(не)вернуть. Цена искупления

Глава 21.

Вика.

Я сижу на больничной кровати, подложив под спину две подушки, и впервые за долгое время чувствую себя не пациентом, а просто Викой. Обычная палата — это совсем другая жизнь по сравнению с реанимацией. Там было всё стерильное, холодное, с гулом аппаратов и бесконечным пиканьем, от которого время казалось вязким, как патока. А здесь — светло, чисто, почти уютно. Словно в отеле или санатории.

Постель свежая, с хрустящими простынями, которые пахнут стиральным порошком. Окно большое, чуть приоткрытое, и через него в палату врывается осенний воздух — прохладный, с лёгким запахом опавших листьев.

За стеклом виден больничный двор, где деревья покрыты золотисто-рыжим ковром, и я невольно улыбаюсь, глядя на эту простую, живую красоту. На стене висит телевизор, маленький, старенький, но его присутствие делает палату ещё более человеческой. Даже занавески здесь не больнично-белые, а бежевые, с ненавязчивым узором, который я разглядываю, когда мысли уносят слишком далеко.

На прикроватной тумбочке стоит огромный букет пионов — розовые и белые, пышные, нежные, будто только что срезаны с клумбы. Их тонкий аромат заполняет палату, смешиваясь с запахом осени из окна, и я вдыхаю его, закрывая глаза.

Макс привёз эти цветы утром. Забежал на десять минут, как всегда торопясь, с влажными от дождя волосами и запахом улицы на пиджаке. Поставил букет в вазу, которую, похоже, выпросил у медсестёр, поцеловал меня в висок и сказал: «Вика, ты сегодня красивая. Поправляйся, ладно?». А потом умчался на работу, оставив после себя тепло и лёгкую тревогу, которая грызёт меня, как мышь старую ткань. Он что-то скрывает, я чувствую. Его глаза, всегда такие открытые для меня, сегодня были чуть отстранёнными, будто он боится, что я увижу в них слишком много. Но я не хочу думать об этом сейчас.

Хочу просто любоваться пионами, их мягкими лепестками, которые дрожат от сквозняка, и радоваться, что он помнит. Всегда помнил. Даже такие мелочи, как мои любимые цветы.

Сегодня я впервые почувствовала настоящий аппетит. Обед, который принесли час назад, был простым — гречка с кусочком курицы, овощной салат, компот из сухофруктов, — но я ела с таким удовольствием, будто это был ужин в ресторане.

Впервые за эти почти три недели я не просто проглотила еду, чтобы выжить, а почувствовала вкус, тепло, жизнь. Я аккуратно отодвинула пустую тарелку и подумала: надо попросить Макса принести что-нибудь сладкое. Пирожное с кремом. Или шоколадку с орехами. Или, чёрт возьми, целый торт. Я улыбаюсь, представляя, как он закатит глаза и скажет: «Вика, ты же потом будешь ворчать, что поправилась». Но принесёт. Обязательно.

Самое большое счастье дня — мне вернули телефон. Медсестра отдала его с таким серьёзным видом, будто вручала ядерный чемоданчик, и прочитала целую лекцию: не нервничать, не лезть в новости, не читать мусор и прочий спам. И самое главное - не гуглить свои симптомы и диагнозы! Я кивнула, стараясь не улыбаться слишком широко, и пообещала быть паинькой.

Ага, конечно.

Как только она вышла, я включила телефон, и экран засветился, будто вернув мне кусочек свободы.

Первые сообщения, которые я открыла, были от Оли — моей сумасшедшей, неугомонной подруги, которая, кажется, даже в гипсе живёт ярче, чем половина мира. Она уже дома, и её новости, её юмор, её неиссякаемая харизма — как глоток воздуха в этой больничной тишине. Я хохочу, читая её сообщения, прикрывая рот ладонью, чтобы не привлечь внимание медсестёр.

Я открываю нашу переписку, и пальцы сами бегают по экрану, пока я пишу и читаю её слова. Вот что она мне прислала за последние полчаса:

Оля [13:43]:

Ну всё, Вика, готовься! Гипс снимают в пятницу, и я скоро приковыляю к тебе. Хоть с костылями, хоть на метле, но буду рядом. Палата готова к моему триумфальному возвращению?

Я [13:44]:

😂 Идиотка, ты же ещё не ходишь нормально! Не упади по дороге, мне тебя потом не поднять.

Оля [13:44]:

Зато я умею драматично вваливаться в палаты! Мы ж обе театралки в душе. Вот устрою тебе шоу — с шариками, баянистом и фейерверком. Готовь аплодисменты!

Я [13:45]:

Не забудь балалайку. И цыган для антуража.

Оля [13:45]:

Хаха, договорились! Если серьёзно — скучаю, подруга. Как ты там? Тебя хоть кормят по-человечески?

Я [13:46]:

Представь себе, у меня аппетит проснулся! Сегодня съела весь обед. Даже суп. До последней ложки.

Оля [13:46]:

Вау, срочно занести в Книгу Чудес! Виктория Алексеевна одолела больничный суп! Что дальше? Йога на кровати? Или марафон по коридору?

Я [13:47]:

Хаха, не накаркай! Жду тебя, серьёзно. Ты мне как батарейка. Без тебя тут тоска.

Оля [13:47]:

И я по тебе скучаю. Ты там не реви, держи телефон ближе, будем трещать, пока медсёстры не отберут. А Макс с Ромкой как, паиньки по часам вахту держат?

Я хохочу вслух, и смех выходит таким чистым, звонким, что я сама удивляюсь. Впервые за долгое время он идёт от сердца, разливается теплом по груди, как будто я снова живая, настоящая, а не тень себя в реанимации.

Оля — это ураган, который сметает всё плохое. Моя родная, сумасшедшая, незаменимая подруга. Без неё жизнь — как еда без соли, как утро без кофе. Её сообщения — как кислород, как напоминание, что мир за этими стенами всё ещё яркий, шумный, живой. Я представляю, как она, с её растрёпанными волосами и заразительным смехом, «ковыляет» ко мне в палату, таская за собой пакет с какими-нибудь вкусностями и миллион историй.

Она всегда была такой — неунывающей, готовой поднять настроение одним своим присутствием. Даже когда у неё самой всё рушилось, она находила силы шутить, обнимать, быть рядом. И я благодарна за неё, за эту дружбу, которая пережила столько лет, столько слёз и столько смеха.

Я пишу ей в ответ, улыбаясь во все тридцать два зуба:

Я [13:48]:

Паиньки, но с оговорками. 😄 Ромка обещал вечером заехать, а Макс утром забегал, но что-то он недоговаривает. Чую, там с его делами что-то не так. Но я пока молчу, пусть думает, что я слабая, больная, немощная женщина и ничего не замечаю. 😏 Расскажи лучше, как ты там с соседями воюешь!

Я отправляю сообщение и откидываюсь на подушку, всё ещё посмеиваясь. Телефон тёплый в руках, экран светится, и я чувствую, как жизнь возвращается ко мне — через Олин юмор, через пионы, через ожидание Ромкиного визита.

Но тревога, что грызёт меня из-за Макса, никуда не девается. Он всегда так делает — скрывает, чтобы не волновать меня, чтобы «беречь». Я вспоминаю, как он уклонялся от разговоров о проблемах на работе. Боже, да он однажды чуть не обанкротился! А я узнала постафактум.Но в те моменты его голос становился натянутым, глаза отводились в сторону, и я прекрасно знаю этот взгляд — он прячет что-то тяжёлое. Но я не та Вика, что лежала в реанимации, окружённая проводами. И даже не так, что была полгода назад.

Я дышу, я ем, я смеюсь. И я хочу знать, что происходит в нашем мире — в его делах, в ателье, в политике, в чём угодно. Потому что это не просто его жизнь. Это наша.

Я смотрю на пионы, их лепестки чуть дрожат от сквозняка, и вспоминаю, как Макс впервые подарил мне такие же цветы. Мы были молодые, только начинали встречаться, и он, весь такой серьёзный, с горящими глазами, вручил мне букет, будто это было сокровище. Я тогда засмеялась, а он смутился и сказал: «Ну, я думал, тебе понравится». И мне понравилось. Тогда и всегда. Эти цветы — как его обещание, что он рядом, даже когда молчит, даже когда что-то скрывает. Но я все из него вытрясу.

Знаю, умею, практикую.

Ромка обещал заехать к вечеру, и я уже предвкушаю его визит. Он сказал, что привезёт «сюрприз», и, зная его, это может быть что угодно — от плюшевого енота до конфет с чили, которые он однажды купил «для эксперимента» и потом кашлял полчаса. Я улыбаюсь, вспоминая, как он приходит, садится рядом, кладёт свою тёплую, крепкую ладонь на мою руку и начинает рассказывать. Вчера он поведал, как пытался вновь готовить ужин и чуть не спалил кухню, а Макс, вместо того чтобы ругаться, просто сидел и хохотал, пока дым не заполнил всю квартиру.

Я представляю эту картину — мой взрослый сын, который в двадцать лет всё ещё путает соль с сахаром, и Макс, который, несмотря на усталость, находит в этом что-то смешное.

Эти истории — как мост, который связывает меня с домом, с ними, с жизнью, которая ждёт меня за этими стенами.

Ромка стал другим. Я вижу это в его глазах, в его голосе, в том, как он говорит о работе, о делах, о жизни. Он больше не тот мальчик, который прятался за мной, когда что-то шло не так. Он взрослый, уверенный, с какой-то новой, осознанной силой. Но для меня он всё ещё мой мальчик, который смеётся над своими провалами. Все воспоминания о нас в прошлом— как тёплый плед, который укрывает меня здесь, в этой палате. И Надюшку нашу.

Я беру телефон, чтобы написать Оле ещё одно сообщение, но замираю, услышав шаги за дверью. Осторожные и тихие, не как у медсестёр с их легкой и быстрой походкой. Сердце стучит чуть быстрее. Ромка? Или Макс решил вернуться? Или, чёрт возьми, Оля уже сбежала из дома, несмотря на гипс? Я кладу телефон на тумбочку, поправляю волосы и жду, улыбаясь.