Мания приличия

Просьба

Я не решилась во время обеда повторять попытку диалога, обреченного быть бесплодным. Разве возможно продолжать битву, когда оружие выпало из рук? Для того в честных боях и существуют тайм-ауты, брейки, что-нибудь там ещё. Позвав Джиёна на всё горячее и готовое («я об обеде», как сказал бы он сам), я намеренно удалилась куда подальше, убираться и убирать за собаками. Гахо и Джоли то нагоняли меня, обтираясь о ноги, то растворялись в просторах особняка. Для обмена парой фраз с таким человеком как Дракон уже нужен месяц спецподготовки, но поскольку у меня нет такого количества времени, и курсы по повышению квалификации ораторов не предлагают, я беру перерыв до вечера, чтобы наметать хоть какой-нибудь черновик обращения к Джиёну. Итак, что ему можно противопоставить? В богов он не верит, в судьбу, видимо, тоже, людей не ценит, но очень ценит себя. Выгода… какую выгоду ему может принести ребенок Вики? Новый раб? Ему дешевле похитить взрослого нового, чем тратиться на воспитание и выкармливание младенца. Нет, тут ничего не выходит с коммерцией. Я в ней проигрываю, потому что ничего не смыслю. Что может предложить ему Вика? Ничего, как и я, ведь мы обе в его абсолютной власти. Мы вещи, его собственность. Наши тела — его товар. Но то, что внутри нас — только наше, этого ему у нас не забрать. Душа… он и в её существование не особенно верит, но это единственное, что у меня не отнять ни при каких обстоятельствах. А в чем выражается душа? Как она может приобрести стоимость? Тем, что способна испытывать. Любовью, привязанностью, заботой, верностью, преданностью. Это всё определяющие души, этого нигде, кроме как в ней, быть не может. Выходит, что я могу предложить только это? Но разве этого мало? Минуточку, я сейчас пришла к выводу, что могу предложить Джиёну свою любовь? С целью убедить его в её существовании, конечно же. Он просил меня преподнести дар любви Мино, чтобы тот оттаял, но я-то изначально отметила, что ему и самому она бы не помешала.

Нет, Даша, нет, он рассмеётся тебе в лицо, если ты допустишь такое подаяние. Зачем ему любовь от кого-то, если он сам никого не любит, кроме себя? Внутри Дракона здоровый замкнутый круговорот любви в Драконе. Недаром всех змееподобных часто изображают свернувшимися клубком, кусающих себя за хвост, чем и образуют кольцо. Циркуляция полноценного, автономного эгоизма по венам и жилам этих чешуйчатых гадов. И как туда внедрить что-то ещё? Я же собиралась разбудить в нем доброе и светлое, но как? Как?! Если он сокрушается гибелью Земли от воздействия людей, значит ли это, что ему не безразлична судьба природы? Он же любит своих собак! Нет, шантажировать его, приставив нож к шкуре Гахо или Джоли, я не решусь. Я же тоже не смогу причинить никому физического вреда. Но тема животных многообещающая. Надо попробовать. Когда Джиён поднялся к себе, я вернулась на кухню и вымыла посуду. Он уедет куда-нибудь сегодня? Если да, то я боюсь потерять запал, а то и саму жалкую, но хоть какую-то идею воздействия на этого вероломного мужчину. Мне не хватало книги, или хотя бы интернета, чтобы почерпнуть из них умных слов и мыслей великих. Это всегда придаёт веса, да и афоризмы звучат лучше и красивее, чем то, что не всегда связно и удачно лопочу я. Нужно попытаться вспомнить что-нибудь подходящее по случаю… хотя бы показательные истории. Но на других ему снова и снова будет всё равно. Что, если все разговоры пытаться развернуть на него? Решено, я буду прощупывать его на наличие слабых мест. Усевшись в холле неподалеку от лестницы, я делала вид, что листаю журнал, а сама выжидала появление Джиёна. Он же пригрозил, что беспокоить его ненужно, поэтому лучше занять позицию, в которой я увижу, когда он будет передвигаться куда-либо по дому, тогда к нему и подойду. Вверху щелкнула ручка двери. Ноги Дракона прошли по коридору над моей головой. Шаги удалились в сторону домашнего кинотеатра. Через минуту там зазвучал телевизор. Присоединиться к нему? Нарушить одиночество главаря бандитской группировки — на это нужно набраться смелости. Как хорошо иногда терять контроль над собой, как сегодня утром, когда я стукнула подносом перед ним! Откуда только черпала храбрость? В тишине и без провокационных действий со стороны Джиёна, я не могу позволить себе и слова лишнего. Да и стоило начать думать о том, что надо подняться и заговорить об определенной теме, даже те слова, что были задуманы — рассасывались. Так всегда происходит: перед экзаменом, перед важными разговорами, объяснениями с родителями, когда случайно что-нибудь не то сделала (разбила вазу или потеряла дарованные на мелкие расходы карманные деньги) — мысли путаются, язык превращается во что-то отдельное и безвольное, отказывающееся идти на стыковку с мозгом. Зачем Мино напугал меня, что у Джиёна ничего не надо просить? Всё было бы проще, не бойся я заранее ненужной реакции. Я дважды поднималась с кресла и подходила к лестнице, готовя вступление, но потом возвращалась на исходную позицию и продолжала думать, закусывая костяшки пальцев. Вика, ребенок! Если бы я не отбилась тогда от Сынри, её бы не повели к нему, она бы не забеременела, так что можно сказать, что на мне лежит вина за её положение. Но тогда я сама могла бы забеременеть! И что бы я делала тогда? За жизнь своего ребенка — неважно, от кого он и чей — я бы говорила с Джиёном куда смелее. Итак, я ответственна за произошедший поворот событий. Это должно помочь мне, толкнуть дальше, сдернуть с места. Кроме меня Вике никто не поможет. А что я? И себе-то помочь не могу… Однако надо признать, что положение моё куда лучше. Не скажу, что привилегированнее, но немного выше. Меня понимают. Не как человека, а как носителя их же языка. Больше часа прошло в метаниях, невидимых Джиёну. Если бы он их видел, наверняка бы посмеялся тому, как я топчусь, мнусь, разрываюсь между ступеньками вверх и сидячим местом возле них, как сомневаюсь и трушу. Известна ли ему трусость? Телевизор замолк, и вновь послышалось движение. Если он пойдёт в спальню, то либо начнёт собираться куда-то, либо закроется там на неопределенное время, до ужина, может. Как долго я буду тянуть? Мы разошлись, не достигнув никакого компромисса, вернее, я просто ничего не добилась, не продвинулась ни на миллиметр. Взяв волю в кулак, я оттолкнулась от перил и быстро стала подниматься, успев перехватить Джиёна, когда он, как я и предугадывала, входил в свою комнату. В майке, болтающейся так, что с боков видно было все ребра и татуировки, в неприметных шортах, какие носят студенты и туристы на пляжах южных стран. Иди он по улице и будь мне незнаком, я бы никогда не подумала, что этот мужчина собой что-то представляет. Нет, одежда вовсе не была дешевой или растянутой — свободной она была по задумке, по фасону, и ткань была натуральной, возможно даже чистый шелк, но смотрелось это всё так неприметно и не притязательно, что оставалось только диву даваться, каким Дракон бывает в своём логове. Впрочем, он и выходил из него в этом же самом без запинок. В отличие от Тэяна, на боку которого красовался огромный крест, у Джиёна было написано английскими словами «вечно молодой». По виду было не поспорить, но что касалось его внутреннего содержания — я не согласна. — Что-то хотела? — глядя на меня, замершую перед ним, спросил мужчина. — Да, я… — заплетя пальцы, расцепив их, огладив свои охряные шорты, как школьница я завела руки за спину, шаркнув ногой. — Хотела ещё поговорить с тобой… — Понравилось? — подмигнул он, входя в спальню и позволяя мне последовать за собой. — Ну… это интересно, — для начала признала я, решив, что польстить себялюбивому человеку не будет лишним. — Несмотря на мои богохульства? — Он завернул за неровный угол, изламывающий стену его будуара. Именно этот изгиб мешал видеть с балкона то, что находилось во всей комнате, если она была раззанавешена. Тут была огромная просторная кровать, застеленная белоснежным постельным бельём, и как-то очень скромно и аскетично на ней смотрелась единственная продолговатая подушка в белой же наволочке. Вдоль одной стены тянулись книжные полки с надписями на корешках на хангыле. Ага, есть всё-таки тут источник мудрости! Джиён был начитанным и образованным, не было сомнений, что эти книги тут не для показухи — кому их показывать, если у него всего-то три-четыре друга в гостях и бывают? — Каждый имеет право на своё мнение, даже если оно ошибочное. Для того люди и разговаривают, чтобы рано или поздно найти истину, — осматриваясь, прошла я в центр. Дракон плюхнулся на край постели, лицом ко мне и спиной к изголовью. Закинув ногу на колено другой, он изучающее прищурился. — Ты думаешь, что истина достижима? — Конечно, почему нет? — подумав, я изменила своё решение. Не стоит быть такой твердолобой, лучше последовать примеру Джиёна и всегда оставлять себе место для отступления. — То есть, может и не для всех, или вообще лишь для избранных, но она есть. — А если истин, как и мнений, несколько? — Как же так может быть? Это же абсурдно, — растеряно улыбнулась я. — На то она и истина, потому что одна… — Кто это сказал? Бог? — я напрягла память. Есть ли в Библии что-то по поводу истины? Не помню, не помню! Я так давно не читала её, даже в руках не держала! — Возможно. А возможно и люди пришли к этому выводу… — Но люди же сами ошибаются? Значит, они могли упустить из вида, что истин много, или что их нет вовсе. Могли? — Если Бог не делал заявлений на этот счет, могли, наверное, — выдохнула я, теряющая опору без Святого писания. Вот и разница между религиозностью и разумом: Джиён отталкивается только от своих впечатлений и размышлений, и всегда знает, что сказать, а я, воспитанная по-христиански, без подручных инструментов не в силах обороняться. Надо было учить Библию наизусть! — Так, если мы будем опять о философии и религии, позволь я немного заправлюсь, ладно? — встал он и, подойдя к столику, на котором стоял графин с виски, стал наливать себе в стакан. — Это и расслабляет, и способствует оживлению мозговых клеток. — Неправда, алкоголь убивает что-то там в мозгах, и разрушает их деятельность, — вспомнила я полученную когда-то информацию. Не скажу, что не пила в основном из-за этих соображений, но и из-за них тоже. — Серьёзно? — изобразил комичное изумление Дракон. — Знаешь, сколько я выпил за свою жизнь? Я тогда должен быть амебой, которой пора вызывать сиделку. Но разве со мной что-то такое произошло? — Нет, но… вред ведь накапливается, и потом разом могут появиться побочные эффекты: склероз, паралич, Альцгеймера… — постаралась я выправить свою теорию. Я догадывалась, что Джиён не трезвенник, и уступает лишь слегка Сынхёну, но они ещё молоды, а болезни от вредных привычек проявляются с годами. — Ладно, рискуя стать онкобольным слеповато-глухим безумцем, всё же изопью, — пригубил он из стакана и кивнул на графин мне. — Не хочешь присоединиться? — Нет-нет, я точно не буду, — помахала я перед собой ладонями. А потом припомнила то, что подозревала: — Хватило эксперимента в клубе, когда мне, кажется, что-то подсыпали в бокал. Я права? — В этом точно ничего нет, — не отрицая и не подтверждая, протянул мне Джиён свой, от которого отглотнул. Приблизившись, он мне его буквально вставлял в руку, оставалось лишь развести и свести пальцы. — Налито при тебе, я отпил. Ты думаешь возможно при таком раскладе что-то подлить? — Нет, но сегодня, вообще-то, начался пост… — помимо прочего держала я в голове и правила и обычаи, к которым привыкла с детства. — Поэтому я не могу. — И долго длится этот пост? — сделал ещё глоток Джиён, пока я сопротивлялась. — Почти две недели. — Жаль, я надеялся, что ты составишь мне компанию, раз уж пришла, — потухая взглядом, отвел он лицо в сторону. — Я знаю, что тебя не надо беспокоить, и если мешаю — ты так и скажи… — Пока не мешаешь, потому и говорю — надеялся, что общение сложится в более дружеской обстановке. Честно скажу, все эти твои заморочки жутко напрягают. Я хоть и либеральных взглядов на всё, но всё-таки ты у меня в гостях, могла бы и поддержать здешние порядки. — Прости, я не хочу тебя обидеть или оскорбить, но пост… понимаешь, это когда нельзя… грех это. — То есть, в какие-то дни бухать — это норма, а в другие дни — это вдруг плохо? — не отходил от меня Джиён. Я кивнула. — Плох не сам поступок, а именно дни неподходящие — я правильно понимаю? — Нет, ну пить-то тоже не очень хорошо… — Однако в другие дни можно и Бог по этому поводу молчит? — Джиён! — прекратила я движение в этом направлении. Он опять брался за своё. — Ну не знаю я, не знаю всех задумок божьих, чего ты хочешь от меня? Меня так воспитали родители, они в это верят, их родители в это верили, а они все куда умнее и мудрее меня, почему я должна нарушать их заветы? — О да, не сомневаюсь, твоя провинциальная бабушка шарит в этой жизни, — хмыкнул он. — Не смей плохо отзываться о моей бабушке! — взорвалась я, повысив голос. — Ни об одной из них! — Я разве сказал что-то плохое? — посерьёзнел он. — Не думал задеть этим. — А тебе понравится, если я буду высмеивать твоих родителей или родственников? — сжала я кулаки. Он не по-доброму на меня воззрился. — Если ты оскорбишь мою мать, я тебе отвешу, угадала. А отец… он всегда был для меня примером, — снова расслабившись, Джиён хохотнул. — Как не надо делать. Он всю жизнь трудился в поте лица и думал, что законно и своими силами добьётся многого. Человек, который недооценивал хитрость и пренебрежение правилами. Нет, он хороший, и я благодарен ему за то, что понял, каким образом ничего не достигнешь. Что даст пинка сильнее, чем отец-неудачник? — Я рада слышать, что ты любишь и уважаешь свою мать, — выделила я необходимое и важное, то, что мне и требовалось. — Странно тогда, что ты не ценишь матерей в принципе. — Всё логично — они же не мои, — засмеялся он. — То есть, твоя хороша только тем, что подарила миру тебя? — Да нет, разве я так необходим этому миру? — с издевкой уставился он мне в глаза. Он хотел моего мнения? Я предпочла промолчать. — Если послушать тебя, то мне бы лучше и вовсе не рождаться. Думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь это всё? У тебя маята по поводу судьбы твоей подружки. А что, если она ждёт ребенка, который вырастет таким же ублюдком, как я? Не допускала такой мысли? — Это не нам решать, каким он вырастет, он имеет право на шанс! — Имеет право? Это кто же наделил его, не родившегося, правами? Природа, Бог? Кто придумал, что у всех людей равные права? Люди? Даша, я тебя очень прошу, будь последовательной. Если ты веришь в Бога и его всемогущество, в то, что его длань простирается над нами, приводи примеры каких-либо непосредственных его указаний, а не то, что сочиняется человечеством. — С тем, что правовое равенство людей провозгласили люди, я спорить не могла, это было фактом. Но равенство перед Богом утвердил Иисус, который, по мнению многих, и Джиёна в том числе, был всего лишь человеком. Как я могу сейчас, два тысячелетия спустя, доказать, что через него вещал Господь? — Хорошо. Допустим природа. Природу создал не человек, а Бог, поэтому её законы явно выдуманы не людьми, так? — Так, поэтому там есть травоядные, которых жрут хищники, есть падальщики, пресмыкающиеся, водоплавающие, летающие и всё, что только можно, кроме одного — уравнения между всей этой разновидовой толчеей. — Между видами — возможно, а внутри видов у всех животных равенство! А люди — это один вид! — Никогда не слышала, что свиньи едят поросят? А что крысы едят друг друга? А что самцы хищников убивают друг друга в конкурентной борьбе? А некоторые птицы подбрасывают свои яйца в чужие гнезда, чтобы самим не мучиться с кормежкой? И знаешь, что делают подброшенные в чужое гнездо птенцы? Едва вылупившись, они выталкивают из гнезда родных детёнышей за борт, те выпадают и умирают. Как тебе такие сведения? Я их не из головы беру, и не на ходу сочиняю, — я, в общем-то, и без него знала, что это правда. Вернее, вспомнила сейчас, что слышала обо всем этом. — Перед обедом мне показалось, что ты озабочен экологическими проблемами и тебя заботит природа… — Да не очень-то, — пожал он плечами и вернулся к виски, долив в опустевший почти стакан до краёв и снова подойдя ко мне. — На мой век ещё всего хватит, а после меня, как говорил один европейский король — хоть потоп. — А если у тебя будут дети? Как они будут жить? — Но у меня их нет, и заводить их я не собираюсь. — Почему?! — удивленная, я открывала для себя всё новые грани Джиёна, многие из которых были отталкивающими, но от того не менее оригинальными и уникальными. — А зачем они мне? — Ну как же… дети — это же радость… они же… это же частица нас, продолжение… Ладно, то, что ты не хочешь продолжения человечества — я поняла, но своё собственное продолжение ты разве не хочешь? Это бы согласовывалось с твоими рассуждениями о том, что ты неповторимый центр Вселенной. — Разве я так говорил? — поймал меня на конкретике Джиён. Именно так? Похоже, что нет. — Это вытекает из всего того, что ты говоришь… — Я говорю, что непосредственно для себя самого — я центр и самое важное. А кто может быть ближе человеку, чем он сам? Предают даже самые близкие, а кто не бросает, тот может просто умереть. В результате от рождения и до смерти единственный, кто с нами всегда — это только собственное сознание, «я». Естественно, это будет дороже прочего, ведь жизнь всего одна — подожди всовывать сюда замечания о загробной жизни! — к тому же, мы можем чувствовать только то, что испытываем сами. Как бы мы ни хотели кому-нибудь пособолезновать, сострадать и сочувствовать, нам никогда не откроется то, что чувствует другой человек, мы никогда не ощутим боли, удовольствия, страдания или радости другого, мы никогда не заберемся к нему в голову, мы никогда не станем с ним единым целым, другой человек всегда будет другим, со своим собственным миром, со своими чувствами, с отдельной от нашей жизнью. И да, вернёмся к ней — никогда не воображала, что жизнь наша — это уже и есть ад или рай, или чистилище, а не реальность? Что, если наш мир и есть уже загробный? Как тебе такой ход конём? — Меня будто молнией ударило. Я бы до такого предположения точно не додумалась. Не в силу его бессмысленности, а в силу сложности. Мне тяжело уложить в голове подобную фантазию, когда реальность перемещается куда-то за рамки, и существующее бытие вдруг нужно представить некой другой ипостасью, адом ли или раем… я вдруг поняла, что они были для меня чем-то сродни сновидениям, которые тоже не длятся вечно, но ведь, по сути, в ад или рай попадают навсегда, мы же проживаем определенный отрезок, так как же он может быть конечным пристанищем душ?.. Джиён сведёт меня с ума. — По-моему, очевидно, что реальность — это реальность, а не ад, и не рай. — Снова пустые фразы. Где доказательства? Тебе есть с чем сравнить? — Врезать, я хочу ему врезать! Но не буду. Джиён принял моё молчание правильно, не как поражение, а как нежелание вступать в конфликт. — А знаешь, что самое интересное? Что для половины людей этот мир ад, а для другой половины — рай, и это зависит от них самих чаще, чем от слепого невезения. Вот тебе и аргумент за то, что реальность — это не то или другое. Это как минимум оба загробных мира одновременно. — Тот, кто пытается жить, как в раю, на Земле, тот в ад потом и попадает… — Отлично, если это всего лишь чередование черного и белого, то какая разница, в какой последовательности мучиться — сейчас или позже, если всё равно придётся? — Потому что муки после смерти — вечные! — возвела я руки вверх. Как-то пафосно прозвучало, как у моего папы с амвона. И напомнило угрозу или проклятье. — Вечные? Ничто не вечно. Ты сама в состоянии представить вечность? — Не все вещи подвластны разуму. — Тут я с тобой соглашусь, — Джиён допил второй стакан и вернулся на постель, сев поудобнее. — Иногда мне кажется, что разум ограничивает человека, ведь верить можно в гораздо большее. Предметов веры больше, чем того, что обосновывается разумом. Но когда я общаюсь с тобой, то понимаю, что мой разум мне даёт больше свободы, чем тебе твоя вера. Как же так? Беспредельная вера ограничивает и загоняет в рамки, в отличие от не всесильного, такого плоского и сжатого разума. — Вера даёт свободу моей душе, — сказала я и тут же пожалела о том, что произнесла такую непродуманную мною же до конца фразу. Джиён сразу же нашёл её ахиллесову пяту. — Объясни мне, что это значит. Чем моя душа несвободнее? — Она подчинена выгоде и деньгам. — Это дело моего разума. Не путай. Душа, мы говорим о ней. — Ты всё время думаешь лишь о деньгах! Разве нет? — Вот именно что — думаю. Какой орган отвечает за мыслительный процесс? Не душа, верно? Так чем же занимается моя, такая рабская и несвободная душа? — А я ведь только недавно формулировала роль души в людях! И вот, как обычно, при нужде говорить в голове полное смятение. — Чувствует, — коротко изрекла я, не углубляясь, чтобы самой же не запутаться. — Именно! Моя душа чувствует и, представь себе, чувствует по своей воле. Воля — это тоже часть души, согласна? Волевые поступки фрагментарно зависят от ума. В своё время я понял, что определенные чувства мешают жить, и избавил себя от лишних. Я. Сам. А чем же легче тебе? Чем тебе лучше? — Тем, что во мне эти чувства остались. Я умею чувствовать, а ты — нет. — Значит, ты рабыня эмоций, а я — раб разума. И кому из нас хуже? — Если брать объективно и по ситуации — то мне, конечно, — развела я руками. — Я в твоём плену, физически я не могу ничего сделать без твоего позволения. Но кому хуже внутренне? Я не знаю. Столько всего со мной случилось, а я не сломалась, я не ощущаю себя несчастной, потому что меня поддерживает вера, она делает меня правой. А что бы случилось с тобой на моём месте? Как бы поступал ты? — Я? Искал бы выход, а не шел по предложенному опасным типом пути, — расплылся он. — Ты намекаешь мне на то, что я не должна доверять тебе? — Джиён допил очередную порцию виски, за которыми дефилировал мимо меня и, отставив стакан, наклонился вперед, уставившись на меня. — Ты сказала, что умеешь чувствовать, а я — нет. Я умею чувствовать сексуальное желание, а что насчет тебя? — Меня? — как-то ойкающее переспросила я, покраснев. — Но сексуальное желание — это не душевное чувство… — Какой ты тонкий знаток души! — засмеялся Джиён. Его широкая улыбка с белоснежными зубами сверкала сдержанной самоуверенностью. — Один древнегреческий философ полагал, что душа состоит из огненных атомов, поэтому если много пить — алкоголя, естественно, — то душа гаснет, топится. А другой древнегреческий философ полагал, что душа, как и всё остальное на свете, происходит из воды. Поэтому без влаги она высыхает. Какая из этих теорий тебе нравится больше? — Первая. — А мне вторая… — цокнул языком Дракон. — Когда я выпиваю — я начинаю хотеть трахаться. Выпивка разогревает кровь, — я недоверчиво покосилась на него, делая вид, что слушаю в пол-уха, присела на стул поодаль. — Ты не напрягайся, даже если я напьюсь, я не буду к тебе приставать. Мне есть куда поехать и с кем удовлетворить свои желания. Те здоровые желания, которых у тебя не бывает. — Да почему же не бывает? — не выдержала я и опять зарделась. — Просто… они должны испытываться к тому же, кого любишь, а не просто так, абстрактно. И мне совсем непонятно, как можно спать с кем-то, представляя другого! — Обычное явление… знаешь, сколько людей хочет Скарлетт Йоханссон или Джессику Альбу? Но они же не могут дать всем. Приходится представлять. — Вы — мужчины, всегда хотите тех, которых не можете иметь, как я поняла. Но почему нельзя любить ту, которую добился? Спишь с женщиной — так её и представляй! — Представляешь мужчину — так и спи с ним! — парировал он мне в лицо, добив уместной перестановкой. Негласно в этом прозвучало «ты влюблена в Мино, что же будешь с этим делать?». — Ты передергиваешь… — Нет-нет-нет, смысл твоего утверждения заключался в том, что мысли не должны расходиться с действиями. Вот основа. А твои мысли с действиями расходятся. Будешь отрицать? Ты сказала, что всё-таки имеешь сексуальные желания, а как они возможны без фантазий? Иначе ты не узнала бы об их наличии. Мы оба знаем, кого ты хочешь. — Джиён, ты сам знаешь, что это невозможно, к тому же, ты запретил ему даже пытаться со мной… — А если бы не запрещал? — Мне хотелось, чтобы он отвернулся от меня, не пилил так взглядом, не улыбался так провидчески и нагло, не сидел так небрежно-властно, будто пряха людских судеб. — Отдалась бы ему? — Нет, — не зная, верить ли себе, решила я упорствовать до конца хотя бы на словах. — Почему? — До свадьбы — нет, и без благословения родителей я ни с кем соединяться не собираюсь… — А если тебе придётся навсегда остаться в Сингапуре? Если ты никогда больше не увидишь родителей? Я не угрожаю, просто представь. Ты что, никогда не выйдешь замуж? Никогда не заведешь семью? — А почему тебе можно, а мне нет? — не выдержав, огрызнулась я. — Ты же не собираешься этим обзаводиться! — Но я-то и не хочу, а ты? Разве среди твоих приоритетов семья не на первом месте? — Пока я в твоей власти, я не хочу и думать об этом. Зачем? Чтобы оказаться в положении, подобном Викиному? Я бы никогда не пошла на аборт и меня, наверное, пришлось бы пристрелить, наконец. — Зачем же? Отправить в нижний бордель. — А там бы я сама удавилась, — фыркнула я. — Отменная логика… от ребенка не избавлюсь, потому что это убийство, а удавиться, убив двух зайцев одним выстрелом — это пожалуйста, — его взор опять лазерным лучом стал пригревать на мне точки тут и там. — Это ты называешь подвигом и праведным поступком? Спасти одну жизнь, чтобы погубить две попозже? — В твоих возможностях решить всё вообще без жертв. — Но мне-то до них нет никакого дела. — Но я прошу тебя! — сорвалось у меня. Замолчав, я внимательно всмотрелась в Джиёна. Передернуло ли его? Исказилось ли его лицо от прошения? Нет, он был так же спокоен, как и до этого. — Что ты хочешь получить за то, чтобы Вика и её ребенок остались в сохранности? — О, мы вернулись к тому, с чего и начинали — а что ты мне можешь дать, Даша? Ничего. У тебя нет ничего, чтобы торговаться со мной. Ты принадлежишь мне, Вика принадлежит мне, пол-Сингапура принадлежит мне. Вопрос выгоды вообще неуместен, по отношению к вам я могу быть только меценатом, а это занятие не по мне. — А если я найду деньги, чтобы заплатить тебе за Вику, ты отпустишь её? — Глаза Джиёна словно позеленели, как у удава, хотя были черно-карими. — Деньги? Где ты их возьмешь? Продашь свою девственность? — Долго гадать и не надо было, это единственное, что у меня осталось. Я потупилась, опустив ресницы. — Если ты сделаешь это, то в бордель поедешь сама, хотя Вику я отпущу. В сделках я стараюсь быть честным, и если получаю деньги, то делаю, что за них обещано. — Мне, действительно, больше нечего предоставить, кроме моей невинности… Я могла бы отдать её тебе за Вику, но она и так принадлежит тебе, вместе со мной, поэтому придётся найти деньги со стороны… — Я бы переспал с тобой, — вдруг произнес Джиён. Я вздрогнула и посмотрела на него. Он дотянулся до прикроватной тумбочки и взял с неё сигареты, принявшись закуривать. — Серьёзно, я не халявщик, я щедро оплачиваю любовниц, с которыми трахаюсь. Я удовлетворяю капризы тех, с кем сплю. Но если мне надоедают их капризы, то я перестаю с ними спать. Так что, если бы мы с тобой трахались, и ты попросила бы отпустить Вику я, конечно, рассмотрел бы этот вопрос, возможно даже исполнил бы твоё желание, но, Даша, есть маленькое «но». — Тонкая струйка дыма просочилась между его губ и взвилась ввысь. — Я не сплю с теми, кого нужно уговаривать, принуждать, по кому видно, что им это неприятно, противно, отвратительно. Когда я вижу нежелание на лице женщины — у меня не встанет, понимаешь? Мне неприятно, когда от меня кому-то в постели неприятно. — Ты хочешь сказать, что никогда не спал с проститутками? Они же это не по любви делают… — Ох, Даша! Шлюхи за деньги такие актрисы, что в их взгляде больше любви, чем в по-настоящему любящей бабе. Они всё делают умело, с азартом. Вялых и не умеющих изображать удовольствие я не снимаю. Но да, я пользуюсь продажными услугами реже, чем трахаюсь по взаимному согласию, в ходе какой-нибудь интрижки. Вот Кико… я не влюблен в неё, но какая из неё летит страсть! Она обожает меня, и меня это заводит… Я хочу видеть в глазах обожание, потому что хочу, чтобы меня обожали. — Любили. Назови это правильно — любили, — исправила я его, вызвав в собеседнике легкую хмурость. — Ты хочешь любви, тебе её не хватает. — И что же, ты можешь мне её дать? — натянуто ухмыльнулся он. Неужели я уколола верно? Неужели попала? Он не верит в любовь, как сам говорил, но не стал со мной спорить. Или это очередная ловушка? — Ты можешь отдаться мне с пылом-жаром и блаженствовать в моей койке? — всё сильнее веселился он. Я лишь попыталась это представить, как поняла, что более чем не готова на такое. Я-то актриса никудышная. Тем более теперь, когда по уши завязла в чувствах к Мино. — Нет, не могу. В том виде, что ты описал — не могу, но я могу испытывать к тебе человеческую любовь, теперь, когда поняла, что она нужна тебе, — впервые, я не дала открыть ему рта, хотя видела попытку, и продолжила: — Ты веришь в любовь, ты с ней просто не сталкивался, поэтому пытаешься корчить из себя эгоиста, прячась от невезения в любви. Но ты её хочешь, потому что знаешь, что она есть, но ты ещё ни разу не столкнулся с той, что приняла бы тебя полностью, не за твои деньги, не за твою власть, которая увидела бы в тебе тебя истинного, и полюбила его. Ты не нашёл ту, которой не жалко будет ради тебя своей жизни. Даже если ты не осознаёшь этого отсутствия и не страдаешь от него, это не значит, что ты его хоть немного не ощущаешь. Не потому ли ты никого не пускаешь в эту кровать, — указала я подбородком на то, где он сидел, — Что тебе страшно, что в твой интимный мир ворвутся, ты доверишься, а тебя предадут. Ты боишься предательств, потому и прячешься за любовью к себе и цинизмом. Потому ты и ищешь обожания в глазах любовниц, а как только оно хоть немного блекнет или его нет — бежишь. Чтобы тебе первому не сделали больно. А тебе можно сделать больно, потому что ты тоже человек. И умеешь чувствовать. Не только сексуальное влечение. Ты намеренно всё упрощаешь и придаёшь телесность всем явлениям. Ты отрицаешь душу, чтобы тебе в неё не лезли. Хотя вот она, — теперь я ткнула на кровать уже пальцем. — Вот она, твоя душа, чистая, одинокая, запертая ото всех. Ты пытаешься прокурить её и залить спиртным, но дым постоянно выветривается, а алкоголь испаряется, ты придаёшь ей загадочности, но за ней только бессмысленность. Тайны нет, нет потерь — ты ничего и не находил, чем заполнить нутро, и напихал туда то, что попалось — корысть и материализм, так было проще, да? Ты сдался, ты проявил слабость, потому что не попытался дойти до главного риска — риска открыться и впустить в себя кого-то, потому что ты знаешь, что кто-то — кто бы это ни был, — как дым и алкоголь не исчезают под утро, а остаются в нас, иногда навсегда. До самой смерти, вместе с нашим сознанием и эго, которых ты приписал в единственные спутники нашей жизни. — Всё? — умиротворенно спросил Джиён, выдержав паузу. Я кивнула. Он широко развел руки и звонко зааплодировал. Похлопав с сигаретой меж пальцев, он сунул её обратно в рот, придерживая уголками губ. — Я на тебя вискарём надышал? Это было блестяще. Я почти проникся. Боюсь ли я предательств? А кто их не боится? Мне они не нужны, и самый разумный выход — это страховаться от них. Сравнить мою душу с постелью было верхом издевательства, Даша. За что ты так с моей бедной постелькой? Моя душа куда грязнее… Желание любви? Да, мне нравится быть любимым, а кому нет? Я не претендую на неповторимость. Только проблема скорее в другом: я не сталкивался с той, от которой хотел бы получать любовь на протяжении всей жизни, и уж тем более не встречал ту, которой захотел бы подарить свои какие-то чувства. Вот не просыпаются они к недостойным. — У тебя мания величия, — промолвила я сквозь зубы. — А у тебя приличия. — Мужчина поднялся, затушив окурок в пепельнице. — Ладно, поеду я, займусь эгоизмом с Кико. Может быть, даже не буду представлять никакую другую. — Так что насчет Вики? — Джиён остановился рядом со стулом, на котором я сидела. — Нет. — А если я найду деньги? — Да, но учитывая способ, после этого сразу в бордель. Впрочем, не всё равно ли тебе там уже дальше будет? — А если я постараюсь полюбить тебя? — не знаю зачем, спросила я, задрав голову. Я не представляла, как это можно сделать, как можно избавиться от чувств и мыслей о Мино? — Вот так сразу, по заказу? По щелчку? Я не поверю. Но это было бы интересно… ты же знаешь, что влюбленные дарят не только тело, но и душу. А твоя вроде как Богу принадлежит? Меня это не устраивает. Если хочешь отдаваться любви, то полностью, и не надо третьих лишних в виде невидимых высших сил, — он присел возле меня на корточки. — А тебе самой-то было бы не страшно? Ты тут толкнула такую речь о том, что я не впускаю никого к себе, что боюсь… А ты доверила бы мне свою душу? Рискнула бы впустить туда человека, который причинил тебе столько боли? Чем больше я рассуждаю на этот счет, тем больше мне нравится эта идея… А что? Давай. Давай ты полюбишь меня, станешь полностью моей — разделять мои взгляды, понимать меня, любить меня вместе с моими поступками, прощать всё… пить виски со мной в любое время, спать со мной без венчания — на всё это способна только влюбленная женщина. При этом никаких гарантий в том, что это навсегда, и что я отвечаю взаимностью нет. Отвергнешь свои принципы ради любви? Я мигом отправлю Вику в Россию. — Ты предлагаешь мне не отдать тебе душу, а погубить её. Добровольно делать то, что для меня невозможно. — Так вот и выбери, погубить тело, продав девственность и попав в бордель, или погубить душу, доверив её мне. — Ничего себе альтернатива… — Подумай, Даша, подумай, — встал Джиён и, подойдя к двери, дал понять, что ждёт, когда я покину его спальню. Погруженная в тяжелые раздумья, я вышла, и он закрыл свои апартаменты. Душа или тело, тело или душа? Или махнуть рукой на Вику, бросив её на произвол судьбы. Я не смогу, я никогда не прощу себе того, что не помогла ей. Разве закрыть глаза на чужие муки и несчастья не будут такой же гибелью души? Я предам всё, чему меня учили, если не протяну руку помощи. А тело — что тело? Его век короток, рано или поздно оно постареет, умрет, разрушится. Им ли дорожить перед угрозой вечных мук…