Арсений откинулся от монитора, на котором застыло изображение Анны, склонившейся над чертежами. Камера высокого разрешения передавала каждую деталь: тени под глазами, свидетельствующие о бессонных ночах, упрямый изгиб бровей, легкое движение губ, когда она что-то подсчитывала про себя. Но глаза… глаза горели тем самым огнем, что свел его с ума и вывернул всю его жизнь наизнанку.
Одержимость. Это было единственное слово, которое точно описывало то, что он чувствовал. Но это была не та здоровая, управляемая одержимость проектом или сделкой, что двигала им годами. Это была болезнь. Она была у него под кожей, в крови, в мыслях, въелась в самое нутро, став навязчивой идеей, от которой не было противоядия. Даже здесь, в его стерильном, отчужденном кабинете-аквариуме на вершине башни «АК Восток», он был не в состоянии сосредоточиться на многомиллиардных контрактах, постоянно возвращаясь к этой проклятой видео-трансляции из ее лофта. Он, вечный кукловод, сам стал марионеткой, и нити вели к ней.
— Что ты со мной сделала? — мысленно обратился он к ней, и в горле встал ком бессильной ярости, смешанной с восхищением. — Я, который всегда контролировал все и вся, теперь пляшу под твою дудку. Жду твоего звонка, как мальчишка. Ревную к каждому, кто задерживает тебя на работе, к каждому взгляду, брошенному на тебя в этом проклятом открытом пространстве.
Он сжал ручку так, что костяшки побелели, и тонкий пластик с треском лопнул, оставив на ладони красный след. Эта уязвимость была для него хуже пытки. Он привык покупать, подчинять, владеть. Люди были ресурсами, функциями, разменными монетами в его великой игре. А она… Ее нельзя было купить. Ее нельзя было запугать. Ее можно было только заслужить. И этот факт, эта простая, неоспоримая истина сводила его с ума, лишая почвы под ногами, отнимая главное его оружие — контроль.
Мысль о Виктории и предстоящем окончательном, беспощадном разговоре с ее отцом вызывала у него физическую тошноту, кислый привкус во рту. Он знал цену этого разрыва. Не только финансовую — миллиарды, утекающие сквозь пальцы, акции, летящие в тартарары. Репутационную. Его перестанут приглашать в определенные клубы, двери в кабинеты сильных мира сего начнут закрываться с тихим, вежливым щелчком. Эмоциональную. Его мать, та самая, что годами существовала в тени его отца, не поймет. Назовет предателем семьи. Стальные тиски, в которых он жил всю жизнь, сомкнутся еще туже, пытаясь раздавить вышедший из строя винтик.
Но когда я смотрю на нее… — его взгляд снова, против воли, скользнул по экрану, по ее тонкой, упрямой шее, по изгибу губ, по пальцам, сжимавшим карандаш с такой уверенной силой, — … я понимаю, что это единственный по-настоящему правильный выбор в моей жизни. Даже если он будет стоить мне всего. Всего, что он так тщательно выстраивал, копил, защищал. Ради нее. Ради этого огня.
Он боялся. По-настоящему, до дрожи в коленях, по-детски боялся. Боялся потерять ее, эту единственную, сумасшедшую, неподконтрольную переменную в выверенном до миллиметра уравнении его существования. Боялся, что, открыв ей свою уязвимость, показав изнанку своей власти — эти старые, незаживающие шрамы от тисков семьи и долга, — он станет для нее слабым. Обычным. Неинтересным. Еще одним Петром из ее прошлой жизни.
Но продолжать играть в холодного идола было уже невозможно. Она разбила его вдребезги одним лишь своим существованием, своим дерзким «нет», своей силой, которая оказалась крепче его собственной. И теперь ему предстояло собрать себя заново. Не прежнего Арсения Кронского — железного человека в железной маске. А другого. Уязвимого, совершающего ошибки, способного на безумие. Человека. Для нее.
Он потянулся к телефону, его палец замер над ее номером. Не для того, чтобы позвонить. Просто чтобы прикоснуться к связи с ней, к этому тонкому, невидимому канату, протянутому через весь город, на котором он сейчас балансировал между прошлой и будущей жизнью. Между долгом и… счастьем. Да, черт возьми. Именно это он и чувствовал. Ужасающее, головокружительное, невозможное счастье возможности быть с ней. Даже ценой всего.