Король

Глава 11

Кингсли прокашлялся и сплюнул. Он наконец открыл глаза, вода плескалась вокруг.

— Какого черта? — Кинг не был уверен, говорил он на французском или английском, даже не был уверен, говорил ли вслух.

— Кингсли. Смотри на меня.

— Non.

— Кингсли. Сейчас же. Делай, как я говорю.

— Я больше не подчиняюсь твоим приказам. — Кингсли погрузился в воду, прежде чем сильная рука вытащила его обратно.

Сорен грубо обхватил его за шею, достаточно сильно, чтобы проникнуть под щит, в который превратилось его тело.

— Чего ты хочешь? — Глаза Кингсли снова распахнулись. Он увидел Сорена по пояс в воде. Сорен схватил Кингсли за рубашку и потащил к краю бассейна.

— Я хочу, чтобы ты жил.

— Только ты и хочешь этого. — Кингсли снова пытался отключиться, но Сорен встряхнул его.

— Ты слышишь, что я говорю?

— Я слышу тебя. — Кингсли наконец собрался с силами и открыл глаза, и держал их открытыми. Он снова увидел Сорена, увидел его лицо. Тот выглядел разъяренным и напуганным, почти человеком. Он снова был в сутане, в колоратке. — Почему ты в этом?

— Я священник, помнишь? Сколько клеток мозга ты сегодня убил?

— Недостаточно.

Волна тошноты прошла сквозь него. Кинг снова закашлял, и Сорен потащил его наверх, через край бассейна. И на большое белое полотенце Кингсли вырвало.

— Пусть все выходит, — спокойно сказал Сорен. Кингсли ощутил ладонь на своей спине, растирающую напряженные мышцы. Он был недостаточно пьян, чтобы его рвало от алкоголя. Сон сотворил с ним такое.

Тело Кингсли подчинилось приказу. Казалось, прошла вечность, пока его раз за разом. Сорен держал его волосы, растирал плечи, предлагал утешения, которые Кингсли едва слышал сквозь звуки собственного мучения.

Наконец Кингсли остановился. Он знал, что лучше не двигаться, чтобы меньше тошнило. Кингсли вздрогнул и сделал несколько неглубоких вдохов.

— Ты бросил меня в бассейн? — задал вопрос Кингсли, когда тошнота наконец отступила.

— Ты кричал и дергался. Я не смог тебя разбудить.

— Плохой сон, — прошептал Кингсли. — Иногда они у меня бывают.

Кингсли отстранился от Сорена и сел на ступеньки, ведущие в бассейн. Он закрыл глаза и попытался сосредоточиться на окружавшей его воде. Вода. Только вода. Она не причинит ему вреда. Ничего здесь не причинит ему вреда. Даже Сорен. Больше нет.

— Почему ты сегодня пьешь? — спросил Сорен, встав перед ним. Казалось, он не обращал внимания на то, что был полностью одет и промок до нитки. Если Кингсли отключится и упадет вперед, грудь Сорена его остановит.

— По той же причине, по которой я пью каждый вечер.

— И это?

— Это помогает мне заснуть.

— Снотворное помогло бы заснуть. Рассказывай правду.

Кингсли провел по мокрым волосам, приглаживая их назад. Он вздохнул, прежде чем посмотреть на Сорена с ухмылкой.

— Тебе лучше не знать. — Он покачал головой. — Ты думаешь, что знаешь, но это не так.

— Я знаю, что не хочу знать, — ответил Сорен. — Но ты должен мне рассказать.

— Почему тебе не все равно?

— Потому что мне не все равно.

— Это тавтология. Тебе нравится это слово? Я помню занятия философии в Святом Игнатии. — Кингсли издал усталый безрадостный смешок.

— Я забочусь о тебе, потому что я забочусь о тебе, и это факт.

— Тебе наплевать на меня. Я один вез ее во Францию.

— Я предлагал поехать с тобой, и ты отказал. Ты не хотел быть со мной.

— Ты отпустил меня и забыл обо мне.

— Я никогда не забывал о тебе.

— Забыл. Ты отпустил меня во Францию и забыл…

— Я никогда не забывал тебя, — прокричал Сорен. Слова отразились эхом от кафельного пола, стен и ударили Кингсли словно кулак, мгновенно отрезвив. Он никогда не слышал, чтобы Сорен так повышал голос. Никогда.

Кингсли устало улыбнулся.

— Теперь ты кричишь на меня.

— Ты хочешь, чтобы я кричал на тебя? Хорошо. Я буду кричать на тебя, Кингсли. Может, если я буду кричать, ты наконец услышишь. Я никогда не бросал тебя. И когда ты вернулся во Францию, я пытался тебя найти.

— Ты пытался меня найти? — Глаза Кингсли медленно сфокусировались на лице Сорена. — Когда?

— Я ждал твоего возвращения в школу. Когда ты не вернулся, то отправился тебя искать. Я уехал через два дня после окончания семестра. Я даже собственной сестре не сказал, что уезжаю из страны. Я собрал вещи, выполнил одно важное поручение и улетел в Европу. Я отправился в Париж, Лион, Марсель, даже в город, который ты сказал мне посетить во Франции. Я был в твоем старом районе. Я нашел бывшего делового партнера твоего отца. Я выследил каждого гребанного Буасонье во Франции.

Кингсли моргнул. Сорен сказал «гребанного»? Должно быть, он в ярости.

— Ты искал меня? — повторил Кингсли, пока что не в состоянии поверить словам Сорена.

— Я везде искал тебя. Я искал тебя до того, как увиделся с собственной матерью, которую не видел с пяти лет.

— Ты искал меня, — снова повторил Кингсли. На этот раз это был не вопрос.

— И я не нашел.

— Почему ты не сказал, что искал меня? — спросил Кингсли.

— Какое это имеет значение? — уже тихо произнес Сорен, но его голос все еще резонировал. — Я не нашел тебя.

— Не важно, что ты не нашел меня. — Кингсли покачал головой. — Важно, что ты искал.

— После шести недель поисков в пяти странах я сдался, — продолжил Сорен. — Думал, ты прятался, потому что не хотел, чтобы я тебя нашел. Я воспринял это как знак от Бога, что я должен стать священником, как и мечтал с четырнадцати лет. Моей последней и окончательной молитвой Богу в ночь перед поступлением в семинарию в Риме была: «Боже, если это не твоя воля, чтобы я стал священником, тогда позволь мне найти его сегодня». Я не нашел тебя. Стал священником. А ты…

— Вступил в Легион.

— Я никогда не считал тебя подходящим для военной службы. Хотя в ретроспективе должен был. Ты был очень хорош в выполнении приказов.

— Мои командующие офицеры не имели ничего общего с тобой. Это ты должен был вступить в армию.

— И пойти по стопам отца? Нет, спасибо. — Тон Сорена был ледяным и сочился горечью. — Почему ты пошел в армию?

— Не знаю. Возможно, это был лучший способ самоубийства. — Кингсли усмехнулся, хоть и не шутил. — Как бы то ни было, хорошо, что какое-то время мне не приходилось думать о себе. Мне это было нужно.

— Хочешь верь, хочешь нет, но я понимаю, — ответил Сорен. — Дисциплина в религиозных орденах имеет тот же успокаивающий эффект. Мои собственные мысли пугали меня после всего случившегося, после твоего ухода. Лучше, чтобы несколько лет моим существованием управлял кто-то другой.

— Я был слишком хорош в исполнении приказов. И слишком хорош в поражении цели. И хорош в английском без акцента. Кто-то в правительстве посчитал, что я буду более полезным в менее официальной сфере.

— Чем ты занимался? — Голос Сорен стал ровным и спокойным, но Кингсли услышал тончайшие ноты подозрения, скрытые под покровом слов.

— Всем, что мне приказывали. Я охотился на тех, на кого мне велели охотиться. Шпионил за тем, за кем мне велели шпионить. Убивал того, кого они говорили убивать. А потом кто-то поймал меня. Месяц я был заложником. Видишь? У меня все еще сохранились шрамы от кандалов.

Он протянул запястья. Две одинаковые полосы рубцовой ткани испещряли кожу на боках его запястий. Они терлись о кости, кандалы. Как пойманный в ловушку волк, он хотел отгрызть себе руки.

— Я был заложником, — продолжил он. — Меня пытали. И…

— И что? — Сейчас тон Сорена был нежным, осторожным, но не требовательным.

— Это было не просто пытка.

Он поднял глаза на Сорена и встретился с ним взглядом на секунду, затем снова опустил взгляд от унижения.

— Боже, Кингсли.

— Я был без сознания, — сказал Кингсли. — Думаю, ты бы назвал благословением, что я этого не помню. Помню лишь, как проснулся и понял, что это случилось.

— Кингсли…

Кингсли поднял руки к лицу и прижал ладони к глазам. Он не мог вынести эту жалость и печаль в голосе Сорена.

— Забавно. — Глаза Кингсли горели. Он хотел списать это на хлорку в воде. — Будучи мальчиком я любил Лоуренса Аравийского. Он был моим героем. Я прочитал все книги о нем. И теперь могу сказать, что у меня с Лоуренсом Аравийским есть кое-что общее.

— Две общие вещи.

— Две?

— Лоуренс любил хорошую порку.

Кингсли открыл глаза, но не мог смотреть на Сорена.

— Он мертв? — спросил Сорен, пока Кингсли смотрел на воду. — Мужчина, который причинил тебе боль?

— Мертвее некуда, — ответил Кинг.

— Хорошо.

— Хорошо? Разве ты не должен любить своих врагов?

— Запри меня в одной комнате с ним, и я с легкостью забуду об этом.

— Теперь он в аду, — сказал Кингсли. — С другой стороны, я тоже.

Сорен медленно сделал глубокий вдох. Тем временем Кингсли подумал, не заснуть ли ему. Заснуть и никогда не просыпаться. Мертвые не видят снов.

— Могу я прикоснуться к тебе? — наконец задал вопрос Сорен.

— Toujours, — ответил Кингсли, снова усмехнувшись. Всегда.

Сорен протянул руку и прижал ладонь к его щеке. Вода стекала по щеке Кингсли. Он надеялся, что это всего лишь вода и ничего больше.

— Этого не должно было случиться с тобой. Ты этого не заслужил.

Кингсли улыбнулся.

— А ты хорош. Они должны сделать тебя папой.

— Папа-иезуит? Этого никогда не случится.

Кингсли снова закрыл глаза, набрал в рот воды и выплюнул. Он не мог вспомнить, когда был таким уставшим, и все же не хотел спать.

— Есть кое-что, о чем я тебе никогда не рассказывал, — сказал Сорен. — Я хотел рассказать, но не смог подобрать нужных слов или причины рассказать.

Кингсли открыл глаза.

— Что? — поинтересовался он.

— За семестр до твоего приезда в Святого Игнатия, к нам приехал священник преподавать историю церкви. Я был в его классе. Это был молодой священник тридцати пяти лет. Очаровательный, ирландец, привлекательный. В свободное время он учил меня гэльскому.

Сорен замолчал. Кингсли позволил воцариться тишине.

— За три недели до Рождества мы оказались одни в его кабинете, работали над переводом Фионниады. На середине предложения Отец Шон просто перестал говорить. Он закрыл дверь в свой кабинет и запер ее. Опустился передо мной на колени и умолял самым отчаянным и тихим шепотом взять его. Он сказал: — Что угодно… Ты можешь делать со мной, что у годно, Маркус. Все, что пожелаешь. Все. — И попытался прикоснуться ко мне.

У Кингсли не было слов. Во рту пересохло, он не мог сглотнуть.

— Тогда мне было почти семнадцать. Становилось все сложнее контролировать себя. Каждый день я пробегал мили, изнуряя себя работой, тайно резал себя, пытаясь контролировать жар в крови. И тогда я мог получить все и сразу с Отцом Шоном. Я видел в его глазах, что он позволил бы мне уничтожить его прямо там, на полу офиса.

— Что ты сделал?

— Сказал, чтобы он перестал ко мне прикасаться, иначе я убью его. И мне стыдно признаваться, что именно это я и имел ввиду. Если бы он снова прикоснулся ко мне, я бы убил его. Я сказал ему встать. Сказал найти предлог, любой предлог, чтобы уехать из Святого Игнатия, потому что, если он вернется в следующем семестре, я бы рассказал Отцу Генри, что тот пытался предложить студенту секс.

— Ты хотел его?

— Я хотел сделать ему больно.

— Почему ты этого не сделал?

— Я не любил его, — ответил Сорен.

— Но ты причинял боль мне. В следующем семестре ты…

— Я любил тебя.

— Ну… — произнес Кингсли. — Теперь ты говоришь мне это.

Кингсли посмотрел в глаза Сорену. Он произнес это слово в прошедшем времени. Любил, а не люблю. Но и этого было достаточно. Сегодня этого было достаточно.

— Вот мое признание, — сказал Кингсли. — Я трахаюсь ради денег.

Сорен посмотрел на него в шоке и смятении.

— Почему? — прошептал он. — У тебя есть все деньги мира.

— Дело не в деньгах. Это бумажный след. Так проще шантажировать людей, если я оставляю бумажный след. Вот куда я ходил, когда оставил тебя наедине с Блейз. К жене окружного прокурора. Я заплатил окружному прокурору, чтобы вытащить твою королеву-девственницу из тюрьмы.

Сначала Сорен молчал. Тишина была чистейшим адом.

— Сколько ты берешь? — наконец спросил Сорен.

— А что? Хочешь купить час со мной? Я дам тебе скидку как родственнику.

— Хочу знать, какую цену ты назначил за то, что я считал бесценным.

— Секс не бесценен.

— Таким он был с тобой.

Внутренности Кингсли теперь сжимались от печали и вины. Сорен положил руку на голову Кингсли.

— Я прощаю тебя, — прошептал он.

— Я убивал людей.

— Я освобождаю тебя.

— Я перетрахал половину Манхэттена и три четверти Европы.

— Я освобождаю тебя.

— Освобождаешь меня? Я не католик.

— Это я тоже прощаю.

Кингсли снова рассмеялся, на этот раз по-настоящему. Сорен рассмеялся вместе с ним. Затем смех утих, в комнате снова воцарилась тишина, тишина кроме слабого плеска воды о борт бассейна от движений Кингсли. Сорен подошел еще ближе. Кингсли уперся лбом в грудь Сорена, он слишком устал, чтобы держать ее прямо.

— Ты должен перестать наказывать себя, — сказал Сорен, обхватив затылок Кингсли. — Суд только Божий удел. Ты совершаешь медленное самоубийство тем, как живешь. Это грех, от которого я не могу тебя освободить.

— Я так устал, — признался Кингсли, стыдясь поделиться даже этой малейшой слабостью. — Из-за кошмаров я боюсь спать. Неважно, как сильно я устал, мне не хочется спать. Но если со мной в постели есть кто-то, я сплю лучше. Они ждут, что я сначала их трахну. Нельзя же их разочаровать?

— Ты хотя бы осторожен?

— Не часто.

— Кингсли, ты должен.

— Священник читает мне лекцию о презервативах.

— У тебя будет гораздо больше, чем это, если ты не будешь осторожен. И тебе нужно перестать принимать наркотики. И ты не можешь пить столько.

— Я кутила.

— Ты самый несчастный кутила, которого я когда-либо встречал. Выпивка для празднования, а не для самоубийства.

— Мне нечего праздновать.

— Мне есть. Отпразднуй со мной.

— Что ты празднуешь?

— Много лет я понятия не имел, где ты, чем занимаешься, как живешь. А потом в тебя стреляли, и ты оказался в госпитале, и умирал. Вот почему они связались со мной. Вот как я нашел тебя. Теперь ты здесь, прямо передо мной. Бог вернул меня к тебе, вернул тебя ко мне. Я не перестаю праздновать с той ночи, когда впервые вошел в этот дом и снова увидел тебя.

— Ты был зол на меня.

— У меня сердце разрывается, когда я вижу тебя таким.

— В это я не поверю. Не верю, что у тебя есть сердце.

Сорен прикоснулся к щеке Кингсли и провел большим пальцем по скуле. Нежное прикосновение, любящее прикосновение. Кинг бы предпочел пощечину. Она бы причинила меньше боли.

— Ты помнишь все те заметки, которые делал в моей Библии? — спросил Сорен.

— Я писал их на французском, чтобы никто не смог прочесть.

— Они все еще у меня. Они все еще внутри моей Библии. Думаю, Кингсли, которого я помню, все еще здесь.

— Ты сохранил мои записи? — повторил Кингсли. Это последнее, что он ожидал услышать. Записки, остатки его пули… Что еще осталось от Кингсли у Сорена? Кроме его сердца?

— Все до единой.

— Почему? Ты больше не влюблен в меня.

— Я дорожу памятью о том, что у нас было. И молюсь, чтобы сейчас у нас было нечто лучше, глубже.

— Что?

— Дружба. Настоящая дружба.

— Ты больше никогда не трахнешь меня, верно?

— А если бы я это сделал, ты был бы мне верен?

— Это серьезный вопрос? — спросил Кингсли.

— Допустим, да. Допустим, я нарушу свои обеты с тобой. Допустим, я даже подумаю о том, чтобы оставить ради тебя сан. Мог бы ты быть верен мне?

— Только ты и я?

— Ты. Я. Элеонор. Втроем, как мы с тобой мечтали.

— Ты шутишь.

— Притворись, что да, — ответил Сорен, не отрывая от него взгляда. На долю секунды Кингсли поверил ему. — Это будет единственный раз, когда я сделаю тебе такое предложение. Ты. Я. Элеонор. Втроем. Навсегда.

— Навсегда?

— Элеонор согласна на вечность. А ты?

Кингсли закрыл глаза. Он мог получить Сорена и девушку, о которой они мечтали. И что? Больше никого? Никогда? Вечность — это так долго. И он был свободен от Сорена одиннадцать лет. Только Сорен? Только эта девушка, которую он никогда не встречал?

— Беру свои слова обратно, — ответил Кингсли. — Ты все еще волк.

Сорен схватил полотенце из стопки у лестницы. Он взял уголок и вытер им лицо Кингсли. Если Кинг мог бы заснуть прямой здесь, прямой сейчас, пока Сорен заботился о нем, то уснул бы и никогда не просыпался. Если он умрет сейчас, пожалуй, он умрет почти счастливым.

— Ты помнишь… — начал Сорен и выжал воду из волос Кингсли. — Было ли когда-нибудь время, когда ты чувствовал, что делаешь то, для чего Бог послал тебя на эту землю?

— Однажды.

— Когда?

— Когда мы были любовниками.

— Кингсли, серьезно.

— Я серьезно. Ты был таким одиноким, — сказал Кингсли. — Я никогда не встречал кого-то более одинокого, чем ты тогда. Все боялись тебя. Никто не говорил с тобой. Они обращались с тобой как с прокажённым. А ты этого хотел.

— Ты не хотел.

— Я был напуган. Но я любил тебя больше, чем боялся. Я должен был узнать тебя. И в ту ночь в коридоре, когда ты сказал, что не знаешь, почему Бог создал тебя таким, ты гадал, по какой причине…

— Je suis la raison, — повторил Сорен. — Вот, что ты ответил мне.

— Причина во мне, — прошептал Кингсли.

Сорен кивнул.

— Именно так, — сказал Кингсли. — В ту ночь я чувствовал, будто Бог послал меня на землю, чтобы показать тебя, почему он создал тебя таким. Ты нуждался во мне так же сильно, как и я в тебе.

— Верно. До тебя я думал, что был единственным, кто хотел того, чего хочу я.

— Ты никогда не делал мне больно. Ты знаешь об этом? Даже когда причинял боль, ты никогда не делал больно. Я любил боль. Было больно, только когда ты останавливался.

— Мне тоже было больно, — ответил Сорен проведя пальцами по волосам Кингсли. Прошло одиннадцать лет с их последней ночи вместе, а Сорен все еще помнил, как прикасаться к нему так, как он больше всего любил и нуждался. — Я ошибся. Мне не стоило жениться на Мари-Лауре. Я думал, что так решу все наши проблемы. Это было высокомерно и глупо, и теперь я это понимаю.

— Это было чертовски глупо, — согласился Кингсли. — Твоя Королева-Девственница была права. Ты идиот.

Сорен опустил руку в воду и в качестве наказания плеснул Кингсли в лицо.

— Приятно знать, что ты такой же ублюдок, как и всегда, — заметил Кингсли, схватил полотенце и вытерся.

Кингсли отбросил полотенце на пол и снова посмотрел вверх.

— Я не знаю, что делать, — признался Кингсли, наблюдая за танцем света на потолке. Теперь тот двигался быстрее, потому что он и Сорен находились в воде.

— Сейчас? Завтра? Вечность?

— Со своей жизнью. Мне не нужно работать. Ты видел это. Я не знаю, что с собой делать. Заводить врагов у меня хобби. Я пью, чтобы убить себя. Я трахаюсь, чтобы забыться.

— Я не могу указывать тебе, что делать с твоей жизнью, — ответил Сорен. — Это между тобой и Богом. Но сначала ты должен знать, что хочешь жить. Как только ты будешь уверен в желании жить, то найдешь причину жить.

— Я не знаю, хочу ли жить. Я смотрю в будущее и ничего не вижу. Оно черное. У меня нет ни снов, ни видений, ни надежды. И даже ты не хочешь меня больше так, как хотел.

— Если этот красивый, гордый Кингсли Буасонье, который преследовал меня по коридору, и смотрел, как я сплю, и признался, что думал обо мне все время, и кричал на меня за нарушение правил в игре без правил… если бы он вошел в эту комнату прямо сейчас, тогда я бы попытался нарушить свои обеты. Тот мальчик был королем, и поэтому я испытывал такое удовольствие опуская его на колени. Но этот жалкий, ненавидящий себя, уничтожающий себя Кингсли Эдж? Нет никакой чести сломать кого-то, кто уже сломан. И веселья тоже нет никакого.

— Я снова хочу стать им. Но не могу. Он ушел, он мертв. Я натворил слишком много. Я видел слишком много. — Кинг закрыл глаза и поднял руки, желая оттолкнуть видения в голове — преступления, трупы, миссии в военных зонах. Он где-то свернул не туда и нашел себя в темных закоулках ада.

— Ты можешь стать новым человеком, Кингсли. Если он мертв, значит, он мертв. Но ты не можешь прожить остаток жизни внутри его тела. Ты можешь начать новую жизнь.

— Тебе легко говорить, а мне так трудно сделать.

— Не так уж и трудно. Ты должен всего лишь захотеть. Ты должен захотеть жизнь, в которой делаешь то, ради чего Бог создал тебя. Если однажды ты ощутил, будто исполняешь свое предназначение, помогая мне, значит, найди других, как мы, и помоги им тоже.

— Как?

— Я не знаю. Ты один из самых умных людей в мире. Придумай.

— Я даже не знаю, с чего начать новую жизнь.

— Ты действительно этого хочешь? Хочешь отказаться от всей этой саморазрушительной глупости и сделать что-то стоящее? Хочешь стать новым человеком?

Кингсли замолчал и задумался над вопросом. Все казалось слишком хорошим, чтобы быть правдой. Было похоже на магию фокуса. Вуаля. Новый человек. Новая жизнь. Но он хотел этой магии, даже если это была иллюзия. Что бы он не отдал, ради того, чтобы ощутить это снова, ощутить то, что он испытывал, когда они с Сореном были любовниками, когда его простое существование давало Сорену надежду. Когда существование Сорена давало ему надежду.

— Oui. — Кингсли посмотрел Сорену в глаза. — Я хочу. Что я должен сделать?

— Ты умираешь, а потом возрождаешься. Новая жизнь.

Кингсли закатил глаза.

— Умираю? Это займет время. Я уже десять лет пытаюсь умереть. Тщетно.

— С этим я могу помочь.

— Как? Ты убьешь меня?

— Да. — Сорен схватил Кингсли за рубашку и поднял на ноги.

— Жизнь. — Сорен посмотрел Кингсли прямо и пристально в глаза.

— Что?

— Смерть. — Сорен толкнул его под воду.

Кингсли тут же стал отбиваться и дергаться, пытаясь вырваться из железной хватки Сорена, которая удерживала его под водой. Он тонул, не мог дышать, не мог вернуться. Он знал, как работает удушье. Знал, что умрет через минуту. Вода покрывала его голову и лицо, он не мог потянуться, не мог дышать. Он смотрел смерти в лицо и царапал ей глазницы. Он убьет смерть, прежде чем позволит ей убить его.

Он сопротивлялся, сопротивлялся изо всех сил.

Сегодня он не умрет. Он будет жить, даже если ему придется убить Сорена ради выживания.

Сорен вытянул его, и Кингсли выплюнул воду, его горло и легкие горели.

— Воскрешение.

Вода успокоилась. Кингсли дышал. Слово «воскрешение» отдавалось эхом по комнате, отдаваясь в самой глубине его сердца.

Сорен отступил назад.

— Я выполнил свою часть, вернувшись к тебе, — сказал он. — Бог выполнил свою часть, сохраняя тебя живым достаточно долго, чтобы я вернулся. Теперь ты выполняй свою часть и сделай себя достойным второго шанса, который был тебе дарован.

— Ты пытался меня утопить.

Сорен улыбнулся.

— Это называется крещение, Кингсли. Добро пожаловать в Королевство.

Сорен поднялся по ступенькам, схватил полотенце и оставил Кинга одного в бассейне. Кингсли молча смотрел ему вслед. Он все еще ощущал привкус рвоты. Его одежда промокла насквозь, он выглядел ужасно. И все же он ощущал себя чистым.

Добро пожаловать в Королевство.

Королевство.

В тот момент, когда он стоял больной, трясущийся, замерзший и мокрый, Кингсли точно знал, что сделает со своей жизнью. Давным-давно он пообещал Сорену. Он дал обещание и теперь сдержит его. Он видел его перед собой, и оно казалось таким реальным, что к нему можно было прикоснуться, ощутить. Он видел здание, старое, готическое, разрушающееся, как и он, в ожидании возрождения. И люди попадали в него, люди с секретами. Они нуждались в нем, нуждались в его защите, нуждались в его знаниях. Они хотели преклонить колени. Им нужен король. Он слышал их крики экстаза, видел их голод и преданность. Он соберет их всех и отдаст одному более достойному.

И он никогда не видел ничего более прекрасного.

Давно данное обещание… Обещание, которое он сдержит.

В конце концов, у короля должно быть королевство.