Король

Глава 26

Кингсли подождал, пока Сэм устроится под одеялом. Она перекатилась на бок, лицом к нему, и Кингсли посмотрел на нее, сделав озадачивающее открытие — ему нравилось видеть ее в своей постели. Она выглядела такой миниатюрной и беззащитной на его огромной кровати, почти как маленькая девочка с взъерошенной короткой стрижкой и руками, подпирающими подбородок.

— Моя семья с треском провалилась в попытке превратить меня в девочку. Поэтому церковь поговорила с моими родителями, и они решили отправить меня в лагерь. Это был не обычный летний лагерь. Это место было в северной части штата, куда отправляли детей-геев, чтобы починить им мозги.

— Сэм… — Кингсли хотел прикоснуться к ней, но сдержался. Если бы он прикоснулся к ней, она могла бы замолчать, и теперь он понял, что жаждал узнать правду о ней.

— Я встретила девушку по имени Фейт в автобусе, когда ехала в этот лагерь — в этот отвратительный, ужасный лагерь, куда Бог не пошел бы, даже если бы ты ему заплатил. Фейт застукали в постели с кем-то из ее церкви, с кем-то важным, и они изгнали Фейт, отправив ее в лагерь.

— Где было это место, куда тебя послали?

— Лагерь и природный центр «Милая долина». Ты можешь поверить, что они так это называли? Что за фигня. Не было ни гребли на каноэ, ни стрельбы из лука, ни прогулок на природе. Вместо этого, были «молельные сессии», где нас заставляли стоять на коленях несколько часов и громко молиться Богу, чтобы тот забрал наши грехи и исцелил нас, дабы мы возжелали мужчину, как Бог и задумывал. И были веселые «терапевтические сессии», где мы должны были смотреть слайд-шоу и нас били электрическим током, как только на экране появлялась картинка симпатичной девушки. Не удар током по рукам или ногам. Нет — ток бил по соскам и клитору. Но самое лучшее — это наркотики.

— Наркотики?

— Они давали нам, детям, наркотики, вызывающие рвоту, и заставляли смотреть лесбийское порно. Вагина на экране. Рвота на полу. Мы называли его «вечер кино у Калигулы».

Кингсли попытался взять Сэм за руку, но она так крепко сжала пальцы в кулак, что ему ничего не оставалось, кроме как положить свою ладонь поверх ее.

— Несмотря на то, что мы были так заняты всеми этими восхитительными и полезными походными мероприятиями, — продолжила Сэм, ее голос сочился сарказмом и едва сдерживаемой яростью, — мы с Фейт делали все возможное, чтобы сохранить друг друга сильными и здравомыслящими. Всякий раз, когда мы видели друг друга, мы шептали наши кодовые слова — «Больше веса».

— «Больше веса»? Что это значит?

— Некоторые фанаты считают лесбиянство разновидностью колдовства. Я не шучу. Спроси у Пата Робертсона. И когда я услышала об этом, то решила изучить колдовство, как типичный недовольный подросток-гей.

— Я был недовольным подростком.

— И что же ты сделал?

— Спал с другим недовольным подростком-геем.

— Почему я не подумала об этом? О, подожди, подумала. — Сэм усмехнулась, и это было приятно слышать. Потом девушка снова заговорила, и никто из них больше не смеялся. — Я прочитала книгу об охоте на ведьм во времена колонизации. Закон гласил, что человек не может быть привлечен к суду, пока он не заявит о своей вине или невиновности. Этого человека, Джайлса Кори, обвинили в колдовстве, но он отказался признать свою вину. У суда был способ выбивания из людей признания. Они укладывали их на доску, и на них еще одну доску, и сверху наваливали груз, медленно раздавливая человека. Они сделали это с Джайлсом Кори. Добавляя груз, они останавливались, спрашивали о признании, виновен или невиновен. А его ответ был «Больше веса». Он повторял это снова и снова, и затем, наконец, «Больше веса» стали его последними словами. Они убили его, но так и не заставили его сказать «виновен». Когда мы с Фейт говорили: «Больше веса», это значило «Давайте. Боль. Пытки. Нам плевать. Мы никогда не признаем вину. Мы не сделали ничего неправильного. Это они были виноваты».

Кингсли хотел что-то сказать, что-то ответить. Но сила Сэм лишила его слов.

— После месяца в лагере они сказали, что наш прогресс был «неудовлетворительным», и нам придется остаться еще на один месяц. У Фейт появилась идея, я думала хорошая идея. Мы вломились в клинику и нашли все таблетки, которые смогли найти…

Кингсли убрал свою руку с руки Сэм и притянул ее к себе, прижимаясь к ней всем телом. Она положила голову ему на грудь, и Кингсли обнял ее за дрожащие плечи.

— Мы обнимали друг друга до рассвета, — продолжила Сэм. — Точно так же, как мы с тобой сейчас. Не знаю, почему мы решили дождаться рассвета. Может, хотели увидеть восход солнца в последний раз. Но на рассвете мы проглотили таблетки и запили их минеральной водой, как обычно. Десять… двадцать… тридцать таблеток. Мы дрожали и горели, и казалось, что наша кожа пылает. А потом мы заснули. Две девушки уснули. Одна девушка проснулась.

— Ты проснулась, — ответил Кингсли.

— Приехали копы, — продолжила Сэм. — Они были первыми, с кем я заговорила, когда очнулась в больнице. До сих пор меня бесит, когда я слышу, как люди говорят всякое дерьмо о копах. Эти копы были первыми вменяемыми взрослыми, с которыми я говорила за последние две недели. Тот детектив, детектив Фелдман, сказал, будто этим лагерем управляет Йозеф Менгеле²¹. Тогда я не понимала, о чем он говорил, но знала, что он на нашей стороне.

— Что произошло с тобой? Были предъявлены обвинения?

Сэм сделала глубокий вдох.

— Семья Фейт Спенсер обвинила меня в ее смерти. Она приняла больше таблеток, чем я, и поэтому сказали, что я обманом заставила ее покончить с собой. Правда в том, что мы приняли столько, сколько нашли. Мы не считали таблетки. Мы просто глотали.

— Что случилось после?

— Ничего особенного. Меня отправили на тридцать дней в государственную психиатрическую лечебницу. Фейт Спенсер похоронили. ПГБ²² оплатили похороны Фейт в качестве «жеста христианского милосердия». Фуллер групповым самоубийством успешно пропиарил ПГБ. Церковь закрыла тот лагерь, но другие все еще работают. Сейчас там дети, прямо сейчас, в этих лагерях. Больше веса… Их всех раздавят.

— Сэм… — Кингсли погладил ее по плечам, пытаясь заставить расслабиться. Вместо того чтобы расслабиться, она отодвинулась от него и села в постели.

— Вот почему ты должен открыть клуб, — ответила Сэм. — Королевство, которое хочешь построить, ты должен это сделать. Ты должен помешать Фуллеру и ПГБ построить церковь в нашем городе. Фейт Спенсер умерла из-за него и его лагерей, и он герой для своих прихожан, потому что швырнул ее семье чеки, чтобы они купили ей гроб подороже.

Кингсли протянул руку и коснулся ее волос. Она прижалась к ней и закрыла глаза.

— Я построю свое королевство, — пообещал Кингсли, — и врата церкви Фуллера не одолеют его.

Сэм широко улыбнулась, в ее глазах стояли слезы. Никогда прежде она не казалась ему такой красивой.

— За это ты отправишься в ад, — ответила она.

— Я возьму тебя с собой.

— Я куда угодно пойду за тобой, — произнесла она. — Кто-то должен заботиться о твоих сапогах.

Она перекатилась на бок и снова легла ему на грудь. Ее голова задела синяк, и Кингсли поморщился до того, как успел себя остановить.

— Черт, прости, — сказала она, и попыталась отодвинуться.

— Нет, нет, нет, останься. Если мне нравится боль настолько, чтобы иметь эти синяки, то мне нравится боль настолько, чтобы чувствовать тебя рядом с ними.

— Уверен?

— Сэм, я мазохист.

— Типа… настоящий мазохист?

Кингсли помедлил, прежде чем ответить. Он предпочитал хранить секреты, а не делиться ими. Но это была Сэм, и он доверял ей.

— Ничто так не возбуждает меня, как боль и страх.

— Твоя боль? — спросила она. — Твой страх?

— Моя боль. Мой страх. И единственное, что возбуждает меня так же сильно, как моя боль и мой страх, — это чужие боль и страх. Я не знал слова свитч до тех пор, пока четыре года назад не нашел клуб в Париже. Вот кто я. Свитч.

— Я думала, ты занимался БДСМ еще будучи подростком.

— Я занимался БДСМ еще до того, как услышал это слово. Мы не знали, чем занимались, или почему это делали. Мы только знали, что это было то, что нам нужно.

— Мы? Мы это ты и Отец Реснички?

— Когда мы были вместе он не был Отцом Реснички. Он был таким же студентом, как и я. В первый раз, когда мы были вместе, он был студентом, — поправил Кингсли. — Второй раз он был учителем — Мистером Реснички.

— Так это и был тот учитель, которого ты соблазнил?

— Да, — ответил с гордостью Кингсли. Он знал, что Сорен никогда бы не стал его преследовать, если бы Кингсли не стал преследовать Сорена первым.

— Он причинял тебе такую боль? — Она прикоснулась к его синякам на груди и плече.

— Он причинил мне гораздо большую боль, вот почему я любил его больше, чем кого-либо.

— Он делал больнее, чем это? — спросила она слегка испуганно. — Буду честна, прямо сейчас я борюсь со своими враждующими чувствами обжигающей ненависти к Сорену и абсолютным восхищением им.

— Добро пожаловать в клуб. Но не надо ненавидеть его за то, что он избил меня. Я хотел этого. И в нашей школе было еще пятьдесят мальчиков, и все они его боялись. Он был выше их, сильнее их, умнее и держал их всех в ежовых рукавицах. И он не прикасался ни к одному из них.

— Тогда почему ты?

— Они боялись его. Некоторые из них, возможно, ненавидели его, но, скорее всего, это была ревность, а не ненависть. Я их не виню. Я не испытывал к нему ненависти. Я хотел его, и сказал ему об этом, — без стыда признался Кингсли. — Я смотрел на него, преследовал его, сидел с ним, без приглашения, в библиотеке, пока он пытался делать домашнее задание. Я даже поцеловал его. Тоже без приглашения.

— Ты — дьявол. Он ответил на поцелуй?

— Он толкнул меня на кровать и так сильно прижал к себе, что я услышал, как что-то щелкнуло в моем запястье. И как только он ушел, оставив меня в боли, я начал мастурбировать. Даже это не остановило меня.

— То, что тебе чуть не сломали запястье, возбудило тебя?

Кингсли сделал глубокий вдох.

— Это не только возбудило меня, это возбудило меня больше, чем что-либо когда-либо в моей жизни.

— Тебе было шестнадцать.

— К тому времени я уже несколько лет занимался сексом.

— Вот черт, французы рано начинают.

— Недостаточно рано. Все мои любовники были на пару лет старше. Но ничто не подготовило меня к нему.

— Он был твоим первым парнем?

— Первым человеком, который причинял боль во время секса, тоже. — Кингсли прижал ладонь к центру спины Сэм и бездумно принялся гладить вверх и вниз. — Он — причина, из-за которой я хочу построить свое королевство. Он — причина, из-за которой я должен это сделать.

— О, расскажи мне. — Сэм еще ближе пододвинулась к нему. Прижалась? Теперь они прижимались друг к другу?

— Ты действительно хочешь послушать о сексуально-девиантных эскападах двух подростков в католической школе-интернате?

— Ты заполучил меня на «сексуально-девиантных». И эскападах. И подростках в католической школе-интернате. Все сразу.

Кингсли открыл рот, чтобы продолжить, рассказать историю, но слова не шли с языка.

— Кингсли?

— Прости, — ответил он. — Это… Сильные воспоминания.

— Понимаю, — ответила Сэм. Кончиком пальца она обвела круги вокруг одного из его уродливых синяков. — Я любил кое-кого, когда была подростком. От нее пахло яблоками. Это был ее шампунь, ничего мистического, но я думаю о ней каждый раз, когда чувствую запах яблок. Я даже могу кончить, поедая яблоко.

— Сорен… от него пахнет зимой. Ты это замечала?

Сэм покачала головой.

— Я еще не подобралась к нему настолько близко. Он заставляет меня нервничать.

— Знаешь, когда впервые становится холодно, пронзительно холодно, и воздух становится леденящим? Обжигающим? И мир пахнет чистотой и невинностью? Вот как он пахнет.

— Когда-нибудь я его обнюхаю.

— Стоит, — ответил Кингсли, хотя и почти сожалел о том, что рассказал Сэм сейчас. Знать запах чьей-то обнаженной кожи — значит знать этого человека в самые интимные, животные моменты. — Я вдыхал его, когда мы были в одной постели. Это сводило его с ума. И если бы он поймал меня за этим, то ущипнул бы за нос и зажал его. Ублюдок.

Сэм приподнялась и улыбнулась ему. Она ущипнула его за нос и зажала.

— Ты влюблен в него, не так ли? Все еще влюблен в него?

Кингсли кивнул. Она отпустила его нос.

— Понимаю. Продолжай.

Кингсли сморщил нос. У Сэм была крепкая хватка.

— Ты должна кое-что знать о Сорене, — начал Кинсли. — У него было плохое детство.

— Разве не у нас всех оно плохое?

— У меня — нет, — ответил Кингсли. — У меня было прекрасное детство. Родители были влюблены друг в друга, и они обожали меня и сестру. Нет лучшего города, чем Париж, в котором можно вырасти. Город Света? Город Любви? Со мной не произошло ничего плохого. Пока все плохое все-таки произошло со мной. Родители умерли, и меня отправили жить к бабушке с дедушкой в Мэн. Было плохо. Я ненавидел школу. Я не сходил с ума благодаря тому, что переспал с как можно большим количеством девушек.

— Это и мой рецепт здравомыслия.

Кингсли улыбнулся.

— Бабушка и дедушка отдали меня в школу для мальчиков. Больше не было девушек для соблазнения. А потом я влюбился в садиста, который…

— Который что? — спросила Сэм.

Кингсли чуть было не сказал «отправил меня в лазарет», но решил оставить эту часть в тайне. Ему не было стыдно, он не защищал Сорена. Но та первая ночь, когда у него и Сорена был секс, та ночь в лесу, была самой важной ночью в его жизни. Он занимался сексом с двенадцати лет, но в его сознании, в его сердце это была ночь, когда он потерял свою девственность.

— В садиста, который был самым прекрасным явлением, которое я когда-либо видел. Любовь с первого взгляда. Или страсть. Трудно заметить разницу, когда тебе шестнадцать. Трудно заметить разницу, когда тебе двадцать восемь.

— У меня такая же проблема.

— У нас с Сореном был секс один раз, на первом семестре моего обучения, — продолжил Кингсли, в несколько слов подытожив самую значительную ночь своей жизни. — А потом я уехал домой на лето. Когда я вернулся на осенний семестр, он уже закончил школу и преподавал. Тогда мы начали спать вместе. В первый месяц учебы это было примерно раз в неделю. Затем два, три, четыре раза в неделю. Мы не могли насытиться друг другом. Я ждал, пока студенты в комнате уснут, а потом выбирался из-под одеяла и убегал. Он уже был там, в ските, ждал меня. Нам постоянно приходилось прятаться. Утомительно, но оно того стоило. Нам пришлось еще тщательнее прятаться, после приезда моей сестры, Мари-Лауры.

— Что вы делали?

— Однажды покинули кампус. Сорен получил письмо от его сестры, Элизабет, ему нужно было разобраться с какими-то семейными делами. Он попросил Мари-Лауру подменить его на занятии французским языком в пятницу, чтобы он смог уехать.

— Звучит зловеще.

— Когда в семье есть подросток-садист, и к нему обращаются за помощью, появляется проблема.

Сэм поморщилась.

— Похоже на то. В чем была проблема?

— Элизабет узнала, что их отец женился повторно, и его вторая жена родила ему дочь. Она попросила Сорена предупредить новую жену, за какого монстра та вышла.

— Папа был плохим?

— У Сорена самый плохой отец из всех плохих отцов, — ответил Кингсли. Шутка, да, но никто не засмеялся. — Поскольку моя сестра заменяла его в тот день, я прогулял урок и поехал с ним. Я не мог поверить, что он позволил мне сбежать, но мы так мало времени проводили вместе с тех пор, как она появилась. Он согласился.

— Куда вы поехали?

— В Нью-Гэмпшир, в дом его отца.

— Как вы туда добрались?

Кингсли улыбнулся. Улыбнулся широко. Улыбнулся от уха до уха.

— У его отца были деньги. Много денег. До той поездки я даже не верил, что у него столько денег. Элизабет послала за ним машину, чтобы отвезли его в дом отца. Но не просто какой-нибудь автомобиль.

— О Боже, только не говори мне, — ответила Сэм. — Я вижу, к чему все идет.

— Это был «Роллс-Ройс».