(не)вернуть. Цена искупления

Глава 41.

Вика.

Голос его — как ржавый гвоздь, что скребёт по стеклу, и он царапает что-то глубоко внутри. Я знаю этот голос. Где-то слышала. Пытаюсь вспомнить, но голова тяжёлая, как камень, а мысли — как птицы, что бьются о клетку. Я вжимаюсь в стул, металл леденит спину, пальцы сжимают живот, где Надюшка толкается — слабо, едва ощутимо. Елена сидит на матрасе, её глаза расширены, но она молчит, как я просила. Маша стоит у стены, скрестив руки, её губы кривятся в усмешке, от которой кровь стынет.

Мужчина делает ещё шаг, и свет от мигающей лампы падает на его лицо. Капюшон сползает, открывая глаза — серые, как зимний лёд, с тяжёлым, цепким взглядом. Я замираю. Эти глаза… Я видела их. В больнице. Тогда, когда всё началось. Тот врач — или не врач? — в стерильной маске, что склонился надо мной, пока я лежала, прикованная к койке. Его взгляд был таким же — холодным, как скальпель, готовый резать не тело, а душу. «Передай мужу, чтобы остановился», — сказал он тогда, и я не поняла, о чём он. И теперь эти глаза снова здесь.

— Ты… — шепчу, и голос мой дрожит. — Ты был в больнице.

Он улыбается хищно, и эта улыбка ужасная, что мне совсем дурно становится.

— Умница, — говорит он, и голос его густой, с ядовитым привкусом. — Помнишь. Я предупреждал тебя, Виктория. Говорил, что будет, если твой муж не послушает.

Я сглатываю, горло пересохло, будто набито песком. Пульс колотится в висках, и боль в животе тянет сильнее, как будто кто-то сжимает его сильно-сильно. Он каменный. Я смотрю на его руку, что небрежно лежит на краю стола. Рукав пиджака задрался, и я вижу татуировку. Руна, чёрная, угловатая, как древний символ, вырезанный на камне. Я не ошиблась. Это он.

Резкий, лающий звук, что бьётся о стены, как сквозь толщу воды слышу… Это смех Маши…

— Смотри, какая наблюдательная, — её голос сочится ядом. — Всё подмечает. А толку, Вика? Ты уже в яме, и выбраться не получится.

Она подходит к мужчине, её движения лёгкие, уверенные, как у кошки, что знает свою территорию. Кладёт руку ему на плечо, но не с нежностью, а с какой-то привычной фамильярностью, как будто они годами этот план готовили и яд цедили тоже напару. Я вижу, как он кивает ей коротко, без лишних слов, и понимаю: они давно знакомы. Не любовники — в её жесте нет той близости, что выдаёт страсть, — но союзники, связанные чем-то тёмным, как смола, что склеивает их ненависть.

— Кто ты? — выдавливаю, и голос мой тонкий, как нитка, готовая порваться. — Чего вы хотите от Макса?

Мужчина наклоняется ближе, его глаза впиваются в мои, и я чувствую, как их холод проникает под кожу.

— Меня зовут Вадим Громов, — говорит он, и имя его звучит как удар молота. — Но тебе это ничего не скажет. А вот твой муж знает, кто я. Знает, что отнял у меня всё – бабки, бизнес, власть, будущее. И теперь он заплатит.

Громов. Имя всплывает, как обломок из разговоров Макса, но я не могу ухватить его.Столько фамилий и имен я слышала за двадцать лет, но я не вникала. Думала, это его мир, не мой. Как же я ошибалась…

— Я предупреждал тебя, — продолжает он, и голос его режет, как лезвие. — В больнице. Сказал, чтобы Макс остановился. Сдал назад. Убил свой чёртов законопроект, что перекрывает нам дорогу. Но он не послушал. Пустил всё дальше. И теперь, Виктория, назад дороги нет.

Я сжимаю живот, чувствуя, как Надюшка замирает, и страх захлёстывает меня, как волна. Законопроект. Макс говорил о нём — о том, как он закроет теневые схемы, очистит бизнес, даст людям шанс. Но я не знала… не знала, что это стоит нам жизни.

— Что… что вы сделаете? — шепчу, и каждое слово даётся с трудом, как будто я вытаскиваю его из глубины.

Маша перебивает, её голос как хлыст:

— Он лишится самого дорогого, дура! Тебя. Твоего выродка. Семьи. Всё, что он строил, пойдёт прахом. И даже если он вас найдёт — а он не найдёт, поверь, — будет поздно.

Громов кивает, его глаза не отрываются от моих, и я вижу в них не только ненависть, но и холодную уверенность, как будто он уже знает конец этой истории.

— Макс думает, что он сильнее, — говорит он. — Что может играть по своим правилам. Но он ошибся. Ты — его слабость. И мы сломаем его через тебя.

Я качаю головой, пытаясь отогнать его слова, но они вгрызаются в меня, как когти. Надюшка. Рома. Макс. Я не могу позволить им победить. Но тело предаёт — боль в животе становится острой, как нож, и я задыхаюсь, хватая ртом воздух. Перед глазами плывут чёрные пятна, и я чувствую, как что-то тёплое, липкое течёт по ногам. Я опускаю взгляд, и мир кренится: вода. Прозрачная, с лёгким розовым оттенком, струится по моим ногам, собирается в лужу на бетонном полу.

— Нет… — шепчу, и голос мой ломается, как стекло. — Нет, только не сейчас…

Елена вскакивает, её лицо белее мела, глаза полны ужаса. Она бросается ко мне, забыв о Маше и Громове, и её руки дрожат, когда она касается моего плеча.

— Вика, — шепчет она, и голос её надрывается. — Воды отошли… Господи, воды отошли!

Маша смеётся — дико, безумно, и этот смех режет меня, как осколки.

— О, как вовремя! — говорит она, и её глаза горят, как у хищника, что почуял кровь. — Твоя малышка решила поторопиться, да? Ну, это только лучше. Пусть Волков узнает, что потерял вас обеих.

Громов смотрит на меня, и его улыбка — как тень смерти.

— Видишь, Виктория? — говорит он, и голос его спокойный, почти ласковый, но от этого ещё страшнее. — Всё идёт по плану. Даже твоё тело знает, что время вышло.

Я задыхаюсь, боль ослепляет, как вспышка, и я сжимаю живот, шепча Надюшке: «Держись, малышка, держись». Но страх, как чёрная лава, заливает меня, и я не знаю, сколько ещё смогу бороться. Елена обнимает меня, её голос дрожит, она что-то шепчет про дыхание, про помощь, но я не слышу. Маша и Громов стоят передо мной, как судьи, выносящие приговор, и я понимаю: это не конец. Это только начало ада.

— Помогите…