Мания приличия

У бассейна

Я накрыла у бассейна белый деревянный столик, какие часто ассоциируются с набережными, курортами и чем-то дворянским из девятнадцатого века; круглый, с ножкой в центре, которая расходится под столешницей тремя ветвями, и так же, симметрично, тремя корневищами упирается в пол, закручиваясь наподобие скрипичного ключа на концах. Вокруг него Джиён включил фонари, сиреневатым рассеивающимся светом озаряющие пелену сумерек. Прохлада, наконец, опустилась на землю, позволив мне надеть платье с рукавами. Сынхён приехал к нам на ужин, привезя бутылку вина, как намек, чтобы друг доставал из своего погребка ещё. Мне тоже налили, и мы втроём сидели и выпивали, глядя то на воду пролива, то на воду бассейна, одну такую темную и глубокую, а другую такую прозрачную до дна. Почти как я и Джиён; он, которого никогда не узнать до конца, не объять, не разгадать, и я, которую он способен прозреть насквозь. Такие разные. Но если бы между проливом и бассейном прорыть канал и их воды слились бы воедино, разве кто-нибудь когда-нибудь уже бы различил, где чья вода? Да и она уже почти одинаковая, просто в той, что течет без границ, омывая берега Сингапура, много соли и прочего, лишнего, занесенного случайно или специально. А в этой, что возле нас, чистой и пресной, ничего, кроме того, что должно в ней быть, она стерильна, предсказуема и безопасна. В ней никогда не поднимется шторм, способный погубить, а чтобы её слить, достаточно включить систему насоса, открыть трубы, даже вычерпать можно. А кто способен осушить пролив? Никто.

Кисловатый привкус совиньон-блана на языке и запах нескончаемого океана, где песок, водоросли, медузы, экзотические рыбы, туземцы, днища кораблей, подгнивающие сваи пристаней смешиваются в сингапурский коктейль. Из звуков только плеск воды и звон стекла и фарфора, если мы задевали посуду. — Скоро Новый год, — произнес Сынхён, откинувшись на спинку и вытянув ноги в жемчужно-серых брюках, из-под которых показались белоснежные носки, уходящие в черные ботинки. — Хочешь бурно отметить? — так же тоскливо и негромко спросил Джиён. — Напиться, разве что. — Для этого не нужны праздники. — Надо бы делами заняться… — Подзапустил? — Я допила вино, которое никак не могла оценить. Понимая, что оно настоящее и дорогое, я всё равно считала его противным. Я люблю что-нибудь послаще, но не пойду за соком в дом, хочу послушать этих двоих. — Немного. Тут возникла перспектива расшириться в Джакарте, фактически без риска. К тому же, там нет конкуренции… — Они заговорили о делах, а не чём-нибудь интересном. Я поднялась, сразу привлекшая этим внимание Джиёна, изменившего только положение зрачков. — Давай не будем о бизнесе. Даше скучно. — Я хотела принести ещё закусок… — Это повод. Причина — тебе скучно. — Сдавшись, я развела руками и села обратно. — Я ничего не понимаю в ваших махинациях, кроме того, что они незаконные и приносят много вреда людям. — Зато много пользы нам, — улыбнулся Дракон. — Ты всё вывернешь так, что тебе это принесет пользу, — заметила я. — Да-да, он такой, — подтвердил Сынхён. — Это как ухудшающаяся экология не вредит крысам и паукам, так никакие преступления не вредят ему. — Теперь я уже в одном ряду с крысами и пауками? — уточнил Джиён, разочаровано вздыхая. — А что, ты и паутины плести умеешь, — загнула я палец, — и… — Я едва не выразилась грубо, но не стала первой начинать очередную склоку, изобретая скабрезности, поэтому замолчала. — И крыса та ещё? — засмеялся Джиён. — Да, возможно, с той разницей, что я никогда бы не побежал с тонущего корабля. — Как это стало часто происходить в последнее время, мы посмотрели друг другу в глаза. — Любой корабль, когда узнает, что на его борту ты, испугается и перестанет тонуть. — Дракон развеселился громче. — Ты преувеличиваешь мои возможности. — Ты же сам говорил, что тебе нравится проводить аналогию между собой и Богом? Почему бы и не приписать тебе некоторые его способности. — Если бы я на самом деле обладал всемогуществом — это было бы ужасно. Не исключено, что я просто уничтожил бы всё. Ради развлечения, или потому что оно мне не нравится, или что-то стало раздражать. Махнул рукой — и нет ничего. Вот ты бы сама, если бы стала Богом, что бы сделала? — Когда-то первой же реакцией на это стало бы замечание «что за святотатство!», но сегодня я приняла эту игру и задумалась, решив представить, что бы делала я, если бы обладала неограниченной властью? — Навела бы порядок. Устранила несправедливость, уничтожила болезни и стихийные бедствия. — Хорошо, я не беру снова в расчет то, что люди тогда бы уничтожили Землю от переизбытка себя самих. Допустим, наступила гармония. Но мы сейчас говорим о тебе, как о повелевающей этим всем силе. Ты бессмертна, вечна, не подвержена никаким изменениям. Ты наладила жизнь на планетке, которая находится под твоей опекой. Что ты будешь делать дальше? Ты живёшь с начала времен, и никогда не умрёшь. Ты будешь просто наблюдать, как копошатся эти муравьишки под твоей щедрой дланью? — А что ещё я должна делать? — Нет никаких «должна». Ты высшая инстанция, что хочешь, то делаешь. — Я опять задумалась. Что-то снова мозги начинали шевелиться, может прекратить эту беседу, пока она не ушла слишком далеко? — Да, тогда просто буду смотреть, и если что-то пойдёт не так — буду вмешиваться, чтобы помочь и исправить. — Ничего не пойдёт не так, всё, ты создала идеальный мир, твоя функция исчерпана. Ты можешь сдать пост и уходить на пенсию. Только уходить некуда. Вокруг бесконечная безмолвная Вселенная. Не исключено, что ты вся она полностью и есть, мы же не знаем, что такое Бог, верно? Ну, если предположить, что он всё-таки есть. Так вот, на Земле у тебя всё заебись, как ни глянь — процветают, орут песни, радуются. Прямо вайшнавы, поющие «Харе Кришна». Может, тебе захочется присоединиться, но разве это осуществимо? Нет. Разве не начнёт тебя раздражать, рано или поздно, эта счастливая и беззаботная возня? — Почему она должна меня раздражать? Я их создатель, значит, они мои дети. Разве счастью и успехам детей не радуются? — Вечно? Не имея возможности участвовать? И они при этом даже не знают о том, кому всем обязаны, кто их породил. Какая неблагодарность! — Если бы я была Богом, я бы дала знать людям, есть я или нет меня. — Каким образом? Ты же не думаешь, что ты была бы в человеческом теле, имела бы руки, ноги, голос. Ты бессловесная сила, энергия, которая движет всем своими мыслями. — Тогда я внушила бы мысли… — Ну, то есть, по сути, так оно и происходит на самом деле. Какие-то люди слышат голоса, наблюдают видения. И все мы видим, что это не приводит к единому результату, возникает много войн и споров, кто же услышал правильно. В чем же проблема? Как определить, кому именно Бог послал верный сигнал? — Не знаю, — обрубила я. Джиён опять издевался над религиями. Или надо мной? Я посмотрела на Сынхёна. — Что ты думаешь по этому поводу? — Я как-то взялся поиграть в Sims. Создал там себе семейку, играл недели две, днями и ночами, аж до правнуков доиграл, — мужчина пожал плечами, будто извиняясь за последующие слова, — потом мне так надоело, что до сих пор тошнит от этой игры. Больше я к ней не возвращался. — Сынхён смочил губы вином и, с прищуром, возникшим от того, что он поморщился от спиртного, воззрившись вдаль, договорил: — Если предположить, что придётся управлять вот так кем-то и наблюдать за чьей-то жизнью вечно, пожалуй, меня бы это тоже начало раздражать. Я не так кровожаден, как Джи, я бы не стал никого уничтожать. Я бы поступил так, как поступил с Sims — закрыл и больше никогда не открывал. И мне уже никогда не стало бы интересно, что у них там произошло дальше. Похоже, наш Бог, кто бы он ни был, именно так и сделал. Из нас троих, несмотря на амбиции Джиёна, божественная логика была ближе всех Сынхёну. Потому что он странен, или потому что однажды так близко пережил потерю, познакомившую его с границами жизни и смерти? В любом случае, Сынхён рассудил наиболее реалистично. Люди жили и выживали, как могли, и уже очень давно не чувствовалось вмешательство чего-то потустороннего. — Вот видишь, Даша? — отвлек меня от дум Дракон. — Три разных мнения, но все они сводятся к тому, что даже Богу было бы тяжело. Да любому, у кого есть неограниченная власть. Это тяжелее, чем если у тебя её нет вовсе. Поэтому не приписывай мне всемогущества. Я не хочу его. С ним либо умирают от скуки, либо сходят с ума. Причем чаще в агрессивную сторону. — Вот что, — поднялась я, всё-таки надумав сходить за закусками. — Вы, как мужчины, насквозь эгоцентристы и эгоисты. Вы пытаетесь судить Бога по себе. Не смешно ли? Вы серьёзно думаете, что он обладает какими-то такими же качествами, чувствами, желаниями? И не мечтайте. Возможно, это совершенно безмятежная субстанция, которая ничего не хочет, и ничего не ощущает, и нашему человеческому разуму её и близко не понять! А вы не только хотите понять, но ещё и проанализировать, разложить по пунктам! — Я слышу рациональное зерно, как приятно. — Джиён улыбнулся. — Я рад, что ты сама пришла к этому. Это ведь не я считаю, что Бог должен относиться с жалостью, трепетом и пониманием, с любовью к своим созданиям. Я согласен именно с той точкой зрения, которую ты только что высказала: если и есть нечто над нами, повелевающее и творящее, то у него нет никаких человеческих достоинств. Оно не понимает нас точно так же, как мы его. И единственное, как можно наиболее верно описать его отношение к происходящему — равнодушие. Я посмотрела на Сынхёна, молча кивнувшего этому утверждению. Я сама вывела теорию под этот вывод? Нет, я имела в виду что-то другое, только объяснить это не могу, на то оно и божественное, но… нет, не может такого быть. Равнодушие не должно быть присуще Богу. — И что же, ты думаешь, что если равнодушие — признак Всевышнего, то тебе только им и нужно обладать, чтобы уподобиться? — хмыкнула я скептично. — Как мы только что выяснили, это единственное, что помогает выжить и не сойти с ума, наблюдая за происходящими в мире событиями. — Да, только само это слово подразумевает наличие души. — Дракон пристальнее впился в меня глазами. — Равнодушие. Где тебе его взять, если нет души? А души принадлежат людям, стало быть, равнодушие — тоже исключительно человеческая черта, и глупо приписывать её Богу. В нём, по твоей логике, должно быть то, чего нет в людях вообще. — Любовь? — вдруг спросил Джиён. Я застыла. Он считает, что её нет в людях? Вообще-то, если на то пошло, то в христианстве есть такая фраза, что Бог — и есть любовь. Но означает ли это, что подобного чувства, не части его или его подобия, а самого натурального, идеального чувства любви в людях нет? И только через веру они её обретают, для того им и нужен Бог, чтобы научиться любить. Я посмотрела на Сынхёна, который всё ещё не поворачивался к нам. И снова он из нас троих ближе всего к познанию божественного. — А что, если так? — ответила я Дракону. — Любовь, по-моему, лучше чем равнодушие помогает выжить или пережить что-либо. Имея её в сердце, никогда не разозлишься, не разочаруешься, не прогневишься. Вот тебе и объяснение, как выдержать целую вечность в стороне от всего. Любовь — вот в чем смысл. И заметь — это всё вышло из твоих логических рассуждений. — Возможно, в ней есть смысл, пока она не заканчивается, — хохотнул Джиён. — Скажу жуткую банальность, но любовь не заканчивается. А то, что заканчивается — не является любовью. — Сынхён обернулся и, бросив на меня быстрый взгляд, тепло улыбнулся, возвращаясь к вину. У меня на сердце как-то полегчало от этой его улыбки. — С вашего разрешения, принесу ещё закусок. — Единственное, что у меня не заканчивается, — хмыкнул Джиён. — Это деньги. Вот она, моя взаимная любовь.

Мы с Джиёном лежали на соседних шезлонгах у бассейна. Вокруг нас бегали Гахо и Джоли. Вчера Дракона весь день не было. Индивидуальные ли дела его вырвали, или совместные с Сынхёном, я не вникала. Полгода прожив в Сингапуре, я не воспылала желанием знать все подробности бандитского промысла. Но что-то подсказывало мне, что проблемы были не из приятных. Позднее возвращение, скупые фразы, хоть и с улыбками, но притянутыми, как мне показалось. И мы больше не обнимали друг друга по ночам. Я больше не плакала, повода успокаивать не было. А Джиён не пробудил во мне нового порыва сблизиться с ним. Все эти разговоры об убийствах, деньгах и равнодушии не располагали. Его хитрость, сдержанность, умение красиво говорить, правильно рассуждать бросали меня на мысли о том, что он приятен, что он интересен, что я хотела бы пробиться сквозь его броню, найти душу, схватить за сердце, но тотчас возникали дерзость, мат, неправильные поступки и холодность, напоминавшие, что это чужой человек, чьи желания, чьи стремления подчинены выгоде, к которой я никак не привыкну. Вот-вот образовывавшееся взаимопонимание на поверхности никуда не девалось, но глубже, там, где были эмоции, а не наши маски, мы отталкивались друг от друга. Да и могло ли быть иначе? Сегодня стояла такая жара, что мы отказались и от чая, и от кофе. С ведерком льда и двумя графинами воды и сока, мы выползли с утра под солнце, раскрыв над головами пляжный зонт. Окунувшись пару раз, я вылезла на сушу, но высохла буквально за минуту, так что постоянно манилось побултыхаться снова. Джиён, почитав какую-то книгу, отложил её и тоже окунулся, после меня, и теперь лежал в цветных шортах по левую от меня руку, положив глухие солнечные очки на глаза. Его разные по окрасу и размеру, никак по смыслу не связанные между собой татуировки хотелось стереть, как прилипший сор к худощавому телу Джиёна. Я бы убрала эти признаки криминала, пусть и не напускной, а реальной крутости, эти заявления определенной позиции, эти факсимиле жизненного опыта. — Я так хочу зиму! — простонала я, прикипая к шезлонгу. — Ничем не могу помочь, снег вызывать я не научился, — с иронией сообщил Джиён, повернув ко мне голову. — Жаль. Но зато ты способен перемещать людей. — Ты не покинешь Сингапур. — Я помню, я должна вернуться к Сынри. — На мне очков не было, поэтому Дракон мог видеть мой взгляд, а я его — нет. Несправедливо, но как иначе? Это же Сингапур, это же его король. — Что ж, буду надеяться на него. Он, конечно, в Россию меня тоже не вернёт. Но, может, свозит в Альпы? Или Финляндию? Слышала, там очень красиво. Я не хочу отмечать Новый год в Сингапуре. Ведь как его встретишь — так и проведешь. — Моя рука, свисавшая с шезлонга, вдруг была взята в ладонь Джиёна, прохладную, будто он, как порядочное земноводное, всегда имел кожу холоднее, чем кожа человека. — Что это с тобой, милый? — вновь с плохо скрытой язвительностью произнесла я последнее слово. — Приступ нежности? — Не то чтобы приступ. Так, лихорадит. — Это не заразно? — ухмыльнулась я, крепче сжимая его пальцы. — Ты думаешь, мы способны друг от друга чем-то заражаться? По-моему, у нас стойкий иммунитет. Ты до сих пор наивная Даша, я до сих пор Джиён-ублюдок. — Ну, тогда я спокойна. Хотя… — Таинственно улыбаясь, я легла на бок, к Дракону лицом. — Я уверена, что изменения произошли. Пусть их не видно, или они не так очевидны, но такое продолжительное общение не могло пройти бесследно. Ты от меня наверняка подхватил какие-нибудь идеи, как и я от тебя. — Ну, идей и мыслей у тебя маловато, чтоб их подхватывать, — засмеялся Джиён. Я шлепнула его свободной рукой, дотянувшись. — Ладно-ладно! Зато у тебя полно эмоций и чувств. Может, я тоже стал жалостливым и добрым? — Тогда я тоже могла от тебя подхватить чувства. — Ненависти и презрения? — Ощущая прилив сил и актерского мастерства, я изобразила из себя совершенно натурально то, что, как мне показалось, должно было произвести на него впечатление: — Нет, любви. — Моя рука, которая только что его ударила, дотянулась до солнечных очков и обнажила взгляд Дракона, хищный, узкий, но волевой и, как никогда, внимательный. — Любви? От меня? — Да, ты же любишь себя. — Ты теперь тоже любишь себя? — Может, я теперь тоже люблю тебя? — Раньше я не стала бы забавляться с такими словами, не зная об их искренности. Но теперь, особенно после Мино, который ещё отдавался болью в моём сердце, мне увиделась другая картина, что любовью, не настоящей, фальшивой, можно играть и забавляться, как делает это Джиён с добром и благожелательным поведением во время нашего совместного проживания. Эта людская любовь так далека от той, которая подразумевалась в Боге, которую нельзя было понять. Мне хотелось затащить Джиёна в обман, одурманить, одурачить, проучить ложью, основанной на чувствах, как это делает он сам. Он изучающе глядел на меня с минуту, так что я начала краснеть и покрываться мурашками, и отвернулась. — Как я уже когда-то сказал, твоя любовь слишком дешева, потому что делится на всех. — Это не обязательно моя вина. Возможно, никто не заслужил её целиком и полностью, — пожала я плечами. — А возможно, она находится в поиске одного, достойного. — Значит, Мино не подошёл? — Мне опять захотелось плакать. Он подошёл! Мне он подошел. Это я ему не подошла. Ему полюбилась та, другая. А я… я могу засунуть свои чувства куда подальше. — Я тоже не подойду, Даша. — Держа меня за руку, Джиён стал подниматься и поднимать меня. — Тебе никогда никто не подойдёт, потому что ты постоянно пялишься вокруг и стараешься быть внимательной ко всем, что и приводит к твоей переменчивости. Ты отыскиваешь во всех что-то хорошее и начинаешь их за это любить. Я бы не хотел пассию, которая щелкает лицом по сторонам. — Господи, ты вообще спишь с одними, а представляешь других! — А ты нет? — просиял Джиён. Я замолчала. Да, и я теперь такая же. Но если бы я спала с Мино… — Вот видишь. — Он потянул меня к бассейну. — Пошли, окунёмся ещё. — Я сначала села на край, погрузив ноги, затем соскользнула в воду, а Дракон прыгнул слету. Вырвавшись из-под воды на поверхность, потряся головой и пригладив разлохматившиеся после этого прядки, он подплыл ко мне, робко оставшейся у борта. — Как ты думаешь, если бы мы, случись такая беда, переспали друг с другом, ты бы представляла другого? — Я смотрела на него, мокрого, такого опытного, зрелого, такого восточного, такого странно мужественного в этой бирюзе, прогревшейся под солнцем. Обычно, когда он выходил из душа, влажный или разлохмаченный, то выглядел куда моложе, и — феноменально! — беззащитно. Но не сейчас, с этой выжидающей ухмылкой и надменно-арканящим взором исподлобья. Если бы я поняла, что вот-вот с ним пересплю, мне кажется, у меня вообще бы голова отключилась, не то от страха, не то от не знаю чего вообще. Пока я подбирала слова, что ответить, Джиён ослепительно улыбнулся и, прижав меня к стенке бассейна собой, поцеловал. Уже дня два такого не было. Это последнее, о чем я здраво успела подумать. Губы пленили мои губы и так сладко в них впились, что я пришла в замешательство. Всё, что я поняла — мне нравится! И скользящие касания в этой влаге по моей коже, его тело о моё тело, такая прохлада под водой, по сравнению с жарой над ней. Мои руки обвили его плечи. Наверное, мне напекло или это был солнечный удар, я не знаю, почему я делаю это? Почему целую его в ответ? И это затягивается, становится слишком продолжительно, губы слишком свыкаются с другими губами. Джиён гладит мокрыми ладонями мою шею, подбородок, я чувствую, как стекают капли с его волос мне на руки. Это необычно, освежающе, приятно. Дракон оторвался от меня, всё ещё улыбаясь. Он заговорил шепотом: — Интересно, способно ли это внезапное желание целовать тебя сохраниться надолго? — Почему надолго? А навсегда? — А навсегда — попа слипнется от такого счастья, — вытащив руку на поверхность, брызнул он с неё мне в лицо водой. Ахнув, я тоже плеснула в Джиёна, правда, куда сильнее. Он ответил тем же. Засмеявшись, с романтики и эротических тем, мы незаметно перешли на водные забавы и веселье. Переспать вновь перестало маячить на горизонте. Выбравшись на сушу, я опять легла на шезлонг. Джиён присоединился через минуту, вернув в руки книгу. Пекло обездвиживало, в том числе Гахо и Джоли, упавших в теньке под столиком и высунувших языки. — К слову о том, что мы друг от друга что-либо подцепим, — начала я, чем отвлекла Джиёна от чтения. — Ко мне тут приходила фантазия, что мы с тобой как два водоёма. Я маленький и прозрачный, а ты огромный и бездонный. Но если прорыть канал, то вода станет одним целым, и не будет разницы. — Уголок рта Дракона приподнялся. — Ну что, детка, откроем шлюзы и сольёмся? — Хмыкнув, адекватно принимая его юмор, я покачала головой. — Не знаю, не знаю, хочу ли я жить с такой дурной головой, как твоя. Тяжело, безрадостно, цинично. — Да что ж ты мне всё безрадостность приписываешь? Какая отвратительная навязчивость! — Ты можешь обижаться, но иногда твоя жизнь мне, на самом деле, кажется жалким существованием, несмотря на деньги, богатства твои и власть. — Плохой выебон, Даша. Жалким ей кажется… ты так себя успокаиваешь или, по-прежнему, предпочитаешь жить с закрытыми глазами и, плевав на очевидное и отвергая любые аргументы, считать себя со своими принципами правой? — Да при чем здесь это?! Просто… ну, если тебе так хорошо и замечательно, почему ты не можешь радоваться, не ввергая меня в пучину своих счастливых и независимых от других страстей? Почему я задействована в твоём садистском счастье?

— Потому что оно садистское? — Джиён засмеялся. — Нет-нет, это шутка. Но почему нет, если я могу себе это позволить?

— Просто поэтому? Могу себе позволить, поэтому делаю?!

— Да, и попробуй запрети, — пожал плечами Джиён и опять откинулся на шезлонг, спрятавшись под солнечными очками, в которых бликовали лучи.

— Скотина зажравшаяся, — обозвалась я по-русски.

— Прекрати материться.

— Я не матерюсь.

— Черт тебя знает, я же не учил русский.

— Говорю тебе — я не матерюсь.

— И я должен поверить тебе на слово?

— Я же тебе верю.

— Ну, так потому ты и дура, Даша. — Я села и, дотянувшись до него, ударила его в грудь, от чего он подскочил. Не совсем на ноги, но согнулся пополам, явно недовольный таким обращением со своей царской персоной. — Что?

— Ты и оскорблять меня будешь, потому что можешь себе это позволить? Зашибись идеальная неделька!

— А не ты ли начала называть мою жизнь существованием? Хорошо, давай говорить по-умному. Вернёмся к этимологии слова. Смотри, вон стоят стулья. Что мы можем о них сказать? Они существуют. Не так ли? — Я растеряно озиралась с него на стулья, ничего не говоря и не делая. — Вон на небе облако. Оно существует. А вот лежат Гахо и Джоли. Ты скажешь «у тебя существуют собаки» или всё-таки «у тебя живут собаки»? Живут, не так ли? О любом животном, живом создании мы говорим «живёт». А о стуле мы можем сказать «живёт стул»? Глупо звучит, правда? Начинаешь схватывать разницу? Нет-нет, дело не в одушевленности или предметности. Дело в наличии воли. Воля движет, и тогда живут, если же это статичная вещь, и никакой внутренний импульс ею не движет, то она существует. Так вот, Даша, в моей жизни всем движет именно моя воля, а когда ты начинаешь свою волынку по поводу несчастного существования… Что я тебе могу сказать? Не будь стулом, Даша, и будешь жить, а не существовать. — Джиён поднялся, захватив с собой книгу. — Что касается идеальной недели — завтра она заканчивается.

— Да и начиналась ли она? — скептично бросила я вслед. — Идеалов ведь не существует. Или они не живут? — Бесишь, блядь, как же бесишь, — приговаривая сквозь зубы, пошаркал сланцами Дракон в сторону особняка, но остановился и развернулся ко мне. — Я не суеверный человек, как ты могла понять. Но около года назад мне предсказала одна гадалка… она сказала, что когда появится белая женщина, то погибнет дракон. — Эта гадалка ещё жива? — не дрогнула я. — Да, с ней всё в порядке. А вот меня, мне кажется, всё-таки приебут из-за тебя однажды. — А вот после этих странных и неоправданных слов по мне пошла мелкая дрожь. Зачем он так говорит? — Потому что я тебя бешу? Не вижу логики. — Не всё в этом мире логично. — Это говоришь мне ты? — Кто-то же тебе это должен сказать. — Всё, что мне можно было сказать, говоришь мне ты. Возможно, слишком рано, не вовремя, не к месту, не подготовив меня к этому. — Извини, я не мастер австралийских поцелуев. — Чего? — Ну, это когда плюют на ладонь и смачивают, чтобы не драть на сухую, чтобы легче входило. — Я сморщила нос, явив на лице гадливость. — Это тоже сейчас без подготовки на тебя обрушилось? Я же сказал, не мастер я… — Ты мерзкий и тошный, — огрызнулась я, почему-то представив всё, о чем он говорил, при этом с его участием. Ненавижу свою привычку мыслить картинками. — Не волнуйся, кое-чего ты от меня никогда не услышишь. — Правды? — Отчего же? Я щедр на правду. Не моя вина, что ты не умеешь отличить её от моей лжи. — Я даже не знаю, пыталась ли я это делать? Как мы уже выяснили, я полная дура, потому что верю всему. И я хочу так жить: доверяя. Это не мой недостаток. Недостатки у тех людей, которые пытаются меня обмануть. Это они неправы, когда врут. А моё доверие — это не грех. Доверять тоже нужно уметь. Ты вот не умеешь, похоже. — Возможно, когда-то мне надоело быть полным дураком, и я решил избавиться от этой вредной привычки. Но если кому-то нравится проигрывать и находиться в глупом положении — это его право, он может настаивать на своём, а не подстраиваться под законы жизни. — Так, ты всё-таки подстраиваешься подо что-то? Не везде правит твоя воля? — Я говорил тебе как-то, что не брезговал подчиняться и прислуживать. Да, сейчас мне это уже не по статусу. Относительно людей. Но жизнь, судьба, рок — это некие великие вещи, которые никто из нас не переиграет. С ними нужно найти общий язык, их правила следует принять. Не выдуманного Бога, которому мы приписываем сочиненные нами же самими законы, и с удовольствием их выполняем, ибо они согласуются с нашим разумением. Нет, надо чтить те законы, которые рождаются неписано, которые не меняются из века в век, какая бы форма правления не устанавливалась, и какая бы религия не занимала трон. — Джиён резко замолчал. — Зачем я говорю тебе всё это? Ты же не собираешься меняться и принимать это к сведению. — Опять отвернувшись, он продолжил путь домой. — Джиён! — остановила я его окликом. — Так что же я от тебя никогда не услышу? — То, что я никогда не произнесу, — с какой-то черной иронией изрек он. Дверь за ним задвинулась, оставив меня на жаре в компании двух шарпеев.