Когда оживает сердце

11. Сесиль

Мне все еще стыдно за свое поведение у реки: выставлялась перед Остином, как кошка в течке, словно надеялась, что он набросится на меня прямо там, у всех на виду. Наслаждалась тем, как его взгляд скользит по моему телу, как он нервно сглатывает и стискивает пальцы на согнутом колене. А потом он просто встал и ушел.

Что ж, видимо, вчерашнего унижения мне было мало, потому что прямо сейчас я иду за добавкой.

– Привет.

Я сажусь на обычное место, напротив Остина. Черная футболка, облегающая широкие плечи, на секунду заставляет забыть, зачем я здесь.

Мы сидим так каждое утро, так что он не должен бы вздрагивать при моем появлении. Тем не менее он вздрагивает. Конечно, я нечасто заговариваю с ним, и все же это не повод густо краснеть, едва взглянув в мою сторону. Любопытно.

– Джексон сказал, надо спросить тебя… м-м… – путаюсь в словах под его пытливым взглядом, сердце колотится в бешеном ритме. – Я… ну…

– Ближе к делу, Горожанка.

– Можно мне с вами на аукцион?

– Нет, – отвечает Остин, поморщившись.

Предсказуемо, однако бесит от этого не меньше.

– Да ладно, Кейт же едет. Будет весело.

– Дорогая, если ты считаешь аукцион домашнего скота развлечением, тебя ждет большое разочарование.

Его рот кривится в подобии улыбки, и я понимаю – это мой шанс. Он сдается и соглашается на все, стоит мне проявить настойчивость. Что ж, иногда все средства хороши.

– А все-таки ты улыбаешься, потому что находишь мой интерес милым. – Я хлопаю ресницами. – И потом, откуда тебе знать, как я развлекаюсь. Так можно с вами? Ну, пожалуйста!

– Выезжаем в десять. И чтоб ни одной жалобы на долгую дорогу или скучный аукцион.

Откинувшись на спинку стула, триумфально отхлебываю из кружки. Остин не сводит с меня вопросительного взгляда, отложив журнал о скотоводстве.

– Разве тебе не нужно собраться?

– Так я и знала. – Я подмигиваю и встаю, допивая кофе. – Ты, конечно, не хочешь, чтобы я ехала, зато очень хочешь, чтобы я убралась восвояси. Что ж, из двух зол.

Когда Кейт рассказывала о поездке, она забыла упомянуть, что мне предстоит провести два часа зажатой между Остином и Джексоном на переднем сиденье пикапа. Большую часть заднего занимает громоздкое автокресло Одессы.

Забираясь в машину, Остин задевает меня ногой, разжигая настоящий пожар пониже пупка. В воздухе повисает густой аромат геля для душа, пряное древесное благоухание проникает в легкие с каждым вдохом. И я дышу – часто, неглубоко, стараясь не привлекать внимания.

– Мне бы как-нибудь…

Остин просовывает руку между моих ног. По коже бегут мурашки; повезло, что я в джинсах и лонгсливе. Его ручища ложится на рычаг переключения передач и врубает первую. Предплечье слегка касается моей ноги, и я еле сдерживаюсь, чтобы не сжать бедра. Джексон и Кейт болтают без умолку, но я их почти не слышу.

Миновав Уэллс-Каньон, мы выезжаем на шоссе. Чудо, что к этому времени я еще жива, потому что всю дорогу еле дышала. Когда Остин, наконец, кладет вторую ладонь на руль, я распрямляю скрещенные на груди руки и устраиваю их по бокам. Надеюсь, мои пальцы на бедре Остина заставляют его чувствовать то же, что я последние тридцать километров.

К концу поездки я изнурена до предела, тем не менее не хочу, чтобы эта странная близость прерывалась. Остин сворачивает на парковку. Рядом с огромным бетонным зданием уже стоят десятки других пикапов, большинство с прицепами.

– На лошадку! – требует Одесса, едва ступив на землю.

Дядя Остин покорно подхватывает девочку одной рукой и привычным движением сажает на плечи.

– Не души меня, – строго говорит он, когда маленькие ручки сжимают его шею, – а не то выставлю тебя на аукцион.

Она хихикает, беззаботно болтая ногами. Рука Остина ловит крохотный ковбойский сапожок в дюйме от своей груди.

– И без шенкелей, юная мисс! Мы не на родео!

Прикрыв рот рукой, прячу улыбку и вхожу вслед за ними внутрь через тяжелые двойные двери. Джексон сворачивает к подсобным помещениям, мы с Остином и Кейт идем дальше, к табличке «Продажа скота». От самого потолка к круглому загону с двумя выходами спускаются трибуны. Все вокруг пропитано запахом навоза, но спустя месяц на ранчо я даже нос не морщу.

– А теперь поправьте все, что можно, почешите все, что чешется, и замрите, – говорит Остин.

– Чего?

– Любое движение здесь расценивается как ставка. Если кто-то из вас, почесав нос, заставит меня купить какую-нибудь паршивую буренку, платить будете сами.

– А что делать, если прямо сейчас у меня ничего не чешется, а зачешется через десять минут? – Я неистово царапаю нос ногтями. Про запас.

– Ничего не делать.

Дельный совет, спасибо.

Седой джентльмен подходит к нам, когда Остин ставит Одессу на землю.

– Остин! Как жизнь? Присмотрел что-то стоящее?

– Да, Джексон как раз внизу. Спасибо, Рик.

– Я гляжу, с вами дебютант. – Морщинистое, обожженное солнцем лицо поворачивается ко мне. – Впервые на аукционе?

– Сесиль. Взволнованный новичок. – Я пожимаю большую мозолистую руку.

– Не обращай внимания на ее случайные ставки, Рик. Считай, что это ребенок, – говорит Остин, и пожилой мужчина усмехается.

– Что ж, занимайте хорошие места и возьмите молочный коктейль юной леди. – Он касается полей розовой ковбойской шляпы Одессы. – За мой счет.

Мы с Кейт усаживаемся, и я оглядываю зал, понемногу заполняющийся людьми. Почти все подходят поболтать с Остином, и хотя он все так же немногословен, меня поражает его приветливость. Он с каждым легко находит общий язык, а я не понимаю и половины из того, о чем они говорят. Наконец, Одесса нетерпеливо напоминает дяде про молочный коктейль, выводя меня из ступора. Только теперь я осознаю, что все это время таращилась на Остина.

Они возвращаются с коктейлем и Джексоном. Зал почти полон, и Рик, который оказывается аукционистом, занимает свое место на противоположной стороне. Шум стихает, Остин опускается на жесткую скамью рядом со мной.

Конечно же, едва стартуют торги, у меня начинает чесаться каждая часть тела, будто я вшей подхватила. Чтобы отвлечься, оглядываю людей, сидящих вокруг. Как раз когда я размышляю, насколько сильно Остин преувеличивал, рассказывая о ставках, мужчина лет семидесяти слегка касается крыла носа и покупает пять телят. Вот зараза.

Зуд просто невыносимый, будто под кожей по всему телу бегают крохотные жучки. И чем дольше я об этом думаю, тем хуже становится. Да к черту! Осторожно чешу бедро, как вдруг чувствую удар по коленке. Остин. От места, где мы коснулись друг друга, словно электрический разряд бежит, сердце замирает. Оборачиваюсь и вижу его раздраженный взгляд.

– Прекрати немедленно, – шипит он.

– Не могу. Все тело зудит. – Когда я произношу это вслух, становится еще хуже, и я чешусь яростнее. В конце концов, вряд ли кто-то увидит мою руку на бедре – гигант передо мной заслоняет меня почти полностью.

– Да боже ты мой! – Остин быстро хватает мою руку и сжимает пальцы. Я буквально подпрыгиваю, но он не ослабляет хватку.

Зуд прекращается, как только его рука ложится на мою. Смотрю на свои нежные пальцы в мозолистой, натруженной ладони. Затем на его колено, все еще касающееся моего. Глаза скользят по бедру вверх, к ремню. Щеки горят, в горле комок. Что там, под неизменными «вранглерами»? Теперь неуемный зуд перемещается в низ живота. И фантазии о его грубых пальцах на других частях моего тела совсем не помогают.

Понемногу хватка ослабевает, пальцы переплетаются с моими. Остин Уэллс держит меня за руку, подумать только! Теперь я с легкостью могу высвободиться и чесать все, что пожелаю. Вот только я не хочу.

Мы молча смотрим, как Джексон делает ставку и покупает огромного черного быка. Рука в руке, притворяемся, что дело все еще в моем зуде. Что, впрочем, не объясняет неподвижности наших ног.

Большой палец неторопливо чертит замысловатые узоры на тыльной стороне моей ладони. Грудь заполняют бабочки, спускаются вниз, к горячей точке между ног. Внутри все сжимается, когда я представляю, как его палец делает те же движения в другом месте. Я так давно не испытывала ничего подобного, что с трудом подавляю стон.

Когда аукцион заканчивается, Остин бросает мою руку, будто это раскаленный металл. А я думала, что он испытывает те же чувства. Наивная дура.

Следующим утром на кухне царит атмосфера всеобщей свободы – Кейт уехала к врачу. Когда Одесса занимает свое место за столом, Берил включает «Она влюблена в этого парня» на беспроводной колонке и щедро приправляет блинчики девочки шоколадной крошкой и взбитыми сливками. С криком «Обожаю эту песню!» Одесса принимается танцевать прямо на стуле.

– Смотри не упади, малышка, – бурчит Остин, не отрываясь от газеты. – Ну и вкус у тебя.

Показав ему язык, Одесса бежит ко мне, берет за руки и тянет кружиться. Запрокинув голову, она заливается смехом, и я наклоняюсь пониже, чтобы девочка не ударилась о край стола.

– Да как ты смеешь говорить плохо о мисс Йервуд! – возмущается Берил, хлестнув Остина по руке кухонным полотенцем, которым вытирает стол.

– Он не виноват, просто, когда разыгрывали мозги, ему досталась короткая спичка. – Я приподнимаю руку, и Одесса кружится под ней, как принцесса на балу. – Погодите, я найду песню, которая ему понравится.

Отпускаю девочку и беру телефон. Отыскав нужную песню, опираюсь на стойку и пристально смотрю на Остина. Звучат вступительные аккорды, я медленно прибавляю громкость. Наконец, он поднимает глаза от газеты.

– «Надо было стать ковбоем», серьезно? Ничего лучше в голову не пришло? – Он вздергивает бровь.

Одесса уже заскучала и убежала – гоняться за амбарными кошками, наверное.

– Ладно, ладно. Погоди минутку, вспомню что-нибудь тебе под стать. – Я думаю, барабаня пальцами по столешнице. – Что-то из Уэйлона и Вилли? Готов признать, что мама вырастила тебя ковбоем? Вечное одиночество… как непросто любить… о да, идеально!

Кажется, на этот раз я перегнула палку. Между бровями Остина проступает глубокая складка, и он выбегает из дома как ошпаренный, я даже нужную песню найти не успеваю.

– Больная мозоль, да? – Я поворачиваюсь к Берил.

– Ох, милая. Не мозоль, нарыв.

Вот черт. Я ведь просто шутила. Откуда мне было знать, что песня сорокалетней давности так на него подействует? Оправдания не помогают, я все равно чувствую себя последней сволочью.

Сбегая по ступенькам, окликаю его, но Остин не слышит. Буйный ветер весело треплет десятки колокольчиков, висящих на крыльце.

– Остин! – кричу еще раз, догоняя его. – Прости меня. Я вела себя как лошадиная задница.

– Все нормально.

– Ничего не нормально. Ты пулей из кухни вылетел.

– Да нет, я… мне работать надо. Не все могут целый день дурака валять.

Остин ускоряет шаг, и, кажется, в попытках угнаться за ним я близка к олимпийскому рекорду по спортивной ходьбе.

– Да брось, ты даже кофе не допил. Прости меня, ладно? Я не хотела ранить твои чувства.

– Невозможно ранить чувства, которых нет. – Он качает головой.

– Ну да, конечно, – смеюсь я. – В общем, я извиняюсь. Это была идиотская шутка. Я не считаю, что песня про тебя.

– Ладно.

Мы входим в конюшню и поднимаемся по крутой лестнице. Не знаю, почему я все еще иду за ним. Почему он до сих пор не послал меня куда подальше? Внезапно мы оказываемся в месте, подозрительно похожем на тайный кабинет. Теперь понятно, куда Остин исчезает каждый день.

– Так вот где ты прячешься! Мило.

Я окидываю взглядом комнатку. Письменный стол безукоризненно чист. И неудивительно. Что я с уверенностью могу сказать об Остине Уэллсе: у него идеальный порядок во всем.

– Работать – не значит прятаться. – Он садится за стол, разворачиваясь ко мне в черном кресле. – Если я скажу, что принимаю извинения, ты дашь мне спокойно поработать?

– Оставлю тебя в покое, именно так. – Я усаживаюсь в плюшевое кресло напротив него. – Послушай, мне действительно очень жаль. Я не предполагала, что старая песня заденет тебя так сильно. Хотя и это меня не оправдывает, я перешла черту.

– Извинения приняты.

Огненные вихри в его глазах гаснут, мы сидим в маленькой, тускло освещенной комнатке и смотрим друг на друга. Через мгновение он переводит взгляд на мои губы, и я понимаю: здесь мы защищены от чужих глаз. Я могу пройти по скрипучим половицам, сесть к нему на колени и поцеловать. Ведь сирень давно отцвела.

– Хорошо.

Его оценивающий хищный взгляд практически лишает меня дара речи.

– Теперь ты уйдешь? У меня правда куча работы.

– Да… теперь да.

Я нехотя встаю. Вот бы он удержал меня. Обнял сильными руками, нежно прильнул губами. Ведь мог же. Значит, не захотел.