Мания приличия

Лицемерная правда

Сынхён находился в постели с приподнятой спинкой, чтобы сидеть, листал журнал (наверное тот, что заказал ночью). На нём была пижама, придающая ему вид молодого помешанного, хотя вел он себя, как обычно, тихо, неторопливо и воспитанно, монотонно переворачивая страницы, как филателист, боящийся потревожить в альбоме свои марки. Первой вошла я, а за мной Джиён, поэтому сначала пациент услышал моё приветствие и посмотрел на меня, приподнимающую руку с пакетом, в котором мы привезли ему перекусить хорошей ресторанной еды (заехали по пути, потому что в доме Джиёна готовить было совершенно не из чего). — Служба доставки! Как ты себя чувствуешь? — поставив принесенное на тумбочку, стала я пододвигать стул к нему, чтобы сесть поближе. — Благодарю, здравствую вполне прилично, — положил Сынхён развернутый журнал на колени и посмотрел на Джиёна. Брови удивленно приподнялись и, хотя губы не дрогнули, глаза Сынхёна озарились весельем. — Даша, ты горяча, как самогон. — Откуда ты знаешь про самогон? — удивилась я, покосившись на Дракона, состроившего брюзжащее лицо по поводу ссадин на нём. — И это не моя работа, кстати. — Относительно алкоголя я знаю всё. Даже про то, что прежде чем стать самогоном, это называется… как его… — Сынхён пощелкал пальцами. — Первач! Пробовал однажды, жестокая вещь. Похлеще пульке. Пульке — это неочищенный мескаль. Мескаль — это неочищенная текила, — тут же дал справку мужчина, и я убедилась, что про спиртное, как и про наркотики, судя по всему, он ходячая энциклопедия. — Я как-то напился пульке так, что едва пришёл в себя через сутки… кстати, ацтеки, изобретатели этих затейливых напитков, говорили «накроликался», а не напился, потому что кролик ассоциировался у них с пьянством, и были у них божества пьянства — сенцон тоточтин, четыреста кроликов… — Хорош гнать, покушай, — опустился на стул по другую сторону больничной койки Джиён. Сынхён посмотрел на пакет с едой, но не торопился его брать, демонстрируя если не сытость, то отсутствие аппетита. — Меня вот больше волнует, откуда сама Даша знает что-то о самогоне? Это русское бухло, я верно понимаю? — Я покраснела. — У меня дедушка по маме его делал, за что его папа постоянно отчитывал, накладывал на него епитимьи, но тот уходил в подполье и умудрялся делать тайком, пока папа однажды не запрятал куда-то аппарат для производства… — Благочестивая мать Тереза, оказывается, внучка нелегала, торговавшего незаконным спиртным. И она учила меня жизни и ругала за бизнес, связанный с чем-то преступным. — Так, кто же тогда тебя украсил? — поинтересовался, наконец, Сынхён у друга. — Спроси у неё, — кивнул на меня король Сингапура. Внимание перешло ко мне. Я испытала смущение, потому что не знала, как при двоих сразу говорить о третьем, своём любовнике, обо всей этой запутанной ситуации, всё-таки в неё замешаны мои чувства, а оголять душу так не хочется! Я закусила губу и скорчила расстроено-обиженный вид. — Пап, он меня гулять не пускает. — Сынхён, не поведя и глазом, нахмурил брови и повернулся к Джиёну, который не растерялся и включился в игру, подняв палец. — С плохим мальчиком, прошу заметить. — Если ей нельзя гулять с плохими мальчиками, с какого такого, pardonnez-moi[10], счастья, она катается по городу в твоём обществе? — Отец-алкоголик — горе в семье, вот дочь и угодила в дурную компанию. Не занимаешься ты, батя, воспитанием, — цокнул языком Джиён, откинувшись на спинку. — Поговаривают, что дочь ваша — курва, в борделях была замечена. — Пошёл ты в жопу! — вдруг разозлившись и почувствовав себя уверенно в связи с идеальной неделей и присутствием Сынхёна, послала Дракона сгоряча я. Тот вытаращил на меня глаза. — Я ж тебя распну через семь дней, — подразумевая, что выдержит обещанный срок, предупредил Джиён. — Умру удовлетворенной, по крайней мере, сказала тебе то, что хотела, и когда хотела. — А потом воскреснет, как истинная праведница, мессианская наследница Христа, и польются твои слёзы грешника, как воды Евфрата, — пробасил Сынхён, на самом деле напомнив мне моего отца, читающего проповеди с фразочками вроде этой. — Есть выпить? — Обойдёшься, — достал сигареты Джиён, но поскольку лень было вставать к окну, просто завертел их в пальцах. — Ты чего до сих пор в пижаме? Не вставал ещё что ли с утра? — Вставал. В туалет, побриться. — Сынхён провел по подбородку пальцами, проверяя гладкость, потом пригладил рубашку к груди, как будто там сидел пригревшийся домашний хорёк. — Мне так мягонько и уютненько. Не хочу никуда, поэтому не одеваюсь. — Тебя завтра вроде бы выписывают. — Я им заплачу, полежу ещё пару дней здесь. — Прекрати дурью маяться, торчок. У нас полно дел. Тебе звонили из Могадишо? — Возможно, я отключил телефон. — Сынхён опустил лицо к журналу и перелистнул его. — Одеяло — великая вещь, я думал, что оно защищает, только когда ты маленький, но пока под ним лежишь, так замечательно… никто и ничто не беспокоит. А будешь мне надоедать, и насчет тебя скажу, чтоб не пускали. — Я б тебя послал, но до конца недели не матерюсь. — Что так? — Ну… мы тут играем, — с хитрецой расплылся Джиён, поглядывая на меня. — В идеальных людишек. — Занятно. И какие они — идеальные людишки? — вновь оторвался от журнала Сынхён. — Объективно? Не знаю. Мы подстраиваемся под идеалы друг друга. — Дракон засмеялся. — Хотя существует мнение, среди большинства моих знакомых, что идеальный Джиён — мертвый Джиён. — А Даша? — А Даша живая мне пока нравится больше, — захохотал главарь мафии. У меня мурашки пробежались по коже. Иногда я не понимаю, где он шутит на все сто, а где шутит, подразумевая неопределенное будущее воплощение анекдота в жизнь. — Мертвые женщины — это не мой идеал, — посмотрел в глаза другу Джиён. Сынхён выдержал это со спокойствием и достоинством, будто никакого намека не было. Дракон посмотрел на меня, а я стала излучать какую-то суету, потому что понимала подтекст, и всеми силами пыталась показать, что в ус не дую по этому поводу. — На вкус и цвет, — пожал плечами Сынхён, улыбнувшись. — Некрофилы, по крайней мере, менее опасны, чем, допустим, зоофилы или педофилы. От них никто не умирает. Вот даже ты, казалось бы, не любитель трупов, но и с живыми особо не церемонишься. Можно ли назвать любителем мертвечины того, кто любит создавать новую мертвечину? Если бы она тебе была не по душе, ты бы её не множил. — Я латентный некрофил? — прищурился Джиён. — Может быть даже русофоб. — Русофоб?! Да я пылинки с Даши сдуваю, приютил у себя и угождаю, как могу, где тут какая-то неприязнь? — Фобия — это не неприязнь. Это страх, — величаво протянул Сынхён, поправив товарища, на что Джиён хмыкнул и покивал надменно головой. — Страх, значит? — Мужчины посмотрели на меня. Я в такие моменты предпочитала не вмешиваться. Я бы даже предпочла в такие моменты исчезать и находиться в другой Вселенной от них, но единственным доступным вариантом было молчать и хлопать ресницами. — Я боюсь Дашу? — Латентно, естественно, — как бы извиняясь за неполиткорректность, подчеркнул Сынхён. — Нет, ну естественно, — юморно развел руками Джиён. — Как бы, если трусить, то в тихушку, кто ж этим светит? Тут как с некрофилией: только по ночам, под подушкой, то есть, под крышкой гроба. — Да, то одной, то другой рукой побеждая испуг. Скручивая шею змею малодушия. — Тогда уж дракону. Я душу дракона, — уточнил Джиён. Сынхён обернулся ко мне. — Прости, нас понесло. Давай поговорим о тебе? — Вот этого мне меньше всего хотелось. — На меня сейчас тоже навесят какое-нибудь извращение? — Постаравшись улыбнуться, я решительно отказалась принимать огонь на себя: — А у нас в России драконы всегда трёхголовые. — Джиён прыснул от смеха и прикрылся кулаком. Они заговорщически переглянулись с Сынхёном и последний заметил: — Пошляк. Может речь о чем-то другом, аллегория. — Я вспомнил старый дурацкий фильм «Евротур», который смотрел в свои шестнадцать или восемнадцать. Там была такая штука — флюгегехаймен. При словах «трехголовый дракон» она так и стоит перед моими глазами. — Смотрела? — спросил меня Сынхён. Я покачала головой. — Она не понимает, о чем ты. Займись культпросветом. — Не надо, я уже напросвещалась, — отмахнулась я. Джиён поднялся. — Я выйду покурить, скоро вернусь. Оставшись наедине с этим странным зрелым, и одновременно с тем совершенно инфантильным человеком, я не знала, о чем говорить, как себя вести. Сынхён отложил журнал и поставил на колени, наконец-то, еду из ресторана. — Его ударил Сынри? — задал он вопрос. — Да. — Жаль, — вздохнул он. — Жаль, что ударил, или что это был Сынри? — Мужчина витиевато повел плечами. — Этот пройдоха и кутила всё-таки влюбляется в тебя, иначе не поднял бы руку на Джиёна. — Он всего лишь собственник, которому не нравится, что что-то делается не по его желанию, что не он победитель в этой ситуации. — Сынхён ласково улыбнулся. — Все проявляют свои чувства по-разному. Но разве стремление обладать безраздельно — не признак любви? Или когда любят, по-твоему, соглашаются с тем, что объект любви может быть с кем угодно? — Нет… наверное. С другой стороны, если тот, кого ты любишь, счастлив без тебя, то зачем ему навязываться? — А ты счастлива без Сынри? — Хоть он и кажется добрее и проще, ни разу он не проще, чем Джиён. Я иду на поводу у его выздоравливающего состояния, якобы слабого и беззащитного, у своей жалости, но тоже надо быть осторожной. Разве не в сговоре эти два друга? — А что такое счастье? — Мне кажется, что это то время, когда не сожалеешь об упущенных возможностях. Если в голове постоянно сидит мысль о том, что хотелось бы что-то исправить — нельзя быть счастливым. Потому что будущее изменить можно, а прошлое — нет. — То есть счастье — это удовлетворенность прошлым? — Сынхён кивнул. — А если в прошлом произошло что-то такое… что уже не исправить. И это жутко огорчает. Человеку уже никогда не стать счастливым? — Почему же? Бывает ведь, что с чем-то смиряются, что-то пересматривают, своё отношение к чему-то. — Даже с безвозвратными потерями? — Я встретилась взглядом с Сынхёном. — Девственности, например. — О, это в наше время восстанавливают, — успокоил меня он, расслабившись. И сразу же весь побледнел, опечалившись. — Это не та часть тела, без которой умирают, так что можно и не восстанавливать. — Если посмотреть на Джиёна, то можно заметить, что даже без сердца можно жить. — Если большинство людей живёт без мозгов, то он ни чем не хуже, — глухо посмеялся Сынхён. Да, у них одинаковые взгляды на многие вещи. Каким бы интеллигентом не выглядел этот тип, он такой же циник и преступник. После этой фразы вернулся Джиён и со входа указал на меня пальцем: — Что бы она без меня не говорила — она к тебе подлизывается и всё врёт, не верь ей. — Да какая разница? — хмыкнул спокойно Сынхён. — Разве от лжи погибают? Обычно проблемы начинаются тогда, когда мы рефлексируем на обман. А я сама бездеятельность, штиль, я могу впитывать ложь, как губка, и поглащать её внутри, растворяя и истребляя. Да и кто в наше время не врёт? Ты врёшь ей, она мне, я — тебе. — Ты мне врёшь? — подозрительно прищурился Дракон. — А почему только я должен волноваться, что меня обманывают? Ты тоже теперь посиди на измене. — Ну, спасибо, — улыбаясь, Джиён сел и обратился ко мне: — Я говорил, что этот персонаж заставляет жить интересно? Вот его я вообще не понимаю. — Я тебя тоже. Дурак с умным никогда не поймут друг друга, — вставился товарищ. — И кто из нас кто? — Время покажет. — Время… оно вылечит, оно покажет, оно изменит… слишком много функций для предмета, которого не существует. — А как же часы? — наивно постучал по циферблату наручных Сынхён. — Это такое же доказательство, как крест на цепочке — доказательство чудес Иисуса, — Джиён не удержался от язвительной усмешки в мою сторону. — Не в обиду тебе будет сказано, милая. — Как говорят у нас в России: «На дураков не обижаются», милый. — Вот видишь, Сынхён, — засмеялся он, ничуть не разозлившись. — Зачем нам время, когда есть Даша. Она определяет, делает выводы и подводит итоги намного быстрее. — Говорят, Будда сказал однажды человеку, попытавшемуся его оскорбить, так, — почему-то решил рассказать мне это Сынхён. — «Мне твои оскорбления ни к чему, поэтому пусть остаются при тебе». Мне иногда кажется, что Джиён — это Майтрейя[11]. Он способен изменить этот мир. — Но остановился на заколачивании денег на торговле наркотиками и похищенными людьми, — скептично хмыкнула я. — Отличная реализация заложенных задатков и талантов. — Слушай, мы пойдём, пожалуй, — стал подниматься Джиён, похлопывая меня по плечу и призывая к тому же самому. — Потому что я не хочу нарушать договор о том, что буду пай-мальчиком, а она меня сейчас, пользуясь своей наглостью и беспринципностью, размажет, как слизня. Попрощавшись, мы вышли из клиники, медленно плетясь по накаленному солнцем асфальту, так что ноги по самые колени обдавало от него жаром. Машина впереди ждала нас, пока Джиён отвечал кому-то в Viber или WhatsApp в телефоне. Я посмотрела на его левую руку в кармане. Видя, что он слишком увлечен перепиской, я не стала его отвлекать словами и, протянув свою ладонь, взяла его за кисть и потянула её. Джиён сразу же оторвался от экрана, возвращаясь к тому, что было вокруг него, посмотрев на мою руку, взявшую его, затем на меня. Потом опять вернулся к нашим ладоням, словно секунд пять не понимал, чего от него хотят. Я вытащила его руку из кармана и, суя в неё свою, переплела наши пальцы. — Идеальный мужчина всегда должен держать меня за руку, когда мы гуляем. Это очень приятный жест. — Джиён огляделся вокруг, убирая телефон, будто самое непристойное и ужасное в своей жизни он совершал именно сейчас, и кто-то мог его застукать. Он даже не оглядывался — озирался, ища засаду и объективы камер, готовый их разбить. — Классно. В тридцать четыре года я снова стал ходить за ручку с девушкой, как ванильная паскуда, — потешаясь над собой и ситуацией, покачал он головой. — Купим по мороженому и поедем качаться на качелях? Хотя какой поедем — пойдём, по самоощущениям мне права на вождение ещё лет пять не видать, пока не повзрослею. — Ты просил сообщать тебе о признаках моего идеального мужчины, чтобы оспаривать их? — перефразировала я его, не давшего мне ночью поспорить. — Моя идеальная женщина не будет постоянно разговаривать со мной моими же фразами — сколько можно?! — А обижаться она может? — Джиён задумался, терпеливо держа мою ладонь и свыкаясь с ней, как с новой туфлей, которая жмёт, но должна сесть по ноге, если поносить немного. — Пожалуй. Если не обижается — это уже и не женщина вовсе, — засмеялся он. — Хорошо. Тогда я обиделась. — Поджав губы, я отвела лицо в сторону, щурясь на солнце. — На что? — Я молчала, не собираясь облегчать его участь. Он подождал, но понял, что я ничего не скажу, как Зоя Космодемьянская перед фашистами. — Заебись… — Выпучив глаза, я обдала его гневной немотой, напоминая, что материться нельзя. Джиён вспомнил об этом, и устало выдохнул. — Да твою ж мать… и после этого ты удивляешься, почему я не хочу отношений, не хочу любви, бабы какой-то рядом, семьи? Вот мне же делать больше нечего, как ребусы разгадывать, особенно когда, скорее всего, отгадки нет, и ответ на причину обиды это «захотелось» или «потому что». Я поругал тебя за то, что ты за мной повторяешь постоянно, и ты расстроилась? Ну, это бесит, правда. — Можно было не так грубо сделать мне замечание, — смилостивилась я, желая отучить его от этого грозного и властного тона, который меня больше пугает, чем обижает. — А, я опять забыл про ласку и нежность? Их есть у меня, — улыбнулся он широко, и мы двинулись дальше, к автомобилю. — Куда хочешь поехать, любовь моя? — На пляж. Писать новые слова. — Что на этот раз? — открыл он передо мной дверцу и, даже когда я села, не отходил, слушая до конца. — То, что я написала в прошлый раз, многократно увеличилось. Теперь я хочу написать обратное. А ты? Если знать, что написанное умножится, что напишешь? — Деньги. — Тебе мало? — удивилась я. — Их много не бывает. — Джиён обошел капот и сел за руль. — Боже, вот какой ты после этого идеальный? Я не хочу такого мужчину, который помешан на деньгах и даже там, где можно написать что-то важное, он всё равно думает о них. — Бьюсь об заклад, ты тоже напишешь не «сиськи». — Я чуть язык не проглотила, вылупившись на него, потом опустив лицо к своей груди, выпирающей в лифчике под футболкой. Неуверенно и смущено пролепетала: — У меня они разве маленькие? — Откуда мне знать? Я же до сих пор не видел. — Ты сам сказал «не сегодня». — Не отрицаю. Что не меняет того факта, что я их всё-таки ещё не видел. — То есть, твой идеал в ответственные и сентиментальные моменты должен думать о… сиськах? — Ну, должны же хоть иногда совпадать наши мысли, общие интересы и всё такое. Я же не заставляю тебя думать о деньгах. О них должна болеть мужская голова. Женщинам деньги только для трат. — Я не согласна. Женщины тоже умеют зарабатывать. Когда их нет — мы о них думаем, когда их не хватает на что-то, мы ищем способы их достать, учимся экономить, распоряжаться правильно… — Отпустив руль, Джиён приподнялся и, перегнувшись молниеносно через коробку передач и небольшой бардачок между сиденьями, вдруг налетел на меня с поцелуем, обхватив моё лицо обеими руками и впившись в губы так, что они моментально припухли. Я вцепилась руками в сиденье, словно полетела с американских горок. Ладонь Джиёна откинула мои пряди волос и прошлась по шее, погладив её и ключицы, торчавшие в неглубоком вырезе футболки. Дракон буквально лишил меня воздуха, хотя поцелуй прервался достаточно быстро. — Я… — Он ещё раз приложил свои губы к моим. Пришлось замолчать, лишившись возможности говорить. Спустя несколько мгновений, он оторвался и, медленно отстраняясь, смотрел мне в глаза. — Я просто… — Резкий выпад и он опять вернулся с поцелуем. Обреченная на то, что не закончу свою речь, я едва не засмеялась ему в губы, бросив попытки. Когда Джиён отстранился в очередной раз, я, улыбаясь, жестами показала, что молчу, хихикая в сомкнутый рот, так что смешки напоминали фырчание ёжика. Мужчина сел на водительское место и, заведя машину, удовлетворенно растянул губы. — Я сказал, что деньги — это проблема мужчины. И иногда идеальная женщина не должна спорить вообще. Она просто принимает очевидные факты и соглашается. — Я всё ещё не знала, можно ли уже открывать рот, поэтому кивнула. — Что ж, поехали, напишем твои сокровенные словечки. Любовь, счастье, здоровье? Россия? Вам же, русским, всё мало, вечно стремитесь расширять границы. Если пляжная магия работает, у японцев и американцев должно будет сжаться очко, — Джиён захохотал. — Слышал, вы на Аляску претендуете? — Аляска изначально принадлежала Российской империи… — Я так и сказал, — продолжал веселиться он. — Да ну тебя! Я патриот, конечно, но не жажду, чтобы моя страна захватила весь мир. — Правильно, мир надо захватывать самостоятельно. А какой смысл желать господство государству, которым ты не управляешь? Обманное ощущение причастности: «Я житель великой страны, поэтому я великий». И при этом можно быть хоть убогим нищебродом, идиотом и бездарностью. Но принадлежность к какой-то категории так возвышает в собственных глазах! Общность и массовость создаёт чувство уверенности. А выйди из толпы — и ты полный ноль. На этом основывается вежливость большинства приезжих и туристов. Пока их мало — такое раболепство, а когда их много — все вокруг становятся низшими существами. Терпеть не могу этого приписывания себе несуществующих достоинств. Что по национальному признаку, что по половому, что по религиозному. — Я согласна с тобой. — Я рад, милая, что у нас такое чудесное взаимопонимание. Когда мы приехали на пляж, Джиён сам взял меня за руку, и мы так и пошли, держа в свободных ладонях свою обувь, ведь по песку, теплому и влажному, куда приятнее ходить босиком. Мимо прогуливались сингапурцы и иностранцы, никто не обращал на нас никакого внимания. Мало отдыхающих или местных, из простых, знали Джиёна в лицо, кто он такой и что собой представляет. До заката было ещё долго, и мы принялись в молчании бродить, как когда-то. Хотя что-то несомненно было иначе. И дело не в моей утерянной девственности. Что-то изменилось в наших отношениях с Джиёном. И дело не в держащихся руках. Я узнала его с тех пор с куда более мрачных и плохих сторон, он откровенно показал, что может быть крайне жестоким и безразличным, но тогда я боялась его сильнее. Может, это я изменилась? То есть, это сомнению не подлежит. Изменилось всё, но не материально, не с виду, а где-то внутри, в чем-то невидимом. Может, даже пролив и небо изменили настроение и поведение? Таким же образом, как и мы с Джиёном. Или… или всё-таки Джиён не изменился? Неужели он единственное постоянство, которое встретилось мне в Сингапуре? Он способен повлиять на всех вокруг, на Тэяна, меня, Мино. Как сказал Сынхён, он может изменить мир. Но не в силах поменять себя? Или не хочет этого делать? Наконец, когда людей в какую-то минуту стало поменьше, я присела на корточки и стала выводить пальцем слова, там, где их сразу же крала волна прилива. Я написала «счастье» первым, и оно утекло туда же, где уже давно обитала «боль». Потом я подумала, что неплохо было бы увеличиться и моему уму, поэтому написала «разум». Размышляя над третьим словом, я заметила, что Джиён отошёл в сторону, и написал что-то на песке, поднявшись. Подхваченная любопытством, я поднялась, но, стоило сделать шаг, как Дракон сунул ступню в сандалию, и как шпателем, заштукатурил надпись сам, не дожидаясь воды. — Что ты писал? — подошла к нему я. — Неважно, — повернулся он к горизонту. — Ну, правда? Вряд ли «деньги», ты бы не стал прятать от меня эту надпись. — Как просто тебя заинтриговать. Может, это были именно «деньги», но стоило сделать вид, что я прячу надпись, как ты уже места себе не находишь от любопытства. — Так, что ты написал? — Не скажу. — Нечестно! У тебя не должно быть от меня секретов. На этой неделе. — Серьёзно? Твой идеальный мужчина должен быть прозрачным и не иметь тайн? Да брось. Это что же? Не закрывать дверь в туалет, озвучивать всё, что я думаю, предупреждать тебя о подарках, которые хочу сделать сюрпризом? Ты хоть понимаешь, что такое «нет секретов»? — Насупившись, я попыталась представить абсолютную искренность и прямоту. Это и я тогда должна бы была признаваться во всём? — Хорошо, частично сохранять загадочность — это нормально. Но всё-таки — что ты писал? — Ох, Даша! — Джиён зашёл мне за спину и, развернув к проливу, обнял сзади, сжав в руках и прошептав на ухо: — Это было слово «терпение». Оно нам ой как понадобится. — Ты не дал воде забрать его. — Он положил подбородок на моё плечо, и смотрел мимо моего лица вперед. Я всей кожей чувствовала его, даже его взгляд, устремленный вдаль. — Ты врёшь. Ты написал не это. — Да, но это написать смысл есть, — отпустив меня, он присел и вывел «терпение». Недовольная, что он не сдался, я нависла над ним, ожидая, дождусь правды или нет? Слоги на хангыле стерлись, но терпение у меня не прибавлялось, а наоборот таяло. Чувствуя, как сверлят его затылок взглядом, Джиён, не поворачиваясь, произнес: — Когда-нибудь узнаешь. Вечных тайн не бывает. Правда, многие открываются только после смерти их владельца. — Если с тобой что-нибудь случится, то ответ на свой вопрос я уж точно не узнаю. — Почему ты не воспринимаешь молчание, как ответ? В этом ошибка многих молящихся и верующих, по-моему. Они все ждут, когда им скажут, произнесут вслух откровения, Бог или ангелы, — Джиён взял меня за руку и потянул бродить дальше. — Прислушайся к тишине. Кричащим «Господи, ответь мне» людям Вселенная как будто говорит «заткнись». Замолчи и пойми, что всё бесполезно, в словах нет смысла, они ничто. Для понимания не нужны объяснения. Нельзя завладеть пустотой заполнив её, так от неё избавляются. Безмолвие — это круто. — Мне нужно некоторое время попринимать наркотики, чтобы научиться говорить на вашем языке, сэр, — лишь отчасти осознав его философию, провела я пальцами по своим распущенным волосам. Они пропитались запахом морской соли и туалетной воды Джиёна. Я вся уже пропахла и пропиталась Сингапуром, что дальше некуда. — Если хочешь, я могу подогнать тебе дозу. — Я пошутила, — ошарашено покосилась я на него. — А я нет, — притянув меня к себе поближе, он вытянул свободную руку так, чтобы мне было видно, куда он указывает. По направлению его пальца виднелся ларек с мороженым. — С каких начнёшь? Полегче — обычного пломбира или клубничного? Или сразу тяжёлые — фисташковое, шоколадное с орехами и карамелью? — Я засмеялась. — А если смешивать — будет очень дурно? — Ты же видела Сынхёна — будет передоз, будешь ходить осипшей, с шарфом на шее, пить сиропы и кашлять. — Если я заболею, ты обо мне позаботишься? — посмотрела я на него. — Конечно, милая, — очень искренне и непритворно заверил он. — Тогда пошли, возьмём ударную порцию. — И на качели? — И на качели, — согласилась я, пошагав за ним.