Кармен. Комсомол-сюита

Глава 13 Выйти из огня

Это была суббота, пятнадцатое января. Я снова стояла перед высокой дверью, украшенной большими ромбами. А ведь так надеялась, что больше никогда сюда не приду.

Позвонила. Дверь открыл Николай Петрович. Его лицо на мгновение озарилось радостью и тут же стало непроницаемым. Я поздоровалась и спросила, дома ли Алексей.

— Алексей! К тебе пришли! — крикнул он в глубь квартиры, и тут же из своей комнаты вышел Лешка.

Он помог мне снять шубку, трогать валенки я ему не позволила, сняла сама и прошла в его комнату. Прикрыв дверь, он обнял меня и притих, дыша мне в макушку.

— Привет, Кирюша, — сказал он тихо. — Ты не волнуйся, матушка на дежурстве, а отец скоро уедет по делам. Никто нам не помешает.

— Я не волнуюсь, — ответила я, выскальзывая из-под его рук.

Странная все-таки у него комната — кровать занимает почти все пространство, ни стульев, ни стола какого-нибудь. Только у окна секретер с книжными полками, напротив у стены шкаф для одежды, да под окном на полу стопки журналов. Я подошла и стала разглядывать — «Техника — молодежи», «Наука и жизнь», «За рулем», газета «Советский спорт». «Ну хоть что-то его интересует, кроме меня», — подумала я. Ах да, еще магнитофон и куча коробок с пленками.

Леха поймал мой взгляд, подошел и включил, уменьшив громкость. Потом сел на край своей роскошной кровати и похлопал ладонью по черному меховому покрывалу.

— Садись, — предложил он.

— Придется. Больше-то некуда.

Я разглядывала его лицо со следами мордобоя. Все-таки, он очень красив, даже сейчас, с синяком на всю скулу, с разбитой губой и припухшим носом. «Ну дак, такой красавец… Как не понравится?» — вспомнились Зинины слова. Лешка хотел снова меня обнять, но я уклонилась.

— Ты теперь каждый раз будешь так себя вести? — спросила я. Дурацкий вопрос, понимаю. Но я не придумала ничего умнее в этот момент.

— Как «так»?

— Отгонять всех, кто оказался со мной рядом, а потом бить морду.

Вместо ответа Лешка взял меня за руки и по-собачьи заглянул в глаза.

— Давай уже поженимся, а, Кирюша?

— Зачем? Ну вот зачем? Объясни мне.

— Как зачем? Чтобы жить вместе.

— Да не жить, Леша, — вскинулась я, — а спать вместе! Кувыркаться, шоркаться, долбиться, как там еще все это можно назвать… Вот зачем ты хочешь жениться. И все! Если бы ты мог иметь меня каждый раз, когда тебе хочется, черта с два бы ты заговорил о женитьбе! Скажи уже честно…

Он с недоумением смотрел на меня.

— А че не так-то? — спросил он, искренне не понимая. — Сколько народу так женится и ниче, все нормально, живут себе поживают.

— Ну да, ну да… Ты же ничем не интересуешься, Леша, у тебя нет никакого значимого увлечения. Вспомни, когда ты в последний раз ходил со мной куда-то, кроме кино? Ну, хотя бы, на лекции в городскую библиотеку? Ты и о своей работе никогда не рассказываешь. И про мою слушать не хочешь, тебя или бесит, или тебе скучно.

— А че там рассказывать-то? Как насосы прочищаем? Не бог весть как интересно.

— Потому что тебе плевать на эти насосы и на все остальное, — заметила я. — Тебе совершенно неинтересна твоя работа. Тебе ничего не интересно.

— А че там может быть интересного? Зарплата интересная да премия. Чего ты от меня хочешь-то, не пойму? — Он действительно не понимал, о чем я, и от того начинал нервничать. — С чего баня-то рухнула, малышка?

Он снова попытался обнять меня, подтянуть к себе. Я не далась, вскочила и заходила по комнате. Что-то поднималось во мне, темное, тягостное, что-то такое, о чем я не задумывалась, но меня это тяготило. Только сверкнула мысль: «Сейчас выскажу все!», и меня понесло…

— Я так не могу больше, — выдохнула я, с трудом выталкивая из груди воздух, скопившийся мелкими рваными вдохами. — Нам же не о чем говорить. Нам совсем не о чем говорить, Леша. Каждый раз говорю, в основном, я, а ты просто слушаешь. Я чувствую себя каким-то телевизором, приемником, который вещает без перерыва на всех волнах. — Я остановилась между стопками журналов и оперлась о подоконник. — Ты ни разу не поинтересовался, как проходили у меня репетиции, было ли мне трудно или страшно. Ты не читал ни одной моей публикации. А когда я однажды сказала, что хочу сегодня просто отдохнуть, отоспаться, потому что устала, пока работала над сложной статьей, ты помнишь, что ответил?

Алексей округлил глаза, брови поднялись от удивления.

— Чего ответил? — переспросил он.

— «Статейки писать — не бревна таскать. С чего ты там устать-то можешь?» — вот что ты сказал. И это было чертовски обидно, Блинов. Ты не уважаешь свою работу, потому что она тебе не интересна. Ты не уважаешь мою работу, потому что не считаешь ее чем-то стоящим, серьезным. И при этом ты ревнуешь меня к каждому фонарному столбу! Без всякого повода! Я так больше не могу.

Меня била мелкая дрожь, пальцы сводило ледяной судорогой. Я боялась сейчас только одного — что расплачусь и не смогу сказать все, что должна, что давно хотела высказать.

За дверью послышались шаги, шорох одежды, бряканье ключей. Потом раздался металлический щелчок замка. Это Блинов-старший ушел. Мы остались в квартире вдвоем.

Леха поднялся, подошел вплотную. Я уперлась руками ему в грудь, но он легко сгреб меня и крепко прижал к себе.

— Кирюша, ну ты чего? Чего взбутетенилась-то, малышка? Чего обиделась-то?

— У меня такое чувство, что тебя интересует только одно, только физиология, понимаешь? А мне не хватает… — я с трудом дышала, стиснутая его ручищами, — … не хватает умного общения, понимаешь? А те, с кем оно могло бы быть, получают от тебя по морде. Я так не хочу! Я не могу больше прятать свои интересы, не могу больше прикидываться простой, недалекой, непритязательной… Не могу и не хочу!

— Дак и не надо, Кирюша! Ты ж мне такая и нравишься, малышка! Пушиночка моя сладкая…

Он стал целовать меня, а я вертелась, пытаясь вырваться, но куда там… Он легко поднял меня на руки, шагнул на кровать. Едва я открывала рот, чтобы что-то сказать, он накрывал поцелуем, я не успевала отдышаться. Одной рукой он ухватил меня за запястья и закинул мои руки наверх, свободной рукой задрал юбку и быстро стянул колготки и бельё. Я брыкалась, но понимала, что физически не смогу пересилить, не смогу противостоять. Леха по-хозяйски закинул мою ногу себе на плечо и, устроившись поудобнее, вошел нескромным движением. Он не торопился, двигался жестко, не переставая закрывать мой рот глубокими, наглыми поцелуями. И это было долго. Так долго, что я выдохлась. Он почувствовал, как бессильно обмякли мои руки, обрадованно облапал мои бедра и вбивался так, что, казалось, пробьет меня насквозь вместе с кроватью.

— Мне больно… — осипшим голосом прошелестела я.

— Потерпишь.

— Мне больно! — повторила я и из последних, жидких силенок дернулась из-под него.

— Стоять, Зорька! — Леха больно впился пальцами мне в ягодицы и только сильнее прижал к кровати своим ужасно отяжелевшим телом. — Думаешь сбежать в ванную, выполоскаться? Нет уж, терпи, сучка моя сладкая, терпи…

От боли я закусила губу и зажмурилась. Перетерпеть. Переждать. Не вечно же это будет длиться…

Когда все закончилось, Лешка продолжал лежать на мне, прижимая к меховому покрывалу и не позволяя двинуться.

— Я хочу, чтобы ты забеременела, — наконец, сказал он. — Тогда и вопросов не будет. Женимся по залету, и никаких проблем.

— Нет, не женимся, — тихо проговорила я. — Ни по залету, ни по пролету. Я не хочу за тебя замуж.

— Это ты просто из вредности так говоришь. Норовистая кобылка… Ничего. Все девушки хотят замуж. И ты такая же. Никуда не денешься. Считай, я тебе сегодня ребенка заделал, — самодовольно говорил Алексей. — Я же знаю, когда у тебя «красная армия» наступает, посчитал. Так что залетела ты сегодня, малышка моя, даже не сомневайся.

Если бы я не задыхалась сейчас под ним, я бы расхохоталась, наверное. Какой предусмотрительный, гад! Он мои особые дни, видишь ли, высчитал. Какой молодец! Наверное, мамаша-гинеколог подсказала. Ну-ну… Только у меня загиб матки, а еще я кое-что принимаю от нежелательной беременности. Моя мудрая мама прислала в свое время целую коробку импортного препарата, который в аптеках не достать, «волшебные таблетки, которые делают женщину свободной».

Я не удержалась и спросила с ехидством:

— А если я предохраняюсь?

— Не-а, не ври, — уверенно ответила синеглазая тварь. — Если бы у тебя спираль стояла, я бы сразу почувствовал. Там не промахнешься. — Он гадко ухмыльнулся, глядя мне в глаза. — Так что залетела ты, Кирюша, залетела. Теперь сама за мной бегать будешь, чтобы не бросил. Вот так, сладкая моя…

Он по-собачьи провел носом по моей шее, потом нехотя сполз с моего безвольного тела. Лениво натянул трусы, вжикнул молнией на джинсах, развалился, глядя на меня и сыто улыбаясь.

Я с трудом села и осторожно потянулась. Хотела взять свои трусы и колготки, но Леха выдернул их из-под моей руки и нахально завертел на пальце.

— А ну-ка, отними, малышка!

Я отодвинулась на край постели, опустила босые ноги на пол, медленно встала.

— Подавись, — начала я, глядя в его красивое лицо. — Ты можешь задолбить меня до потери сознания, но от этого я не стану относиться к тебе лучше. Если ты думаешь, что любовь можно заслужить таким способом, то сильно ошибаешься. И замуж за тебя я не пойду. Даже если забеременею. А вот это все… я запомню и никогда не прощу.

Его взгляд мгновенно стал холодным, черты лица жесткими, какими-то хищными. Леха рванулся ко мне и буквально сорвал оставшуюся на мне одежду. Я слышала жалобный треск ткани, видела краем глаза, как разлетаются по комнате цветные лоскуты.

— Никуда ты не уйдешь! Ты останешься здесь, со мной. Я люблю тебя. Я никуда тебя не отпущу, Кира!

С противным шорохом из-под головок магнитофона выполз розовый хвост ленты, катушка завертелась, хлеща розовым концом по пластмассе корпуса. Я подошла к магнитофону и остановила бессмысленное вращение. Алексей стоял, подрагивая мускулами, и смотрел на меня пожирающих взглядом. А я стояла, совершенно голая, перед ним, таким высоким, широкоплечим, злым, сильным.

— Это и есть твоя любовь? — Я смотрела Лехе в глаза. — Дурак ты, амиго. Ты, как тот глупый крестьянин в китайской сказке, жаждешь заполучить золотого дракона, а управляться с ним не умеешь. Все, что смог крестьянин — запрячь волшебного зверя в плуг, чтобы вспахать свою жалкую рисовую делянку.

Леха взял меня за плечи.

— Кира, что ты творишь, а? Что ты творишь⁈ Ну, не хочешь замуж — не надо. Давай будем просто встречаться, а? Нам же хорошо вместе! Я не хочу никого, кроме тебя! Нам никуда друг от друга не деться, Кира!

— Просто встречаться? А мы так и встречались. Разве нет? Только я так больше не хочу. — В мозгу вдруг вспыхнуло слово, которое я боялась произнести вслух, но это слово было самым точным. И я произнесла его. — Мне скучно с тобой.

— Чего? Скучно⁈

Он больно встряхнул меня за плечи. А у меня внутри стремительно сжималась невидимая пружина, там, в солнечном сплетении. И я даже боялась подумать, что со мной произойдет, когда она лопнет.

— Ну почему, Кирюша? Мы же… Нам же так хорошо было…

— Я не хочу никаких встреч, — упрямо твердила я.

— Почему⁈

— Потому что…

— Ну? Ну, что? Говори!

— Потому что… я… Я не люблю тебя, Леша. Никогда не любила. Мне льстило твое внимание, ты очень красивый, классно целуешься и чертовски хорош в постели… Но и только.

Я все-таки сказала это вслух? Наконец-то сказала.

Судорожно стянутая пружина внутри меня начала ослабевать, раскручиваться обратно тихой щекоткой где-то там, под ложечкой. Мне было очень страшно произнести эту неудобную правду, но я сказала.

— Вот так, значит… Никогда не любила, да? — Алексей помрачнел, на скулах проступил нервный румянец. Он склонился к моему лицу. — А когда на моем елдаке скакала — любила? Когда подо мной стонала «Лешенька, еще, еще» — тогда любила? А может тогда любила, когда отсасывала?

От этих слов меня прошило болью, словно электрическим током. Я вдруг разучилась дышать, как-будто меня с размаху пнули под дых. Леха побледнел, выпустил меня и отступил. А во мне словно бомба взорвалась. Вспышка, шок, а когда рассеялся дым — только черный пепел кругом. И горечь на губах.

Я с трудом вдохнула и заговорила, глядя в синие глазищи без страха, с вызовом.

— Я не Кирюша, не Кирюхин, не «малышка» и не «пушиночка». Мое имя Кармен Ларти́к. Мой отец — потомок французских аристократов. Моя мать — самая красивая женщина Советского Союза. На журналистском факультете МГУ я была одной из лучших, у меня больше двадцати побед в студенческих и профессиональных конкурсах. Мои статьи и очерки публикуются в ведущих изданиях. Я играла в сборной факультета и в сборной университета. Я говорю на пяти иностранных языках. А петь я училась у оперной дивы Большого театра. А еще я играю на фортепиано и на гитаре. А кто ты без своего бати и без своей матушки? Смазливое ничтожество. Ты хотел сделать мне больно? У тебя получилось. Хотел меня унизить? Сначала допрыгни, чико.

В это короткое «чико» я вложила все презрение, клокотавшее внутри.

Алексей застыл столбом. Сжатые губы побелели, глаза сверкали так, что, казалось, вот-вот перегорят и лопнут, как перегревшиеся лампочки. Я не стану искать свои несчастные трусы, не стану собирать по комнате свою разорванную одежду. Такого удовольствия я ему не доставлю. Пусть подавится этими позорными трофеями.

В тяжелой, холодной тишине я вышла в коридор, влезла в валенки, натянула на голое тело шубу, закинула на плечо сумку и вышла из квартиры.

Ну вот и все. Кармен завязала.

Свобода?

Я чувствовала себя пулькой, выпущенной из рогатки. От мороза сразу защипало коленки, онемела голая задница. Про передницу вообще молчу, там все схватилось мелкими сосульками, жгло и щипало. Хорошо, что шуба длинная. «По морозу босиком к милому ходила…» — пела великая Лидия Русланова. «Ха-ха» три раза. Я вот по морозу с голой манькой от «милого» убегаю.

Резво проскакала дворами и оказалась перед знакомым деревянным домом в два этажа. Здесь мое родовое гнездо, моя родная нора. Я взлетела по пропахшей кошками лестнице, заскочила в квартиру и защелкнула оба замка. Теперь быстрее под горячий душ, а еще лучше залечь в горячую ванну, чтобы отогреться. Стоя под душем, я вымывала, выцарапывала, выскребала из себя все Блиновское, ставшее ненавистным и омерзительным. Потом выпила большую кружку крепкого сладкого чаю и пошла копаться в шкафу. Мне нужна хоть какая-нибудь одежда.

В родных закромах, пропахших нафталином, мандариновыми корками и сухой полынью, я нашла женские голубые панталоны с начесом, несколько пар хлопчатобумажных чулок с резинкой, застиранные мужские треники с вытянутыми коленками, дедовские рубашки и шерстяной спортивный костюм, темно-синий, почти новый. А еще в шкафу нашлось множество вязаных носков и три женские вязаные кофты. Я надела все, что потеплее, и оглядела себя в зеркало. Пугало из меня что надо! Только мне плевать, под шубой все равно не видно, чего там на мне намотано. Зато теперь я могу спокойно дойти до общежития.

В спортзал я вбежала, опоздав почти на полчаса. Игра замерла на мгновение, все уставились на меня. Женя и Михаил уже успели огорчиться, что я не пришла, и теперь их лица осветились радостными улыбками.

— Ура! Наших прибыло!

— Молодец, что пришла!

— Давай скорее! Нам тебя не хватает!

Я нырнула в дверь девчачьей раздевалки, а через пару минут уже встала на площадке, среди девушек, и с наслаждением включилась в игру. Как будто и не было со мной сегодня ничего другого, кроме этой азартной, радостной беготни, звонких ударов по мячу, скрипа обуви о крашеный пол школьного спортзала.

В половине девятого на пороге возникла сторожиха и побренчала колокольчиком. Сообщила, что пора закругляться, через пятнадцать минут она закроет зал и выключит свет. Мы дружно собрались, сложили мячи в шкафчик для инвентаря и высыпали через запасной выход на темную стылую улицу. Кто-то пустил по рукам большой китайский термос, и каждому досталось по несколько глотков горячего чая. Оживленно болтая, наша компания разделилась на пары и тройки, чтобы идти по домам. Я сказала, что провожать меня не надо, и легко пошагала к себе в общагу.

Казалось, жизнь просто закрыла дверь, за которой было больно, унизительно и тоскливо. И осталось только это светлое пространство, полное дружелюбия и поддержки.

Воскресное утро я встретила, скрючившись от дикой болезненной рези в низу живота, от которой темнело в глазах и даже дышать было больно. Что со мной⁈ Какого Диккенса? А еще появилось ощущение, будто в меня снизу натолкали ваты, как в плюшевого мишку, она чудовищно разбухла и давила, грозя разорвать мышцы и выпасть ужасным кровавым комом.

Меня увезла «скорая». Дежурный врач после осмотра вынесла вердикт: острый цистит. «Здравствуй, жопа, новый год! Приходи на елку!» А еще позвонила кому-то из приемного покоя и заговорила, понизив голос и закрываясь ладонью:

— … Там синяки… да. Как при… да, именно так… Ждем.

Меня нарядили в мешковатую, ситцевую больничную рубашку и залатанный фланелевый халат, весь в огромных аляповатых цветах, проводили в палату и сразу поставили уколы с обезболивающим и с антибиотиком.

Синяки? А я-то думала, что у меня только цистит. Значит, не удалось мне уберечь от сурового деда Мороза свои «низовые тылы», прихватил-таки. Что ж, буду считать это платой за освобождение из паутины порочных страстей. То ли Платон, то ли Плутарх еще писал, что бесплатной свободы не бывает, чем-то обязательно придется пожертвовать. В моем случае платой оказалось здоровье. Ну ничего, я буду хорошо-хорошо лечиться, буду есть все таблетки, пить все микстуры, которые мне назначит добрый доктор Айболит, и выйду из больничного чистилища как новенькая, здоровенькая, а главное — свободная.

А синяки? Это всего лишь «привет» от страстного «ромео», который так хотел засеять поле моей женственности своим отравленным семенем. Распахал со всем рвением, упыхтелся, гад, только все равно ничего не добился. Интересно, а он тоже себе все смозолил или как?

Спустя час медсестра позвала меня в смотровой. Я смогла более-менее выпрямиться и мелкими шажками, держась за стенку, дотопала до кабинета. Столы врача и медсестры были отгорожены большой ширмой от второй половины кабинета, где стояло гинекологическое кресло, стеклянный шкаф с инструментами и препаратами, и кушетка, обтянутая коричневым дерматином. За столом уже сидела Ее Величество главная гинекологиня всея Камня Верхнего, сама Аделаида Федоровна Люсинская, мать красавца-мерзавца Лехи Блинова. Как всегда, красивая, с хорошим макияжем, в туфлях на высоком каблуке, в безупречно отглаженном белоснежном халате.

Медсестра помогла мне взгромоздиться на кресло, а сама ушла за ширму и села за стол, чтобы вести записи. Люсинская подошла, натягивая перчатки, и внимательно посмотрела мне в лицо.

— Здравствуйте, Кармен, — мягко и спокойно сказала она.

— Здравствуйте, Аделаида Федоровна, — в тон ей откликнулась я.

— Сейчас я осмотрю вас, будет немножко неприятно. Потерпите, пожалуйста, — предупредила она своим волшебным, баюкающим голосом.

Я зажмурилась. Я очень боялась, что будет больно. Но, видимо, мне вкололи хорошее обезболивающее, потому что я почти не почувствовала ничего такого. Ощущала прикосновения, щипало немного, но той боли, что свернула меня утром в бараний рог, не было. Люсинская быстро делала все, что нужно, я слышала бряканье инструментов в эмалированном лотке. Она накрыла меня салфеткой и попросила не двигаться, а сама подошла к медсестре и что-то написала на бумажке.

— Пожалуйста, сходи прямо сейчас, — сказала она. — Если нет готовых, пусть срочно сделают.

Медсестра взяла листок с назначением и вышла из кабинета. Аделаида вернулась ко мне.

— Сейчас надо перейти на кушетку. Только без резких движений. Давайте руку. — Она протянула мне свою.

Я осторожно сползла с гинекологического «станка», придерживая салфетку между ног, и послушно легла на кушетку. Люсинская аккуратно помяла мой живот.

— Антибиотики вам уже назначили. А я пропишу вам заживляющие свечи и физиолечение, — продолжила она все также спокойно. — А синяки скоро сами пройдут. Будете заявлять?

— Заявлять? — переспросила я. Я не сразу сообразила, о чем она. — Нет, Аделаида Федоровна, нет повода.

— Поссорились?

— Мы расстались. Надеюсь, бесповоротно.

Аделаида смотрела на меня спокойно, но в ее взгляде ясно читалось: «Уничтожу». Я не смутилась, ответила таким же выразительным взглядом: «Без боя не сдамся».

— Кармен, если вы хотите в будущем иметь детей, то, пожалуйста, не пропускайте физиопроцедуры, — сказала она все тем же спокойным, доброжелательным тоном. — У нас очень хорошее оборудование, лечение эффективное. А заживляющие свечи я выписала с особым препаратом, импортным. Очень хорошо восстанавливает слизистые, снимает воспаление и боль. Надеюсь, вы будете умницей.

«Приятно иметь дело с профессионалом, — думала я, наблюдая, как меняется ее взгляд. — Даже сейчас, когда готова придушить меня на этой кушетке голыми руками, она остается врачом, гинекологом, который по-настоящему переживает за женское здоровье. С ума сойти!»

— Спасибо, Аделаида Федоровна, — с чувством проговорила я, — я буду послушной пациенткой, сделаю все, что вы скажете. — Чуть помедлив, добавила, — Мне жаль, что все так сложилось.

Аделаида тихо вздохнула, то ли с облегчением, то ли с грустью, я не смогла понять. Только взгляд ее смягчился. Она коснулась моей руки и сказала:

— Поправляйтесь, Кармен.

Она ушла за ширму, села за стол и начала что-то писать в истории болезни.

Если бы я решила мстить Алексею и накатала заяву о насилии в милицию, ни секунды не сомневаюсь, что его мать перевернула бы все с ног на голову, я оказалась бы коварной беспринципной совратительницей, виновной в зверском истязании нежного трепетного юноши, единственного кормильца семьи и светлой надежды всех страждущих. Аделаида загнала бы меня гнить остаток жизни в каких-нибудь урановых рудниках, в вечную мерзлоту где-нибудь под Норильском. Нормальная такая волчица, за единственного и горячо любимого щенка сожрет и не подавится.

Только я считаю наше расставание сугубо моим личным делом и обсуждать это, а тем более жаловаться никому не собираюсь. Тема закрыта. Второй раз в этот огонь я не войду.

Кармен завязала.