Кармен. Комсомол-сюита

Глава 18 Джентльмены и шабашники

Лето 1977 года

Буйный зеленый май сменило яркое лето. В городе было пыльно и жарко от нагретого асфальта, не спасали даже густые заросли яблонь, рябин и кленов. Начали подозрительно пухнуть и седеть тополиные сережки. Я поймала себя на том, что, пожалуй, впервые за все месяцы, прожитые в Камне Верхнем, мне не хочется работать. Уже с утра я начинаю думать о том, как бы поскорее свалить из редакции и сбежать на берег Иштарки, позагорать, поиграть в пляжный волейбол с друзьями, поплескаться в заводи. Впервые мне расхотелось быть ударницей труда, даже горячо любимого.

Вечерами казалось, что весь город собирается на прибрежной полосе. Под полотенцами, покрывалами и просто лежащими, разомлевшими телами не видно было травы. На мелководье плескалась детвора, наполняя тягучий воздух визгом и смехом. Часов в десять вечера родители с детьми начинали собирать манатки и уходили с пляжа. На берегу Иштарки оставались взрослые пары и молодежь.

Наша компания оставалась у реки до темноты, пока не становилось прохладно или кто-нибудь из девчат не начинал жаловаться на то, что хочется спать и вообще уже поздно. Тогда мы поднимались с травы, обмотавшись покрывалами, и возвращались от свежей реки в нагретый за день лабиринт домов и асфальта. Нам с Мишей Вихляевым было в одну сторону, он провожал меня до самого подъезда, мы прощались, и он топал домой. Время от времени я видела на улице Блинова-младшего, то в патруле народной дружины, то в компании своих приятелей и девчонок. Теперь он всегда здоровался, спокойно и вежливо, как с соседкой или бывшей одноклассницей.

Так же тихо, как уехал, вернулся из Москвы главред Борис Германович. Он никого ни о чем не предупреждал, только позвонил мне в заводскую редакцию и сказал, что вернулся и ждет меня вечером к себе.

Я сидела напротив Шауэра за столом, застеленным свежими газетами. Он разливал в граненые стаканы коньяк.

— Спасибо, что присмотрела за моей берлогой, — сказал он, раскладывая на тарелочке нарезанный лимон и яблоки.

— Это было нетрудно, — ответила я, — писем не было, газеты и два журнала вы уже видели, я сложила их на тумбочке.

— А еще вымыла мне окно, оттерла пол и дверь, и пепелку выгребла, — добавил он с ухмылкой. Поднял свой стакан. — За тебя, Кармен Антоновна!

Я в ответ подняла свой стакан.

— За вас, Борис Германович.

Мы аккуратно чокнулись, я сделала глоток и зажевала яблоком. Шауэр легко проглотил свои полстакана и сунул в рот ломтик лимона.

— Мне, конечно, ужасно любопытно, — начала я, — но я понимаю, что вы все равно никаких подробностей не расскажете. Да ведь? Просто скажите, поездка была на пользу? Или как?

— На пользу. — Он пошарил во внутреннем кармане пиджака и положил на стол две маленькие цветные штучки. — Вот за это стоит выпить по-настоящему. Так что давай, не халявь.

Он снова налил себе и булькнул немного в мой стакан. Я склонилась ближе, разглядывая странные цветные штуковины.

— Борис Германович, это же… я, конечно, ни черта в этом не понимаю, но… Это же орденские планки? — выдохнула я в изумлении.

Шауэр кивнул и на его губах появилась скромная, тихая улыбка. Я ни разу не видела у него такой улыбки. Он тронул пальцем одну из планок, красную с двумя узкими желтыми полосками по краям.

— Это наш, — тихо сказал он. — А второй не наш. Больше пока ничего не скажу.

Я потрясенно молчала. Я действительно не разбираюсь в орденах и медалях. Но я точно знаю, что эта красная планочка с желтыми полосками — это очень высокая государственная награда. Думаю, что и вторая планка, с узкой ленточкой красного муара, про которую Шауэр сказал, что это «не наш», тоже не менее почетный знак.

— Поздравляю, Борис Германович, — я подняла свой стакан с коньяком. Шауэр коротко дзынькнул по нему стеклянным краешком своего, и мы снова выпили. На этот раз я честно проглотила все. А потом молча смотрела на Шауэра, не зная, что еще можно сказать в таких случаях.

— Не смотри так, Кармен, дырку прожжешь. Носить их я не могу. Разве что лет через пятьдесят, и то не уверен. Так что это только между нами, поняла? — Я кивнула. — Ну и все, давай домой, а то уже темнеет. Кстати, увидишь Хавронью — не пугайся, лучше скажи, что ей очень идет. Ну, в общем, давай, чеши уже. Завтра, как обычно, жду в редакции.

Он проводил меня из комнаты и закрыл за моей спиной дверь. Прежде чем шагнуть к выходу из квартиры, я уперлась взглядом в нечто… Хавронья-Корделия стояла напротив, привалившись к стене. Ее всклокоченные лохмы были собраны синим капроновым бантом, глаза на рыхлом лице чернели жирной карандашной подводкой, на губах «бантик» темно-вишневой помады. Сбитая с толку этой неземной красотой, я не сразу сообразила, что имел в виду Шауэр, когда говорил о соседке. Но быстро взяла себя в руки и разглядела, что Корделия вырядилась в синюю блузку, которая мерцала в тусклом свете коридорной лампочки бешеными искрами густого люрекса.

Грудь у Корделии и так была мощная, напоминала широкую полку, на которую можно поставить не только стакан с водкой, но и тарелку с борщом, и ничего не прольется. А сейчас на этом просторном могучем бюсте возвышалось горкой искрящееся, мясистое жабо блузки. Я выдохнула, вздернула брови, демонстрируя восхищение, и проговорила с придыханием:

— Корделия, вам очень… очень идет!

Темно-вишневый «бантик» на ее губах расплылся в счастливой улыбке, демонстрируя железный забор зубов.

— ГермА́ныч подарил. Мужик! — она показала кулак с поднятым вверх большим пальцем.

В коридор тут же выглянули остальные обитатели коммуналки и дружно закивали, соглашаясь с ее заявлением. Каждому из соседей Шауэр привез из московской командировки маленький подарок — кому алюминиевый портсигар с гравировкой, кому шарфик, кому подстаканник «как в поезде», Хавронье-Корделии же досталась блузка с жабо, из синтетики с люрексом.

О чем писать журналисту заводской многотиражки летом? Да о том же, о чем пишет корреспондент обычной городской газеты — об отпусках, школьных каникулах, отправке детей в пионерский лагерь, о ремонте и подготовке с следующему производственному сезону. С одной стороны, эти темы повторяются из года в год, а с другой стороны, не надо напрягаться и что-то придумывать, просто берем шаблон тем и сроков и добавляем детали из текущей действительности. Это и называется рутиной журналистики. Я люблю свою работу, в том числе, и за эту предсказуемость.

Шауэр отправил меня в подшефный совхоз, собирать материал для статьи о проблемах животноводческого комплекса. Городская редакция обрадовалась, что может также получить от меня подходящий материал и отрядила в помощь своего фотокорреспондента Стаса Зырянова. С ним я уже работала на майских праздниках, так что объяснять ему ничего было не нужно, мы понимали друг друга с полуслова.

Протряслись минут сорок в горячей пыльной «таджичке» и с радостью выпрыгнули на главной остановке с эпичным названием «Сельсовет». Я пообщалась с руководством совхоза «Верный путь», получила разрешение ходить, где хочу, совать нос во все дыры и приставать с дурацкими вопросами к любому представителю совхозного «пролетариата». А Зырянову разрешили фоткать все, что он сочтет нужным, главное, чтобы работницы совхоза выглядели на снимках хорошо. Почему-то вспомнилась фраза из подборки ляпов: «Не успела доярка сойти с трибуны, как на неё взобрался председатель колхоза». Плохих ракурсов и корявых лиц на фото доярки председателю не простят, это точно.

Не стану врать, тема животноводства меня не захватывает, вид коров анфас и с тыла не вдохновляет, я их боюсь. Стас же больше всего боялся наступить в коровью лепешку, и поэтому, конечно же, вляпался. На счастье, лепешки оказались уже подсохшими, поэтому кеды у фотокора не сильно пострадали. А я и вовсе чувствовала себя цаплей, которая ходит по болоту, высоко поднимая тонкие ноги, и тщательно выбирая, куда их ставить. Но мы ж профессионалы, ешкин кот! Мы все сделали в лучшем виде и быстро. В благодарность нам предложили пообедать в совхозной столовке, в отдельном кабинете, где обычно кормилось начальство и гости из области.

После щедрого и очень вкусного обеда мы со Стасом брели по селу, борясь с желанием упасть где-нибудь в тенек и поспать. Я чуть не спотыкалась, буквально засыпая на ходу.

— Вот черт, надо было спросить, где тут можно немного отдохнуть, а то обратный автобус из совхоза только вечером, — ворчал Зырянов, поправляя ремень фотокамеры на вспотевшей шее.

— Слушай, а тут же где-то есть река, — вспомнила я. — Село и совхоз же тоже на берегу Иштарки. Может, выйдем к реке да искупнемся? А то я прямо здесь упаду и засну, как сурок. А так и время займем до автобуса.

Стас согласился, мы пошли, как нам казалось, в сторону реки. Вышли, конечно же… к стройплощадке нового коровника. В большой яме какие-то крепкие загорелые мужики, в красных платках-банданах, энергично заливали жидким бетоном ленту будущего фундамента. Над стройплощадкой гремели Битлы, нежный голосок Павло Маккартни страдал за «вчерашнюю любовь», в то время, как мускулистые «красноголовики» дубасили отбойными молотками и уплотняли бетон какими-то допотопными колодами.

Мы с фотокором застыли, открыв рты.

— Где мы? — Я вцепилась в его локоть. — Кто эти люди?

— Э-э… надо полагать, шабашники, — задумчиво проговорил Стас. — Строят ударными темпами очередной коровник с амурами, для нежных волооких голштинок.

— Для кого⁈

— Это такая порода коров, — пояснил Зырянов. Его глаз фотографа уже загорелся азартом, руки потянулись к камере. — Какой колоритный типаж… Кира, ты только посмотри, это ж мечта художника!

Он тихонько толкнул меня в бок и начал приближаться к объекту своего интереса, приседая и нацеливая объектив. А я чувствовала себя полной дурой. Я отупела от жары и пыли, хотелось пить, и вообще, я готова была упасть прямо тут, на землю, и устроить детскую истерику из-за того, что устала и стерла в кровь пятки и пальцы на отекших от жары ногах. Я хочу прохлады и отдыха! Мама, роди меня обратно!

Зырянов успел несколько раз щелкнуть объективом, прежде чем к нему мягкими, кошачьими прыжками подобрался один из шабашников и выдернул из рук фотоаппарат. Стас громко возмутился и попытался вернуть фотик, но у него ничего не вышло, другой мужчина ухватил его за руки и не давал двигаться. «Агрессор» же спокойно отошел в сторонку и вытащил из аппарата контейнер с фотопленкой. Стас обалдел и побледнел.

— Ребят, пленка новая, только начал снимать, — заговорил он просительно, — не засвечивайте, а? Я не буду печатать эти кадры, честное слово!

И тут во мне что-то переключилось. Я выпрямилась и решительно шагнула к бандиту с Зыряновской камерой в руках.

— Гражданин, в чем дело? — громко, чтобы было слышно всем, жестко спросила я. — Мы корреспонденты городской газеты. Вы не имеете права препятствовать работе прессы!

Битлы заткнулись, захлебнулись и смолкли отбойные молотки. В нависшей, странной тишине, я кожей чувствовала все устремленные на меня взгляды. «Агрессор» в красной бандане повернулся и уставился на меня. На его лице я не увидела злости. Он был спокоен, смотрел внимательно и серьезно. А я внутренне напряглась, пытаясь понять, каким будет его следующий шаг. Мысленно уже прикидывала, куда двинуть в первую очередь — в голень или в пах. Стас затих, с любопытством и страхом глядя то на меня, то на красноголового.

— Удостоверение покажите, — спокойно сказал шабашник.

Я достала из сумки свои журналистские корочки, красную «ксиву» с золотистыми буквами «Союз Журналистов РСФСР». Это была фикция чистой воды, декоративные удостоверения нам еще на журфаке клепал один умелец, но окружающие этого не знали и всегда реагировали на «предъяву» так, как мне и было нужно. У Зырянова отпала челюсть, он не знал, что у меня есть такая штучка. Красноголовый шагнул ближе.

— Только из моих рук, — строго сказала я, раскрывая корочки. — Немедленно верните камеру товарищу фотокорреспонденту.

Стаса отпустили, вручили аппарат и по-отцовски стряхнули пыль с его штанины.

— Сожалею, сударыня, но пленку вернуть не могу. Надеюсь, на ней нет ничего ценного для вашей газеты? — вежливо проговорил «агрессор».

— Я рабочие материалы на другую пленку снимал, она у меня в сумке, — торопливо пояснил Зырянов, глядя на меня. — Просто хотел классные кадры сделать. Тут такие шикарные ракурсы… — как-то виновато добавил он.

Красноголовый повернулся к нему.

— Прошу прощения, товарищ фотокорреспондент. Специфика работы, знаете ли. Не надо ничего снимать здесь, и нас снимать не надо, пожалуйста. Приношу наши извинения.

Он развернулся, потеряв к нам всякий интерес, и пошел к остальным. Снова заиграл магнитофон, застрекотали отбойники, работа закипела, как-будто и не было никакой заминки. Стас осмотрел свою камеру, она была в полном порядке. Я убрала свое псевдоудостоверение обратно в сумку. Странное было ощущение, вроде как наметилась «драка», и кулаки уже зачесались, а оно раз и лопнуло, как радужный мыльный пузырь. И ничего не произошло. Даже немного обидно.

— Вот, блин, хотели же на речку идти, — проворчала я негромко. — И где теперь эту чертову речку искать? Ты знаешь?

— Не-а. Че дальше делать? — растерянно спросил Зырянов.

Я прошла, аккуратно ступая по развороченной земле, прямо к краю ямы с фундаментом и громко спросила, как ни в чем не бывало:

— Ребят, а где тут речка?

Все головы разом поднялись, раздался чей-то смешок. Главный шабашник остановил отбойник, которым работал, положил на землю и подошел ко мне. Только сейчас я рассмотрела его лицо, загорелое, тщательно выбритое, с густыми выгоревшими ресницами. Карие глаза насмешливо и оценивающе смотрели на меня. Он снял брезентовую рукавицу, зажал подмышкой, осторожно взял меня за локоть и повел к краю площадки. Стас тут же пристроился следом.

— Сейчас вернетесь на основную дорогу, а там идите обратно, до первого дома. От него вглубь, вдоль забора, спускаетесь и там увидите береговую полосу, — вежливо и спокойно объяснял шабашник. — Всего доброго, товарищ член Союза журналистов РСФСР.

— Премного благодарны, сударь мой, — в тон ему ответила я и присела в книксен, растянув подол сарафана.

Позади раздался тихий щелчок фотокамеры. Красноголовый вздохнул сокрушенно и покачал головой.

— Я же просил… по-хорошему… Не надо нас снимать.

— Я не вас! — тут же откликнулся Зырянов, усмехаясь, и предусмотрительно отпрыгнул в сторону. — Когда еще увидишь такое⁈

Это он обо мне, поганец. Ну-ну… Я ему еще припомню.

— Это он меня фоткает, — сказала я примирительно, — веселится, шалун. Не нервничайте, господин шабашник, ваши пресветлые черты останутся при вас. Родина не увидит своих героев. Хотя, если честно, я не понимаю, почему вас нельзя фотографировать.

— Потому что это все неофициально. Понимаете? — терпеливо, как слабоумному ребенку, объяснял красноголовый. — Вы же журналист, должны понимать, что такое неофициальные источники информации, неофициальные договоренности и тому подобное.

Я сделал серьезное лицо и понимающе кивнула.

— Но пасаран, товарищ! — понизив голос, сказала я с пафосом и, как положено, сжала руку в кулак.

У шабашника дрогнули брови. У Зырянова чуть глаза в ладошку не выпали, так старательно он пялился на нас.

— Так вы запомнили, как выйти к реке? Не заблудитесь? — уточнил шабашник. Ему с трудом удавалось сдерживать улыбку, из-за чего его мягкие, сдобные губы чуть подрагивали.

— Запомнили. Не заблудимся, — отчеканила я.

— Всего доброго, господа корреспонденты, — сказал он и пошел обратно на стройку.

Зырянов подошел ко мне и загадочно подмигнул.

— Нет, ты видала? Это что ж за шабашники с такими куртуазными манерами? В каком университете марксизма-ленинизма их учили этикету, ешкин кот? Первый раз такое вижу, — горячо бубнил он, стараясь говорить тихо.

Мы шли к реке и обсуждали эту странную историю. Я слышала о том, что есть такое дело, как шабашка в отпуске. Это когда какие-нибудь итээры сбиваются в бригаду и едут в какой-нибудь колхоз, чтобы быстро построить или отремонтировать там что-нибудь и заработать. Обычно стараются сделать все как можно быстрее, потому что отпуск не резиновый, а платят за скорость, хотя и за качество, конечно, тоже, если заказчик заинтересован в хорошем результате. Но в жизни я с этим явлением не сталкивалась, до сегодняшнего дня. Про стройку я знала только по опыту студенческих стройотрядов, про которые в свое время тоже много писала. И уж точно не ожидала, что какие-то шабашники, в глухой, понимаешь, глубинке будут вести себя и изъясняться, как джентльмены на лужайке гольф-клуба.

Мы вышли к реке. Здесь было тихо, пахло свежестью и мокрой травой. В обе стороны по берегу были разбросаны пестрые полотенца и покрывала, загорали и купались в основном подростки и детвора помельче. Ну понятно, взрослые все в поле, все пашут. Сельская работа — она такая, без выходных. Мы договорились, что Стас пойдет купаться первым, а я постерегу его фотоаппарат. А потом он отпустит меня поплескаться. Как хорошо, что утром я догадалась бросить с собой в сумку купальник!

Я лежала на травке, подложив под голову свернутый сарафан, наблюдала вполглаза, как мой коллега нарезает круги в заводи, и перебирала в мыслях впечатления от встречи с шабашниками. Интересные ребята. Вспоминала снова и снова их главаря, его реакцию на мои слова… Короче… похоже, зацепило меня… Прилетело осколком наконечника купидоновой стрелы прямо в глаз, как сказал бы наш преподаватель античной литературы на журфаке. Едрить Васькину ночнушку… Как только я призналась себе в этом, губы сами расплылись в улыбке, мне захотелось потянуться и замурчать, как кошка на солнцепеке. Ой, мамочки…