(Не) райский отпуск с боссом

Глава 27

Он пришел к ней ближе к полуночи, как всегда, без предупреждения. Но их ночи теперь были не только о страсти. После бурного, почти яростного физического соединения, смывавшего дневное напряжение, часто наступала странная, молчаливая близость. Они лежали, сплетенные конечностями, слушая совместное дыхание, и в этой тишине было больше доверия, чем в самых страстных клятвах.

Однажды такая ночь выдалась особенно тихой. За окном шел теплый тропический ливень, редкий для этого времени года. Небо плакало тяжелыми, крупными слезами, а они лежали в полумраке, прислушиваясь к гипнотическому стуку капель по листьям пальм и натянутому тентовому пологу. Это был уютный, изолированный мирок, где не существовало никого кроме них.

Анна чувствовала непривычную мягкость его объятий, его пальцы лениво перебирали пряди ее волос. Она рискнула задать вопрос, который давно вертелся у нее на языке, обжигая изнутри.

— Арсений… а каким было твое детство?

Он замер. Сразу. Его тело на мгновение снова стало жестким, как броня, отлитая из стали и воли. Даже его дыхание прервалось. Она уже пожалела о своей несвоевременности, о том, что разрушила хрупкий мир, но он, сделав медленный, глубокий вдох, тихо заговорил, уставившись в темноту потолка, словно читая ответ с невидимого телесуфлера.

— Моим отцом был не человек, а принцип. Принцип эффективности и силы, — его голос был ровным, монотонным, лишенным эмоций, будто он читал сухой доклад о поглощении очередного актива. — Детская комната с видом на промзону, потому что это «дисциплинирует». Никаких игрушек — только конструкторы и шахматы. Развивали логику и стратегическое мышление. В десять лет я уже читал финансовые отчеты вместо сказок. В двенадцать он впервые взял меня на сделку по поглощению конкурента.

Он замолчал, и в тишине, наполненной шумом дождя, Анне почудился горький привкус его воспоминаний.

— Я видел, как у людей на глазах наворачивались слезы, когда они теряли бизнес всей жизни. А отец смотрел на это с ледяным спокойствием. «Эмоции — слабость, Арсений. Победителей не судят». Это была моя первая, самая важная лекция по менеджменту.

— Он никогда не бил меня, — продолжил он, и в его голосе впервые прозвучала какая-то нота гнева. — Унижения были тоньше. Гораздо тоньше. «Разочарование» в его глазах, тяжелое, как свинец, было хуже любого ремня. Любовь нужно было заслужить. Безупречными оценками. Выигранной школьной олимпиадой. Успешной, пусть и маленькой, но собственной сделкой. Мир был полем боя, а люди — пешками. И я научился. Я стал лучшим. Я стал им. — Он горько, беззвучно усмехнулся. — В день моего восемнадцатилетия он подарил мне первый пакет акций «АК Востока». Не машину, не путешествие. Акции. И сказал: «Теперь твоя очередь строить империю. Не подведи имя».

Анна лежала, не дыша, представляя этого мальчика в строгой, безрадостной комнате, с детства лишенного тепла, простых игр и безусловной любви. Ее сердце сжималось от острой, физической боли за него, за того ребенка, чье детство было украдено во имя будущего титана.

— А мама? — тихо, почти боясь спросить, прошептала она.

— Мать? — он произнес это слово с легким удивлением, как будто только что вспомнил о ее существовании. — Она… растворилась. В тени отца, в благотворительных комитетах для галочки, в транквилизаторах, в религии. Она была красивой, дорогой вазой в его кабинете. Молчаливым напоминанием о том, что происходит с теми, кто проявляет слабость. Кто позволяет себе чувствовать.

Он повернулся к ней, и в его глазах, обычно таких уверенных, непроницаемых, читалась неприкрытая, сырая боль. Боль, которую он носил в себе десятилетиями, тщательно скрывая ее под слоями власти, цинизма и контроля.

— Ты спрашиваешь, почему я такой? — его голос сорвался на хриплый шепот. — Потому что меня с детства учили, что любая привязанность — уязвимость. Что доверять нельзя никому. Даже себе. Что любовь — это сделка. Ты получаешь что-то только в обмен на что-то. И я… я стал мастером таких сделок.

Он сказал это с таким горьким отвращением к самому себе, с такой ненавистью к тому, во что его превратили, что Анна не выдержала. Она прижалась к нему всем телом, обнимая его крепче, пытаясь своим теплом согреть того замерзшего, одинокого мальчика, который все еще жил внутри этого могущественного мужчины. Его броня, наконец, дала глубокую трещину, и сквозь нее, как сквозь разлом в скале, проглядывало что-то настоящее, израненное и беззащитное. И в этот момент она поняла, что любит его. Не того, кем он был, а того, кем он мог бы стать, если бы кто-то наконец дал ему ту самую, единственную вещь, в которой ему было отказано с самого начала — безусловное право быть просто человеком.