Кармен. Комсомол-сюита

Глава 1 Кармен

Лето 1976 года

Какая же я дура! Романтическая идиотка! Знала же, что Вадька кобелина. И все равно повелась, как безмозглая овца, на его сладкие речи. Дура! Тысячу раз дура! Только теперь уже назад не отыграть. «Фарш невозможно провернуть назад», — говорил один мой приятель, шеф-повар в валютном ресторане.

Я дремала в кресле самолета под равномерный гул моторов, а в голове нудно зудели унылые мысли. Их невозможно было ни заглушить, ни выгнать. Зудели, жужжали, как противные, нахальные навозные мухи. Я снова и снова вспоминала ту дурацкую вечеринку в студенческой общаге. Мы отмечали окончание учебы и делились смелыми планами на собственное грандиозное будущее.

Оно, конечно, решалось в институтской комиссии по распределению, но я уже знала, что мой замечательный папа выхлопотал мне так называемое свободное распределение, я сама могла выбрать куда податься за славой и высокой зарплатой. Родители ждали меня в Париже. Они очень хотели, чтобы я осела в благополучной солнечной Франции и обрела там свое большое человеческое счастье. По крайней мере, мама точно мечтала об этом.

А я мечтала быть с Вадимом, хотела быть его единственной и неповторимой. Мой одногоршечник и однокашник по интернату, с которым потом за компанию поступили в МГУ на один и тот же факультет, на журналистику. Стройный красавчик с тонкими, капризными чертами лица, ужасно похожий на британского рок-музыканта Дэвида Боуи, и прическа у него была такая же.

— Все вы одинаковы… алчные сучки, — бубнил Вадик, прихлебывая коктейль из высокого стакана. — И все хотите одного — свалить из Рашки, желательно под богатого Ганса или Жана, а лучше всего под Джона… Дырокол вам в задницу! А я чем хуже? Шмотки такие же, бабло валютное тоже есть, бухло, музон… Чего вам еще надо, сучки?

— Вадик, успокойся! Ты лучше всех Гансов и Джонов! — наперебой верещали наши девчонки. — Хочешь, мы все с тобой будем, по очереди. Правда, девочки?

И мы дружно взвыли «о-йес». А остальные парни ржали, как кони, и хлопали Вадима по плечу. Красава! Легко и изящно развел всю девчачью половину группы на бесплатный секс.

Правда, до дела дошли немногие. А точнее, таких целеустремленных дур оказалось всего три — я, Ритка и Марисоль. Разница между нами, кроме внешности, была еще и в том, что я и Ритка были дочерями советских дипломатов, а Марисоль была дочкой настоящего испанского антифашиста. В остальном, то есть по конструкции и физиологии — обычные сики в ботах, в базовой комплектации, как говорил наш одногруппник, мотоциклист Валерка, — «сиськи-письки-ноль мозгов». Валера, как же ты был прав!

Я готовилась покорить Вадика, сразить наповал своей неземной красотой и изощренной фантазией, чтобы он офонарел и понял, что я и есть его судьба. Для этого у меня было все — желание, юное гибкое тело, отсутствие препятствия в виде девственной плевы и обалденное французское белье. Я была уверена, что у Ритки и Марисоль против меня просто нет шансов. Я же вылитая Клаудиа Кардинале из фильма «Красная палатка», как уверяли меня все знакомые моих родителей, только у меня волосы длинные, а у Клаудии каре. Ритка же была пегой, полненькой, круглолицей девахой, похожей на какую-нибудь деревенскую Машку с Поволжья, а Марисоль была носатой, рослой, масластой кобылой, на ней пахать можно. Такие крупные девушки для романтической любви не подходят, это я знала точно.

Когда я подкралась к двери в комнату Вадима, во всеоружии своей дебильной решимости и французского белья, я услышала характерные звуки — ритмичный скрип металлической койки, охи-ахи в такт и стоны Вадика. Я тихонько, по-воровски, толкнула дверь, она оказалась не заперта, и увидела ровно то, что должна была увидеть — ангел моих грез сосредоточенно распахивал поляну с пошлейшим именем Анжела, то бишь Ангел… Твою ж дивизию…

Когда-то я прочитала, что имя Вадим происходит из персидского наречия и означает «миндаль». Прелесть и легкая горечь. Только для меня горечь этого «миндаля» оказалась невыносимой. Подглядывая в ту ночь за Вадимом, я поняла, что я для него — никто и ничто, пустой звук. Он даже не заметил, что именно я выкрикнула «Хочешь, мы все с тобой будем, по очереди. Правда, девочки?». Он даже не помнил, как однажды лишил меня девственности, неумело, как это бывает у любопытных подростков, правда по обоюдному согласию. Просто нам обоим тогда было ужасно интересно, как «это» бывает. И нам обоим очень повезло, что наше детское любопытство не закончилось «нежелательной беременностью подростка», как пишут в журнале «Здоровье». Об этом опыте сопливых естествоиспытателей никто тогда не узнал, к счастью.

Какая же я дура… Идиотка. Годы учебы и жизни в интернате для детей советских специалистов, работающих за рубежом, научили меня много чему, только не мудрости и пониманию человеческой природы. Вынужденная самостоятельность помогла мне выработать много полезных навыков, только не дала ответа на вопрос «что такое любовь». Предполагалось, что эту тему нам объяснят родители, на худой конец родственники. Но родителям и родственникам, как оказалось, было не до нас. И тут некого винить, наверное. Если твои родители разведчики-нелегалы, дипломаты в недружественной стране, полярники или какие-нибудь великие артисты или музыканты, то они служат в первую очередь Родине, а семье — по остаточному принципу. Такие родители не вылезают из командировок, добывая родной стране секретные сведения, укрепляя престиж или зарабатывая валюту. И им важно знать, что дети в надежных руках, ведь заботливые бабушки и преданные тетушки есть далеко не у всех. Многие работники советских посольств брали с собой за границу детей, там учили их в русских школах, но у моих папы с мамой, видимо, такой возможности не было. Поэтому в пятом классе они перевели меня из обычной московской школы в специальный, ужасно престижный интернат с углубленным изучением иностранных языков.

К спокойному принятию этого решения моих родителей я пришла не сразу, только ближе в выпускному классу. От осознания полегчало, но чувство одиночества никуда не ушло. И жило во мне все следующие годы, когда я поступила на журфак и на первом же курсе влюбилась в Вадима, которого знала, как облупленного, еще с интернатский времен. Ну как же, это ведь именно с ним я когда-то изучала тонкости физиологии. Как такое забыть? Но близко мы сошлись уже в студенчестве, и я была уверена, что уж ко мне-то он по-настоящему неравнодушен. По крайней мере, гораздо больше неравнодушен, чем к остальным сокурсницам.

Пять лет студенческой жизни как один день. Вадька оказался настоящим кобелиной, как говорится, кобель от бога. А я вела себя как безмозглая дурында — бегала за ним, дарила подарки, делала ему курсовые, один раз даже практику за него отрабатывала, идиотка. И была на седьмом небе от счастья, когда однажды, после студенческой пьянки, он сгреб меня в охапку и уволок, как паук Муху-цокотуху, в свое логово. Секса тогда толком так и не получилось, Вадька был пьян в хламину, его хватило только на то, чтобы спустить резинку своих трусов и «излить душу» мне на живот. Но мне тогда это казалось актом невероятного доверия. Какая хрень…

В общем, застав кобелину Вадика на сучке по имени Анжела, я психанула и решила доказать этому ушлепку, что я не какая-то алчная дрянь, которая только и мечтает, что лечь под иностранца и свалить из Рашки. Нет! Я глубоко мыслящая, продвинутая, прогрессивно настроенная личность, которая готова «положить жизнь на благо Отечества», как писали светлые умы дореволюционной России. Вот так. Чтобы доказать это, я на следующее же утро ломанулась в комиссию по распределению и выпросила, нет, выскандалила себе направление в настоящую, кондовую российскую глубинку. Самые конченые романтики журфака рвались тогда на Байкало-Амурскую магистраль, на Дальний восток, туда распределение уже было закрыто, а вот в родные Мухосрански и Зажопински — пожалуйста! Никто не рвался в захудалую глубинку. Вот и пусть этот говненыш Вадик узнает, какая я принципиальная, и сдохнет от раскаянья. Нет, пусть лучше его разобьет импотенция! До конца его жалких дней. А я молодец!

Все это вертелось в моей голове, пока самолет, пропахший потными носками и желудочным соком, гудя, как сонный шмель, нес меня в глубину необъятной Родины, в провинциальный областной аэропорт.

Конечно, ректор вуза тут же стуканул моим родителям. Меня вызвали к телефону в кабинет ректора, потому что это был международный звонок. Мама и папа дозвонились из Франции, чтобы вправить мне мозги. «Ха-ха» три раза! Поздно. Я очень любила родителей, это правда, я их боготворила, они для меня навсегда герои и ангелы-хранители. Но во Францию я не хотела. И даже если бы не история с кобелем Вадькой, я, скорее всего, съездила бы в Париж, чтобы побыть с мамой и папой какое-то время, а потом все равно вернулась бы домой.

Видала я эту Францию. Да, красиво, цветочно, много солнца и живой романтики. Но почему-то меня хватало ровно на три недели, а потом я начинала тяготиться этой открыточной красотой. Набережные уже не выглядели столь уж чистыми, знаменитые парижские клошары — живописными, а вечные бездельники за столиками уличных кафешек на Монмартре начинали раздражать своей пустой болтовней и местечковым пафосом. Видимо, не приспособлена я для жизни в этой сказочной стране голодных художников и романтичных любовных историй а-ля «Собор Парижской богоматери».

— Ты будешь жалеть об этом, Муля! — рыдающим голосом кричала в трубку мама. — Это ты просто в порыве чувств, на нервах… Опять поспорила там с кем-то? На что спорила-то? Опять на бутылку шотландского виски? Или на блок красных «Филип Моррис»?

— Нет, мамочка, я ни с кем не спорила, — бубнила я, — это только мое решение. Я уже взрослая, мама!

— Муля, — трубку перехватил отец, — Мумулечка, родная, мы просто очень за тебя волнуемся. Да и не виделись уже так давно… Очень хочется тебя обнять. Мулик, доченька, может все-таки приедешь к нам? Я знаю… знаю, что ты не прониклась любовью к исторической родине твоего папки. И все же подумай еще, дочка, ради нас с мамой.

Папка… Я уже кусала губы и готова была разреветься. Но у меня хватило сил ответить:

— Папочка, миленький, я вас очень-очень люблю. Но… можно я сделаю так, как решила? Я хочу попробовать сама. Простите меня.

Отец вздохнул, помолчал и наконец произнес:

— Ну что ж… Чему быть — того не миновать. Позвони как доберешься. А куда именно едешь?

— В глубинку, в сторону Сибири. Точнее пока не скажу, пусть будет сюрприз, — неловко пошутила я.

— Ну ладно. Будем ждать твой сюрприз. Целуем тебя, Мулечка. Удачи!

Папа… Он всегда такой спокойный, разумный. Весь шум в нашей семье был от мамы. Она и наорать могла, и повизжать, и вообще шикарно поскандалить, если считала нужным. Я думаю, выдержанный характер моего папы — это его наследственная черта от далекого предка, француза Базиля Ларти́ка, который застрял в ужасных русских снегах в 1812 году, да так и остался жить в России. Смирился с судьбой, обрусел, стал Василием и научил своих детей спокойно принимать любые повороты в жизни. Только фамилию сохранил и передал потомкам — Ларти́к. Я читала, что такие фамилии, с Ла- в начале, характерны для Нормандии и Северной Франции. Так что я — потомок самого настоящего, чистокровного француза.

Мулей меня называли только родители. Они когда-то вместе посмотрели фильм «Подкидыш» и были в восторге от актеров, от девочки Вероники Лебедевой, сыгравшей главную роль. Вся страна тогда начала повторять фразу персонажа Фаины Раневской «Муля, не нервируй меня». И папа первый назвал меня Мулей. Это смешное домашнее имя легко прижилось.

Даже мама стала звать меня Мулей. Хотя когда я родилась, именно мама настояла, чтобы меня записали в роддоме, а потом и в ЗАГСе как… Кармен. Мама обожала новеллу Проспера Мериме про роковую красавицу и бесстрашных контрабандистов. Потом папа дал ей послушать пластинку с записью оперы «Кармен» на французском, и мама «умерла» от страстной хабанеры: «У любви как у пташки крылья…».

Так что выбор имени для дочери был однозначным — Кармен, и точка. А что? Кармен Антоновна Ларти́к — звучит. А кто скажет «нет», получит по лбу. Для всех остальных, для друзей и знакомых я просто Кира.

Самолет пошел на посадку. Стюардесса прошла по салону, проверила, все ли пристегнуты. Я судорожно глотала слюну, мусоля во рту очередной мятный леденец. Я ненавижу мятные леденцы, но в полете меня моментально укачало и только эти противные «сосачки» помогали мне справиться с тошнотой хотя бы отчасти. Я даже порадовалась, что обошлось без рвоты и пакетиков. Самолет снижался, в иллюминаторе побежали полосы разметки, силуэты других самолетов, стеклянные стены аэровокзала. «Полет окончен! Счастливого пути, дорогие товарищи! Пожалуйста, не забывайте ручную кладь», — мелодичным, поставленным голосом сообщила стюардесса.

На ватных ногах, бледная от тошноты, я протопала в здание аэровокзала и встала у ленты транспортера, высматривая свой чемодан, раскрашенный под божью коровку. Потом, уже с чемоданом, пришлось ломануться в дамский сортир, где меня славненько вывернуло, до печенок. Пришлось сесть на чемодан и отдышаться, а потом я старательно умылась, подкрасила бесцветные губы и щедро накидала махровой туши на ресницы. Придя в себя, я вышла в пассажирский зал. Я уже жалела о своем решении. Я готова была первым же самолетом рвануть обратно в Москву.

Дурная голова ногам покою не дает. Если я сейчас позвоню родителям и скажу, что передумала, то, уверена, уже через сутки я буду сидеть с ними в уличном кафе и хрумкать горячие круассаны, есть сыр и запивать ароматным кофе, и мама будет пытаться подлить мне в чашку сливок.

Я застыла, тупо пялясь на свое отражение в стеклянном окошке киоска Союзпечати. Нет, назад нельзя. По крайней мере не сейчас, не сразу. И кофе со сливками я терпеть не могу. Я люблю просто черный кофе.

Из аэропорта до города сорок минут на маленьком жестком автобусике, прозванном в народе «таджичкой», потом на трамвае до автовокзала. Там еще три часа ожидания и еще два с половиной часа езды в междугородном автобусе «Турист», в мягком анатомическом кресле. Я проспала почти всю дорогу. Когда открыла глаза и посмотрела в окно, увидела длиннющий белый транспарант с большими красными буквами «Привет советским воинам-освободителям от немецко-фашистских захватчиков!».

— Привет, захватчики, — проворчала я, собираясь потереть заспанные глаза. Но вовремя вспомнила, что у меня же ресницы накрашены. — Руки бы вырвать тому, кто составил текст для этого транспаранта. Что за придурок! Надо ж было тире ставить после «воинам», а то получается, что немецко-фашистские захватчики радостно шлют нашим воинам кокетливый привет. Идиотизм…

Автобус подрулил к маленькому зданию из красного кирпича, остановился и с шипением открыл дверь салона. Я поправила сумку-котомку через плечо, взяла в одну руку маленький, но увесистый чемоданчик с пишущей машинкой, второй рукой подхватила свою «божью коровку» и храбро шагнула из теплого автобуса в новую жизнь, прямо в самую середину огромной мутно-серой лужи. В славном провинциальном городке только что закончился настоящий летний ливень, а я и не заметила, проспала.

Белые лаковые туфельки на блестящей черной платформе тут же ушли на глубину, пискнув «sos» мелкими пузырьками. Подол светлого джинсового пальто окрасился серыми разводами. Чистой осталась только юбка, потому что была мини и скрывалась под летним пальто. Зашибись… Я стояла посреди огромной лужи и в своих импортных цветных шмотках, с ярким чемоданом в руке, наверное, выглядела так же нелепо, как Эйфелева башня посреди капустного поля. «Это Родина, сынок», — всплыла в памяти фраза из анекдота про глистов.

Туфли уже не спасти. Но и стоять тут, на радость местным жителям, я не собиралась, мне же надо добраться до конкретных людей, которые должны принять меня на работу и обеспечить жильем. Вот только понять бы, в какую сторону шагнуть из этой чертовой лужи?

Прямо передо мной, подняв ленивую грязную волну, затормозил четыреста двенадцатый «Москвич» горчичного цвета. Из распахнутой дверцы ко мне протянулась мужская рука…