написал… в передачу «Встреча с песней»…

Я радостно закивала, я знала эту передачу и сама с удовольствием слушала ее по радио. У меня перехватило дыхание. А главред продолжал:

— Я попросил передать одну песню, старинный цыганский романс, как привет всем, кто мог что-то знать о тех событиях, знать что-нибудь о Жанну. Это, конечно, дохлый номер, но… я понял, что не смогу дальше жить, если хотя бы так не попытаюсь передать ей то, о чем не сказал тогда… Неделю назад мне пришло письмо от одного человека. Он написал, что сделал запрос по линии исторического общества ветеранов «Нормандия», и что, возможно, ему удастся что-то разузнать. Вот такие дела, Кармен Антоновна.

Борис Германович снова закурил и встал под форточку. Я подошла к нему.

— Чем я могу помочь?

— Я оставлю тебе ключ от своей комнаты. Хавронья-Корделия подсовывает мою почту мне под дверь, ты будешь приходить и проверять, есть ли там что-то по этому вопросу. Ты права, я не знаю, чем закончится моя поездка и вернусь ли я. Потому и прошу тебя сохранить все, что может прийти. А если я не вернусь и ничего не сообщу о себе в течение трех месяцев, ты вскроешь почту и ответишь на письма. Вот так. Согласна?

Он снова впился взглядом в мои глаза. А я задумалась.

— А Корделия сама не вскроет эти письма?

— Нет. Любопытство ей ампутировали еще в детстве, вместе с желанием трепаться. Тебе и твоим ровесника трудно понять, какой страх живет в душе людей, чьи семьи перепахало в конце тридцатых. А некоторые получили свой заряд страха уже после войны, в конце сороковых, в начале пятидесятых. Родителей Хавроньи расстреляли не фашисты. С тех пор она до ужаса боится вообще всего. Письма в непривычных конвертах, незнакомые слова и прочие «чудеса» пугают ее до того, что она начинает заикаться. Мою почту она сует под дверь чуть ли не печными щипцами, как чумное тряпье. Так что она ничего не тронет и другим не позволит. Она у нас в коммуналке вроде деревенского старосты, блюдет общественный быт. — Он помолчал, изучая мое лицо. — Ты можешь отказаться, если что. Просто так уж вышло, что, кроме тебя, мне некого просить о такой услуге. А с тобой мы спелись… как-будто всю жизнь друг друга знаем.

Меня потряхивало, руки стали холодными. Божечки мои… Что я знала о тех годах? Ровным счетом ничего, кроме того, что было написано в вузовских учебниках по истории марксизма-ленинизма. Враги народа, дети врагов народа, члены семей врагов народа. Я ничего не знала о том, как жили эти люди на самом деле, как жили дети, оставшиеся без родителей, выросшие в детских домах. Я почувствовала себя такой глупой… наивным октябренком, свято верящим в то, что дедушка Ленин очень любил всех детей и сам раздавал им подарки на новый год.

И потом, одно дело — читать про разведчиков и шпионов в умных книжках, и совсем другое — оказаться самой замешанной в чем-то подобном. А в голове уже вертелись мысли о том, как лучше спрятать письма, как отвести от себя возможные подозрения. Шауэр прав, он тоже почувствовал во мне что-то… авантюрное, что ли. Мы поняли друг друга без лишних слов.

Чтобы сохранить «легенду» перед соседями, я громко отчитала главреда за его безответственную выходку и пригрозила пожаловаться заводскому начальству, если он не появится в редакции до конца рабочего дня. Борис Германович, для вида, попрепирался со мной недолго, напомнил, кто из нас главный редактор, а кто сопля в мини-юбке, и велел возвращаться на рабочее место. Прежде чем выпроводить меня из своей комнаты, он с чувством пожал мне руку.

Девятого мая стояла чудесная погода, солнышко пекло почти по-летнему, люди гуляли в легкой, яркой одежде, у многих в руках были гвоздики. По всему городу звучали военные песни и марши. Пионеры без конца салютовали всем встречным ветеранам, а те улыбались, на их пиджаках, кителях и гимнастерках сверкали награды. Постовые милиционеры отдавали им честь.

После праздничного митинга на площади Ленина началась легкоатлетическая эстафета. Я носилась в толпе вместе с фотокорреспондентом городской газеты Стасом Зыряновым. Мы искали подходящую точку для съемки финиша праздничного забега, а мне еще нужно было вырвать хотя бы пару фраз у победителя. Наконец мы со Стасом нашли подходящее местечко. Он то и дело щелкал фотиком. В конце улицы раздались радостные крики, горожане подбадривали бегунов, которым оставалось совсем чуть-чуть до финиша. Я услышала в общем гуле звонкий девичий голос: «Леха, давай! Леха чемпион!». Этот возглас подхватили другие голоса, множество людей желало победы Лехе. Я вытянула шею и увидела его.

Алексей несся, выпятив грудь с красной нашивкой, на которой белел номер, в футболке с эмблемой молокозавода. Почти вровень с ним бежал наш заводчанин, с нашивкой «Радиозавод 'Маяк», и метрах в трех позади бежали остальные участники. Мне вдруг ужасно захотелось, чтобы Леха проиграл. Я замахала руками и заорала во всю мощь своего академически поставленного голоса:

— Ма-як, впе-ред! Ма-як, впе-ред!

И тут же за моей спиной толпа подхватила этот призыв. Как так получилось, не знаю, но наш бегун словно получил невидимый пендаль и на последнем метре оказался чуть-чуть впереди Блинова! Буквально на пару секунд раньше наш парень коснулся грудью красной финишной ленточки! «Ура» я кричала почти в истерике.

На лице Алексея вспыхнуло красными пятнами удивление и разочарование, хотя его уже облепили восторженные болельщицы и его друзья, жали ему руки и поздравляли. Но судьи были неумолимы. На первое место пьедестала поднялся наш заводчанин, а высокий красавец Леха Блинов встал рядом, но на ступеньку ниже, он стал вторым. На третьем месте оказался бегун, представлявший городское транспортное предприятие. Зырянов порхал вокруг, бесконечно фотографируя участников забега, церемонию награждения и все, что казалось интересным на его фотографический взгляд.

А я мысленно позлорадствовала, и совесть меня совершенно не мучила.