Мания приличия

Дома

— А почему ты летела именно в Сеул? — спросил меня, наконец-то, Сынри. Нам оставалось ещё ровно столько же в небе, сколько мы уже пролетели — пять часов. Вокруг большинство пассажиров спало, отдохнувшие, удовлетворённые, возвращающиеся в серые российские будни, видящие во снах отлично проведённый отпуск. А, может, кто-то и разочарован, что не нашёл на отдыхе чего-то сказочного и сногсшибательного, поэтому дремлет в видениях о домашнем уюте. Нам с мужем не спалось, и мы шёпотом взялись интересоваться друг другом, в кои-то веки и ко мне был проявлен не физический интерес. — Ну… это сложно объяснить, тут нет ответа вроде «хотела увидеть башню Намсан» или вроде того. — Я заметила, что Сынри продолжает слушать и ждёт подробностей. На кратчайший миг ко мне вернулось смущение от столь пристального взгляда, и я давно забытым жестом затеребила от неуверенности выбившийся локон. Что ж, попытаюсь восстановить всё, что привело меня к последующим поворотам судьбы. — Я заканчивала десятый класс — это предпоследний год обучения в русских школах, было это в две тысячи шестнадцатом. Экзаменов в конце этого класса нет, и времени свободного — огромное количество. Я собиралась поступать в томский политех, на инженера или вроде того, и разбиралась в предметах, которые там были нужны, поэтому никогда не мучилась с дополнительными занятиями. Но по какой-то иронии судьбы я наткнулась на азиатские сериалы. Знаешь, мне всегда было некомфортно среди русской молодёжи, мне окружающее общество казалось пошлым, нелепым, глуповатым. — Джиён недаром заверял меня, что я всегда ставила себя выше. Нет, я не была гордячкой, но любовь к ближнему — это скорее было моим стремлением, кредо, чем реальным чувством. Я хотела исправить людей, сделать их лучше, но любить их такими, какие они есть? Не знаю, теперь не могу сказать, было ли это настоящим. Я готова была отдавать им всё своё до последнего, но тогда, год назад и больше, это были совсем неосмысленные желания, не проанализированные, инерционные. После стольких месяцев в другом обществе, в других условиях, где день за днём мне навязывали: думай, думай, думай, я наконец-то думаю, и не могу осознать своей забитой головой канувшую в небытие мозговую пустоту. Это как заставлять себя вспомнить день накануне собственного зачатия, когда тебя и на свете-то не было. Как богатому понять бедного? Как здоровому понять больного? Живому мёртвого? Как присутствию понять отсутствие? Обратно все эти связи тоже понимание не включают. — Меня раздражал разврат, мне хотелось плакать от сквернословия и ужасного отношения всех друг другу, юных к взрослым, детей к родителям, учителей к ученикам, рабочих к начальству, мужчин к женщинам. И вдруг мне открылся мир, где нет обнажёнки, как на нашем телевидении, где нет матерных слов, где так невинно целуются, так вежливо себя ведут, так философски ко всему относятся. Азиатские сериалы — это колоссальная реклама ваших стран. Правда, я начала с японских, потом были корейские и тайваньские вперемежку. У меня создалось ощущение, что где-то живут совсем другие люди, воспитанные, тактичные, идеальные. Я стала увлекаться культурой и историей Японии, Кореи, Китая. К Японии у меня, правда, любовь быстро поугасла, слишком воинственными казались все жители страны Восходящего Солнца. То на Россию нападали, то на Китай, то Корею держали под колониальным гнётом. Теперь ещё я знаю, что они даже в Сингапуре народ угнетали, хоть и недолго. В общем, японцы меня к себе не расположили. Китай… Мои бабушка и дедушка постоянно ругаются из-за коммунизма, я по наивности своей до последнего думала, что за брошенный не туда взгляд в Китае расстрел и лучше туда не соваться, как в Северную Корею. Таким образом, за одиннадцатый, последний класс, что мне оставалось доучиться в школе, я окончательно определилась с тем, что хочу в Южную Корею, потому что там всё очень замечательно. И я, судорожно записавшись на подготовительные курсы, обзаведясь учебниками, словарями и разными методическими материалами по изучению корейского, поступила на переводчика корейского в ТГУ. Я ждала, когда более-менее хорошо овладею языком и копила деньги, подрабатывала летом в кафе и на заправках, сиделкой и продавцом, даже месяц проработала менеджером по уборке помещений, — засмеялась я, — уборщицей, в смысле. Но, конечно, всё равно с деньгами мне помогли родители, папа поощрял моё желание держаться хороших компаний и, даже будучи священником, предпочитал, чтобы его дочь сторонилась распущенных ребят и девчонок. Они с мамой знали, как я мечтаю поехать в страну Утренней Свежести, найти приличных друзей, оказаться в окружении цивилизованных и культурных сверстников… — Сынри не выдержал больше и тихо засмеялся. — И как, оправдались чаяния насчёт корейцев? — Риторический вопрос? — хмыкнула я. — Таких паразитов в России ещё поискать надо. — Значит, поиск высокоморального общества привёл тебя в бордель? Какая ирония! — Да, моя мания приличия сыграла злую шутку, — вспомнила я опять слова Джиёна. — Но теперь я знаю, что нет разницы в национальностях и странах, нет разницы в законах и религиозной принадлежности. Все люди разные, и в то же время такие похожие… Это удивительно, понимать, насколько все равны, и насколько при этом не найти двух одинаковых. А ещё более странно понимать, что сам человек, всякий, не является каким-то определённым. Мы все разные даже сами в себе, мы как гранёный камень, который пропускает через себя свет, он преломляется по-разному, и оттого мы способны сиять, отсвечивать, бликовать, быть прозрачными или затухать, уходить в тень и гаснуть. Каждый человек — это зло и добро, и ещё много-много всего различного, каждый проявляет себя так, как вынуждают его обстоятельства, а мы смотрим на эти сиюмоментные поступки и думаем: так вот он какой! Но мы увидели только одну грань, и так глупо по ней составлять полностью впечатление о ком-то. Пока не проживёшь с человеком полжизни, никогда не узнаешь, каков он, но даже тогда, если изменятся обстоятельства, он тоже сможет измениться. Прав был мой папа, который всегда говорил: «Ненавидь грех, а не человека». До Сингапура я не очень понимала его слов. — Теперь даже я их понимаю, — улыбнулся Сынри, взяв мою руку. — Мне всё больше хочется познакомиться с твоим отцом, жаль только, что я не буду понимать всего, что он говорит. — Я переведу, если будет что-то любопытное, — пообещала я. Как мне объяснить родителям всё? Как представить Сынри и стоит ли ему задерживаться у меня в гостях? Боже, я ужасная девица, я хочу выгнать мужа несмотря на то, что он становится хорошим. И меня начинает грызть совесть. В Домодедово мы совершили посадку утром, по графику, поспав в самолёте часа три, не больше. Выпив кофе там же, в одном из кафе, мы с Сынри оставили вещи в камере хранения и сели на такси, чтобы прокатиться по столице моей необъятной родины. Я никак не могла поверить своим глазам, что вокруг всё на русском, надписи, объявления, разговоры; я со всех сторон слышала русскую речь, и иногда казалось, что мне надо сосредоточиться, чтобы понять её, чтобы настроиться снова на тот язык, на котором я думала и продолжаю думать, но который на слух стал непривычным. Сынри спрашивал меня о том и этом, о проносящихся за окном авто местах, о постройках, об увиденных объектах. Я сама не очень знала столичную географию, но читала указатели и переводила ему. Не могу сказать, что Сынри был настроен враждебно, но лёгкое отторжение сквозило в его лице, смешиваясь с неподдельным любопытством. Так же и я смотрела на Сингапур, когда меня везли в бордель Тэяна с Викой, с оглядкой, страхом, настороженностью и непониманием. Я снова вернулась к большим пространствам, и то время, что заняло бы пересечение Сингапура от и до, ушло только на поездку от Домодедово до МКАДа. Конечной моей целью был Кремль, я хотела показать его Сынри. — А что означает название Москва? — спросил меня он. Я почесала лоб. — Ничего… вроде бы ничего, просто слово. А разве Сеул что-то обозначает? — Да, на древнекорейском это значило «столица». Сеул значит «главный город». — Да? — Я задумалась сильнее, вспоминая всё, что могла. Нет, в русском не было ничего похожего на слово «москва», а старославянский я не знала. И вообще, тут раньше вроде финно-угоры жили, они, наверное, назвали местность «Москва»? Откуда же мне знать финно-угорский? — Ну, а у нас вот ничего не значит, просто назвали. Наверное, слово понравилось. — У вас, я смотрю, — цокнул языком Сынри, — вообще никакого рационализма. Назвать просто так, набором звуков! — Ты же сам говорил, что в России всё делают от души, и нам не хватает ума на что-нибудь логичное… — Я такого не говорил, — нахмурились его брови и я осеклась. — Да? — Спохватившись, я отвлеклась за якобы увлекательное нечто за окном такси. — Наверное, кто-нибудь другой сказал. — Естественно, другой, тот самый другой. Самый другой. Это вроде как есть не очень другие, похожие между собой, но не такие как вон те, а есть самый другой, совсем другой, каких больше нет. И находясь рядом с мужем, мужчиной, которому я пока что принадлежу, или, скорее, с которым мы принадлежим друг другу, я продолжаю чувствовать присутствие того, словно незримо тащу его следом, держу за руку, веду рядом, разговариваю с ним, открываю глаза шире, а это не он. А вот если загляну внутрь себя — там его найду. Огорчало это или радовало? Не порваться бы посередине, остановившись на «всё равно». Этот день в Москве превращал меня в чужестранку на собственной родине. Я и без того не знала толком столицы, но каждый километр путал и заставлял ощущать растерянность ещё сильнее. Я теряла чувство, что вернулась куда-то, как раз наоборот, всё отчётливее прояснялось, что я приехала куда-то временно, чтобы покинуть это непонятное и иностранное место. После Сингапура всё было каким-то серым. Да, деревья зеленели, на магазинах висели разноцветные вывески, мелькала реклама на экранах и таблоидах, а русские девушки и женщины пестрели брюками, юбками, пиджаками и туфлями всех цветов, но затянутое облаками небо, сквозь которое солнце пробивалось раз в полчаса на одну минуту, сделало для меня из Москвы Лондон, туманный и отторгающий. Без слепящего солнца, без солёного запаха, который если и сменялся чем-то, то либо парфюмом прохожих, либо аппетитнейшими ароматами азиатской кухни, без изумрудной зелени, нависающей на тротуары в тихих улочках, без исключительно чистых и новых машин на дорогах город вокруг меня был серым, тусклым, скверным и неприятно пахнущим. Выхлопные газы, пыль, бензин, технические запахи и неуловимо вторгающийся во всё запах грязи и помоев, которые не видно, которых как будто бы нет, но стоит опустить взгляд, и ты видишь: обёртки от мороженого со стекающей на асфальт белой жижей, бычки от сигарет, фольга от их пачек, да и пачки тоже, невидимые издалека жвачки, миллионы каменеющих резиновых прослюнявленных комков, прилипающих к подошвам, урнам и лавочкам, косточки от фруктов, кожура, огрызки, размякшие ещё зимой в снегу чеки и рекламки, которые кое-где остались неубранными. Сингапур — один из самых чистых городов на Земле, в который запрещён ввоз жвачки, за которую крупно штрафуют, и если пожить там достаточно долго, оказывается, зарабатываешь какое-то сверхъестественное зрение, которым смотришь на «главный город» — как сказал Сынри о Сеуле, — России, и ощущаешь себя в замызганном вонючем свинарнике, по которому с надменными лицами на лабутенах, в кедах, на четырёх колёсах или на общественном транспорте идут и едут стада свиней и поросят, которым трудно хотя бы попасть в расставленные мусорные контейнеры, потратив две лишних секунды. Только ли я смотрела таким «не патриотичным» взглядом на столицу? Я покосилась на Сынри, и разгадала частично причины его недружелюбного выражения лица. Но стоило пересечь Садовое кольцо, как картинка не резко, но заметно изменилась. Москва словно подобралась, привела себя в порядок, умылась, подкрасилась и подтянулась. За Садовым кольцом, самый центр, стало гладенько, чистенько, отреставрировано и почти повсеместно блестяще; пешеходные дорожки, платные парковки, кафе, рестораны, кафе, рестораны, банки, офисы, похожие на входы в музеи входы в метро. Я залезла в интернет и открыла карту, чтобы сопоставить кое-какие данные. Москва от МКАДа до МКАДа, с севера на юг, около пятидесяти километров, примерно столько, сколько весь Сингапур с востока на запад по ширине, потому что с севера на юг он в два раза меньше, около двадцати пяти километров — половина Москвы. Но всего Сингапура хватало на весь Сингапур, на всё государство полностью, от и до, убранное, благоустроенное и комфортабельное. Всей России же хватало только на пределы Садового кольца, убранного, благоустроенного и комфортабельного. Спору нет, в нескольких городах, таких, как Питер, Казань, Новосибирск, Владивосток наверняка есть районы наподобие, где тоже поработала администрация и оправдала как-то расходы из бюджета, но стоит ли напоминать себе о том, что площадь владений Дракона — семьсот квадратных километров, тогда как России — семнадцать миллионов таких же квадратов? И все они, их жители, работали и платили налоги для того, чтобы несколько удачных для туристического обзора зон существовало для обозначения цивилизованности нашей страны. Я уже предвкушала, какие чувства испытаю, увидев Петухово. Мне хотелось скорее вернуться в Домодедово и лететь дальше. Я пожалела о выдумке с экскурсией, энтузиазм рассосался окончательно, когда такси высадило нас на Красной площади, и мы пошли пешком по булыжной мостовой. Моё настроение без восторга и счастья передалось Сынри, хотя он и без меня осматривал всё скептически. Но размах кремлёвской стены он оценил, даже что-то иногда фотографировал в свой телефон. Я же мечтала о безлюдном месте, чтобы забиться туда, ничего не видеть и не слышать. Время тянулось жутко, я не знала, чем занять очередной час, потому что уже на втором у меня устали ноги. Так далеко я не ходила уже… да, как раз с прибытия в Сингапур, наверное, и не ходила. Некуда и незачем было. А тут не захочешь, а пойдёшь, придётся, ведь расстояния от угла до угла улицы — длиннющие. От храма Василия Блаженного мы дошли до Манежной, бросили на Нулевом километре нашедшиеся в закромах Сынри пятисотвонные монетки с журавликами. Оттуда потопали по Александровскому саду, где я спросила у прохожих, как попасть на Старый Арбат? Пожилая пара указала на улицу, которую назвала Воздвиженкой, рекомендовала идти по ней прямо до первой же площади, там перейти подземным переходом на сторону напротив, держась левее — там и будет Старый Арбат. В момент инструктажа ненадолго выглянуло солнце, пригрев мне плечи, и я ощутила себя чуть лучше, возобновив контактирование с русскими людьми. И всё-таки, и всё-таки… Я будто иноземная девица, если не инопланетянка. Все эти старинные и красивые здания, все эти молодые и старые граждане, эти элитные ювелирные и одёжные бутики вокруг — зачем, для чего, кому? Для чего они есть, кому радуются, зачем я среди них? Лёгкое головокружение охватывало от попытки перестроиться, или хотя бы понять. Я уяснила, о чём говорили на школьных уроках биологии, когда объясняли, что вырванное для пересадки из почвы растение перебаливает, у него стресс, оно не может взять и сразу начать цвести в новой земле. Оно может чахнуть, а некоторые и вовсе увядают. Я уже испытала один стресс десять месяцев назад, чуть не зачахнув, и вот опять. Понеслись знакомые названия слева и справа: «Шоколадницы», «Ёлки-Палки», «Му-Му», «Евразия». Всего этого и у нас в Томске хватало. Мы с Сынри забрели в одно из этих заведений, и я забилась за самый дальний столик, вжавшись в диванчик с полосатыми подушками, на котором мы с мужем сели рядом. За неимением другого, я ощутила Сынри каким-то особенно родным и единственным понимающим меня. Он тоже видел и знал Сингапур, он всё обо мне знал. Из всех окружающих — только он. И я знала только его, корейца-олигарха среди толпы «родного» русского населения, такого же, как я, но уже совсем не такого. За соседним столиком три студентки-подруги, откуда-нибудь из МГУ, каждая с видом всезнайки, обсуждали каких-то парней из своей группы, один из которых их явно раздражал. Речь перемежалась кривлянием и фразами: «И он такой, а я такая, и он говорит, а я говорю». Взрывы громкого смеха, как будто они одни в зале, врезались мне прямо в голову, злую, недовольную, и ушедшую максимально далеко от любви к ближнему. У меня то и дело возникало ощущение, что умирай я тут или задыхайся, они не заметят, разве что под конец достанут телефон и начнут трансляцию в Перескопе, или выложат в Инстаграм с сотней тэгов, чтобы набить побольше подписчиков на видео со страданиями человека, потому что наблюдение за чужими страданиями — это одно из любимейших занятий людей. Сейчас эту свою кровожадную и мерзкую сущность прикрывают любовью к фильмам ужасов, боевикам и драмам, чтению трагедий, но ничего не изменилось с того тёмного времени, когда толпа сбегалась на центральную площадь, где человека, соседа, знакомого или дальнего родственника, колесовали или сжигали. Какое развлечение! И сразу свои беды отходят на задний план, и вроде хорошо живёшь, а главное — вообще живёшь, а этот, вон там, на помосте, или у столба с кучей хвороста, помирает. Счастье-то какое, что не я. И сразу полегчало на душе, другой помучился — а мне полегчало. Так все и мыслят. Да и сами-то любят пострадать не потому, что есть реальный повод, а потому что хорошо знают, по себе, что страдание привлекает внимание, а зачем же стараться делать что-то хорошее и трудное, чтобы обрести симпатии и внимание, когда можно пострадать и поныть, и крупица славы и сострадания от окружающих в руках. Я ещё раз покосилась на девиц. Наверняка одна или две из них — единственные дети в семье. Это иногда очень заметно даже по движениям, по ощущению пространства и распределению персоны себя в нём, как будто она ничего не заденет, ничего не собьёт, всё же вокруг принадлежит только ей. Нет привычки оглядываться на братьев и сестёр, старших или младших, которых можно толкнуть, случайно ударить, обидеть. Нет привычки до конца слушать и не перебивать. Единственные дети в семье очень и очень редко способны избавиться, или и не обладать той логикой, что мир вертится вокруг них, что все вокруг немножко другого вида, нежели они, что не нужно учитывать постороннего мнения, что одиночество и враждебность — это норма, ведь все друг другу чужие. Боже, и это всё всплыло во мне от одного брошенного на студенток взгляда! Сынри на них не смотрел, и не раздражался молча так, как я, но становился мне особенно дорог. И то, что мы примерно одинаково сейчас воспринимали реальность, объединяло и сближало. Я положила голову ему на плечо, пока ждали заказ, и мы как-то очень тепло и понимающе просидели без слов до подачи официанткой блюд. Когда Сынри предложил пойти и посмотреть ещё что-нибудь, я наотрез отказалась, предпочтя просидеть в кафе как можно дольше, и из него потом сразу же ехать в Домодедово. Я не хочу больше Москвы, я наелась ею меньше чем за три часа. И вот, за несколько часов, намного больше необходимого, мы всё-таки вернулись в аэропорт, чтобы устало и безропотно ждать своего рейса. Несмотря на количество выпитого кофе, меня стало клонить в сон и, допив очередную чашку, я свернулась на стуле. В голове всё ещё гудела московская весна, из пробок, суеты, безликости и бездушия. Или безумия? А где этого безумия нет? Где нет смысла, там нет и разума, и если мой смысл в Сингапуре, чего же я хочу от здешнего края? То и дело вспыхивали где-то в голове громкие и пафосные выкрики, вроде «карету мне, карету!», пока я не поняла, что уснула, и была разбужена Сынри: — Даша, вставай. Началась посадка, — аккуратно потряс он меня за плечо. Я сонно кивнула и автоматически пошла за ним, придерживая его куртку, которой оказалась накрыта. Что ж, вот и последний отрезок пути, несколько кружек кофе исчерпаны, осталось до финала несколько разговоров в самолёте, которыми мы сокращаем длину пути. В какой момент сказать Сынри, что я хочу расстаться и оставить его? В какой момент я пойму, что готова остаться здесь? Пока не увижу Петухово и семью, я не решусь, не смогу. Незадолго до приземления, мы ещё немного поспали, после чего я стала приводить себя в порядок. Достав зеркальце, я обнаружила на лице остатки синяков. Хотела заявиться домой без косметики, но видимо не получится. Выудив из сумочки косметичку, я принялась замазывать кожу тональным кремом. Под тонким покрытием всё спряталось, но лицо сделалось похожим на восковую маску. Пришлось потянуться за тушью, слегка подрумяниться, подъярчить губы, а то я знаю маму, с порога же спросит, почему я бледная, что со мной и не больна ли я. Больна. Душой. Не убирая далеко средства макияжа, я развернулась к Сынри и замазала его фингал, поставленный Сынхёном, тоже. Не сопротивляясь, он стойко высидел процедуру. — Боишься, что твоя родня примет нас за двух скандалистов и драчунов? — Меня хоть и волнует, что они обо всём этом подумают, но я больше боюсь, что мой брат завяжет с тобой потасовку, если заподозрит что-то подобное. — И за кого из нас ты переживаешь? — Учитывая, что Ваня далёк от ваших кун-фу и, отломав доску от забора, просто приложит тебя, где увидит, за него я, честно признаться, спокойна. — Почему ты не сказала, что мне стоило нанять телохранителей? Я надеялся, что еду в семью жены, а не разбойничий притон, — хмыкнул Сынри. — Как, говоришь, брата зовут? — Иван. Он второй после меня, ему двадцать один год недавно исполнился. — И-ван? — раздельно произнёс супруг. — Король? — Я опомнилась, что звучит, действительно, очень по-корейски, напоминая имя Ли Ван, только в произношении с русским акцентом «ван» звучало как корейский титул «король». — Нет же, это имя русское такое. В общем, лучше говори Ваня. Я так давно не видела их всех! Сильно ли они поменялись? Младшие наверняка подросли. А как родители? Постарели, изменились? Хоть бы бабушки и дедушки ещё были в здравии! Я не задумывалась о том, что без меня могло произойти что-нибудь, а ведь не только я жила эти месяцы как-то, жизнь в Петухово тоже не стояла на месте. В который раз пройдя все условности и формальности, мы вышли из Богашёвского аэропорта и я, оглянувшись и увидев надпись на дверях «Томск», ощутила себя окончательно добравшейся. Родная земля. Сибирь. Закрыв веки, я втянула полные лёгкие воздуха. Уже лучше, намного лучше, чем в Москве. — Ты чего? — держа чемоданы, вывел меня из состояния лёгкой медитации Сынри. — Адаптируюсь. — Пошли в такси, по пути будешь адаптироваться. — Кивнув, я бросила ещё один взгляд назад, на юго-восток. Раннее утро, мы прилетели фактически с рассветом. Взошло солнце нового дня и новой жизни, и оно светило мне откуда-то оттуда. Из далёкой и жаркой страны, из бананово-лимонного Сингапура, как пел Вертинский в своём танго. Из самого каменного сердца Дракона, которое горело огнём, согревая меня и обжигая. Но таковы драконы, вблизи они губят намного быстрее, чем издалека, даже если любят. На мне были лакированные туфли, обтягивающие брюки, скромная на вид футболка, но из натуральной ткани, не синтетика, на плечах кожаный пиджак. Макияж в порядке, я проверила, когда подъезжали, волосы забрала вверх, зная, как быстро они растреплются на продуваемом холме с нашим домом. Сынри вышел из такси в своём костюме от Армани. Мы оба с ним одновременно выпачкали ноги в грязи секунд за десять. Дорога не была асфальтированной, обычная, просёлочная, даже без гравия. Справа стояла голубая Покровская церковь, а напротив неё мой дом. Наш дом. Деревенский, деревянный, зелёные доски, резные наличники, покрашенные белой краской, дед сам их вырезал, он по дереву мастер, каких поискать. Наверное, я пошатнулась, потому что Сынри резко дёрнулся, чтобы поддержать меня. Я не могла сдвинуться и пойти, меня сковало по рукам и ногам. Я смотрела на свой дом, он был прямо передо мной, несколько шагов, но я словно не видела дотуда пути. Как преодолеть последние метры? Как решиться? Как заставить ноги шагать? Сынри не подталкивал меня, не зная, как себя вести сейчас, а я напрочь забыла о его присутствии, стояла и смотрела в окна дома, выходящие на улицу, за двумя из них кудрявилась бабушкина герань, другие завешены белым тюлем. Я услышала знакомый лай собаки, и только это стряхнуло с меня ступор. Петрушка! Мой родной, любимый пёс, мой Петька, он почувствовал! Он лаял не грозно, а радостно, словно ему поднесли миску его любимой каши с мясом. Споткнувшись, я заковыляла на неверных ногах с трясущимися коленками к забору. Глаза стали заволакиваться слезами, и нос потёк, я шмыгнула как простуженная, утирая его, хотя уже понимала, что он краснеет неотвратимо. Но когда до калитки оставалось шагов десять, она открылась, и из неё вышла мама. Я ахнула, закрыв рот дрожащей ладонью, даже отступила, словно божий свет пролился на меня, демоницу из ада. Слёзы и влага из носа потекли у меня по пальцам, которые прикрывали нездоровые перебои дыхания, приступами, выдохами и бронхиальными вдохами. Она остановилась, заметив меня. Длинная юбка, передник на поясе, чтобы не запачкать юбку, пока возится по хозяйству, кофта на куче пуговиц, маленький крестик на груди, светлые волосы, убранные под косынку, чёрную косынку. Такую, какая была и на фотографиях, что мне показывал Сынри. Уставшее лицо, постаревшее, хотя маме не было ещё и сорока пяти. Я не могла шагнуть навстречу, просто не могла. Я заставила её страдать, не спать ночами и плакать, Господи, кто бы знал, какой тварью себя чувствуешь, когда знаешь, что из-за тебя плакала твоя мать, а ты ничего не сделала, не могла сделать, ты даже вспоминала о ней всё реже, и даже не думала, каково бы ей было, узнай она, как ты живёшь.

— Даша… — только и сказала она, еле слышно, не сдвигаясь с места, как и я, не веря своим глазам, возможно, думая, что я видение, или кто-то похожий, или вообще происходит что-то странное.

А у меня и язык не повиновался, я уговаривала его, насиловала себя, заставяла силы появиться откуда-нибудь, пока, наконец, убрав ладонь от лица на миг, я не сумела прошептать:

— Мама. — И это было последнее, на что у меня хватило сил. Я упала прямо на тропинке к калитке, на колени, заходясь рыданиями и только смотря на размывающийся слезами мамин силуэт. В ответ моему, раздался её протяжный вой матери, какой не услышать больше нигде. Это была разрывающая мука, облегчение, стон тоски и радости, это была многодневная боль, которая сорвалась навстречу моей, сломив остатки моего самообладания. Я теряла сознание, скорее ощущая, чем видя и понимая, как из-за калитки показывается брат, второй, потом сёстры… А потом меня под руки вводят во двор, и по моему лицу проходится шершавый язык нашего Петрушки, вставшего на задние лапы. Я перестаю понимать происходящее, но что-то заставляет меня обернуться и, сквозь слёзы, какие-то слова, стенания, увещевания, смех и Ванины вопли радости, указать на Сынри, скромно остановившегося на пороге калитки. Никто не обратил на него внимания, никто его не заметил. Кое-как высвободив руку из мёртвой хватки младшей сестры, я указала на него, словно с полным ртом мыла сказав: — Это мой муж. Звуки стали стихать, а все приходить в себя. Кроме меня — я окончательно упала в обморок.