(не)вернуть. Цена искупления

Глава 29.

Макс

Москва ещё спит, укутанная в серую вуаль рассвета, но я уже мчу сквозь её сонные артерии, где первые машины разбавляют сонную тишину глухим гулом шин. Холодный солнечный свет за окном авто режет по глазам. Пальцы сжимают кожаную обивку подлокотника, дыхание ровное, но внутри всё стянуто в звенящий, тугой узел, готовый лопнуть.

Десять дней. Всего десять. А впереди война, где каждый шаг на грани пропасти, где один неверный ход может стоить мне всего. Зверь внутри меня, долго дремавший в тени, поднимает голову, и его рык дрожит в груди, рвётся наружу, требуя крови и расправы.

В машине тишина, нарушаемая лишь редким шорохом шин по мокрому асфальту. Водитель знает: я не люблю по утрам музыку, радио и болтовню. Особенно последнее время, когда каждый нерв натянут, как струна. На заднем сиденье — папка с документами, досье, распечатки, где каждая строка выжжена в моей памяти. Я знаю всё до последней запятой.

Владимир Иванович Ковалёв, мой старый друг, партнёр, с которым мы прошли огонь и воду, ждёт меня с утра, как договаривались. Это он, полгода назад, зажёг во мне искру — идти в политику, взять пост замминистра экономического развития, чтобы переписать правила игры в инвестициях и поддержке предпринимательства.

Через десять дней голосование, и если всё пройдёт, я получу рычаг, чтобы сломать хребет тем, кто жиреет на теневых схемах. Но цена уже высока. Сегодня Владимир поможет мне понять, как близко враги, и где они ударят снова.

Кабинет Ковалёва — как его душа: элегантный, выверенный, с лёгкой дерзостью, что прячется в деталях. Мраморный стол блестит под утренним светом, картины в бронзовых рамах смотрят со стен, аромат кофе и старой кожи витает в воздухе, как тонкий намёк на власть. Он встаёт, едва я вхожу без стука — знает мои повадки, выучил их за годы, что мы делили победы и поражения. Улыбается, подаёт руку, и в его глазах — тепло проверенной годами дружбы, но и тень тревоги, которую не спрячешь даже за этой гладкой маской.

— Макс, — здоровается, пожимая мне руку— Рад, что выбрался.

— Время дорого, — отвечаю, опускаясь в кресло напротив.

Он разворачивает бумаги, я пробегаю глазами текст: законопроект, который мы с ним выстрадали, пядь за пядью, в спорах и ночных переговорах. Тот, что отсечёт миллиарды от теневых потоков, что питают таких кровососов, как Руденко и прочих его прихлебателей. Их имена витают в воздухе, как ядовитый дым, отравляющий всё, к чему прикасаются. Они теряют кормушку, и их когти уже рвут все вокруг до чего могут дотянуться.

— Готово? — уточняю.

— Все правки в нем, — кивает Владимир Иванович, и его взгляд тяжелеет. — Если твоя кандидатура проходит, ты — замминистра. А ты точно проходишь. Инвестиции, предпринимательство — твоя арена, Макс. Окно — сутки, максимум полтора. Потом процесс не остановить, и ты знаешь, что это значит.

Я киваю, не отрывая глаз от строк. Десять дней до голосования. Десять дней, чтобы выдержать бурю, что уже бьёт по всем фронтам.

Угрозы и шантаж - это их шахматные ходы, и фигуры — мои близкие. Но я не из тех, кто гнётся под ударами.

Пусть попробуют отыграть свою предсмертную партию.

— Давление будет расти, — продолжает Ковалев, опытный мужик, что видел тёмные воды политики и знает, как они топят. Сам без семьи остался. — Не только на тебя. Ты это уже чувствуешь, Макс. Они не остановятся.

Я откидываюсь в кресле, смотрю на него долго, и в моём взгляде — холод стали, отточенной до бритвенной остроты.

— Они перешли грань, — цежу медленно. — Тронули мою семью. Мою жену. Моего сына. Мою дочь, что ещё не родилась. Правила кончились, Вов. Я не буду ждать удара. Я начну охоту.

Он молчит, но его глаза щурятся, и я знаю: он понимает. Мы с ним прошли слишком многое — от бессонных ночей в командировках до сделок, что меняли судьбы компаний, — чтобы я говорил впустую. Он не спорит, не отговаривает. Только кивает, и мы переходим к деталям: голосование, союзники, риски, слабые места. Финализируем договорённости, и я покидаю кабинет, чувствуя, как воздух сгущается за моей спиной. На улице холодина и ветрище, но во мне пылает жар и готовность. Зверь внутри рвётся на волю, и я снимаю с него цепи.

Рабочий день несется дальше. Утром я встречался с Артёмом и Денисом — короткая, но жёсткая беседа по расследованию с ателье и татушным “врачом”. Только инфы маловато. Ладно, я умею выжидать.

Вернувшись в офис, я звоню подрядчику, что занимается восстановлением ателье. В трубке бодрый голос, но я режу его вопросами.

— Сроки? — спрашиваю, глядя в окно.

— Два месяца до сдачи объекта, Максим Андреевич, — отвечает он. — Стены укреплены, оборудование новое уже в пути. Но пока что смогли достать не все нужное.

— Ускорьте. Деньги не вопрос.

— Понял.

Я кладу трубку, но напряжение не уходит. Ателье — это Викино сердце, её отдушина, и я хочу ее порадовать тем, что оно восстановлено. И… стало еще лучше.

К полудню офис привычно слаженно работает: мелькают лица сотрудников, охраны, ассистентов, звучат короткие реплики, дежурные улыбки. Мой помощник, перехватывает меня у лифта, её голос торопливый, но чёткий.

— Максим Андреевич, звонили из «Форбс Россия», — говорит она, поправляя очки. — Предлагают интервью. В кругу семьи, у вас дома. Сказали, это будет эксклюзив.

Я останавливаюсь, хмурюсь. Интервью в кругу семьи. Это может быть ловушкой — слишком много света на нас привлечёт новых хищников. Но и отказываться нельзя. Мы же играем в шахматы?

— Перезвони, — говорю коротко. — Уточни условия. Запроси список вопросов. Ответ дам позже.

Катя кивает, записывая, и я иду дальше, но мысль о семье цепляет как всегда.

Вика в коттедже, с акушеркой, под охраной, но на душе у меня не спокойно.

Ромка ждёт в моём кабинете, когда я вхожу. Встаёт, выпрямляется, и в его осанке — та же упрямая гордость, что была во мне в его годы. Глаза горят знакомым огнём, но в них — тень тревоги, которую он еще не умеет прятать за маской. Он не торопит, не спрашивает. Ждёт. И это правильно.

Я закрываю дверь, прохожу к окну, где деловая столица дышит своей суетой. Оборачиваюсь.

— Присядь, — говорю тихо.

Он садится, чуть напряжённо, но сдержанно. Я смотрю на него долго. Сын. Моя кровь. Умный, горячий, упрямый. И потому — мишень, которую враги уже приметили.

— Послушай внимательно, — начинаю, опираясь руками о край стола. — У нас десять дней. Не просто сложных. Опасных. Нас будут бить не в лицо, а в спину. Через близких. Через слабости. Через тех, кто рядом.

Ромка кивает, губы сжаты, и я вижу, как он сжимает кулаки.

— Ты не герой, — продолжаю решительно. — И не должен им быть. От тебя нужно одно: внимательность. Ни шагу без охраны. Ни одного отказа от их присутствия рядом. Всё, что скажет охрана — выполняешь. Без споров. Без бравады. Понял?

Он моргает, выдыхает, и в его взгляде — смесь упрямства и согласия, как у молодого волка, что учится держать себя в узде.

— Да. Понял, — отвечает тихо, но твёрдо.

— Если почувствуешь неладное, если что-то пойдет не так в работе — сразу мне, —продолжаю. — Не проверяешь сам ничего. Не лезешь. Никакой самодеятельности. Это не уличная разборка, Рома. Это политика. Бизнес. Грязь, в которой тонут даже самые умные и сильные.

Я подхожу ближе, кладу руку ему на плечо, сжимаю.

— За тобой следят. Уже. И за мамой. Ты — моя слабость. Их рычаг. Я не дам им тебя тронуть. Но ты должен помочь. Быть разумным и не рубить с горяча.

Он молчит, только смотрит, и в его глазах — сталь, что я сам в нём воспитал. Я вижу: понял. Сжал внутри себя, как кулак, готовый к удару.

— Я не боюсь, — отвечает решительно. — Просто… злость берёт. Что они лезут к нам. К маме.

Я киваю.

— Это не злость, сын. Это ярость. Она сильна, если под контролем. Шаг в сторону — и ты уязвим. А мы не имеем права быть слабыми. Ни ты, ни я.

Он встаёт, кивает, и уходит, а я остаюсь у окна и продолжаю смотреть на город. Но где-то в этих каменных джунглях зреет удар. Грязный. Беспринципный. Они нарушили кодекс. Они перешли грань.

К вечеру я чувствую, как усталость оседает опускается на плечи. Пора домой.

По пути прошу водителя остановиться у цветочного на Тверской. Сам выбираю букет ромашек — её любимых, нежных, как она сама, с лепестками, что будто шепчут о весне. У кассы замечаю корзину с черешней и тоже прошу упаковать. И представляю как Птичка улыбнётся, пробуя ягоды. Это мелочь, но для неё — знак, что я думаю о ней каждую секунду.