Развод. Тот, кто меня предал (СИ)

Глава 15. Плохая примета

— Ты поспорил на меня? — я воинственно упираю руки в боки и гордо вскидываю голову. — Признавайся, Епифанов!

Мирон лукаво улыбается озорной, дерзкой, мальчишеской улыбкой. Вместо ответа на мой вопрос подходит ближе.

— Кудряшка, ты чего маленькая такая? — щелкает меня по носу, а потом поднимает двумя пальцами за подбородок, наклоняется ниже и еще ниже.

Наши губы соприкасаются. Нет, это не поцелуй, просто касание. А я трепещу, внутри все колотится от переполняющих меня эмоций:

— Глупая малышка. Нет, я не спорил на тебя.

— Почему тогда ты преследуешь меня? — спрашиваю с вызовом.

— Есть в тебе что-то, отчего сносит крышу, Кудряшка.

Свет пытается пробиться через темноту. Я вижу, как начинает просвечиваться это полотно, но не могу ничего с этим поделать. Щурюсь от света, прикрываю глаза. Не могу пробраться ближе, снова ныряю в глубину.

— Я не ровня тебе, Мирон. Уходи, — утираю слезы, которые впитываются в ткань пуховика и ухожу как можно быстрее, но все бесполезно.

Меня перехватывают за руку и резко разворачивают. Мирон рычит, больно хватает за талию и крепко сжимает. На скулах у него ходят желваки, взгляд пускает молнии, из ноздрей разве что дым не валит.

— Не надо, Рита, не приказывай мне. Я сам решу, когда мне уходить. — Голос надрывный, нервный.

Меня качает. Плыву будто на волнах. Я что, в отпуске? Не помню ничего. Тошнит. К горлу подкатывает тошнота, голова просто чугунная, словно сдавлена в тиски.

Я пытаюсь что-то сделать, но все впустую, все бесполезно.

Как меня зовут? Боже, что происходит?

Яркая вспышка, и меня толкает спиной на стену. Снова приходит безлунная ночь и приносит с собой воспоминание.

— Доверься мне, прошу, — хватает за руки, молит меня.

И я понимаю, что у меня есть власть над этим парнем. У меня — бедной, безродной лимитчицы — есть власть над самым завидным женихом города.

— Я доверюсь, а ты ударишь в спину, Мирон. Так и будет, — говорю еле слышно. Горло болит от произнесенных слов.

Не пара я ему. Не дадут нам быть вместе. Чем дольше это все затянется, тем больнее нам потом будет расставаться.

— Дай мне доказать, Кудряшка. Я сберегу нас, малышка, слышишь?

Открывать глаза больно, ощущения такие, будто, пока я спала, кто-то насыпал мне под веки песка.

Смотрю на белый потолок. Раз квадрат, два, три, четыре, пять. Первый ряд, второй, третий. Это сколько получается? Пятью три? Пятнадцать, да?

У меня дома другой потолок, с красивыми модными трекерами освещения. Их можно врубить на полную мощность, и будет ощущение, что ты попал в торговый центр, а можно приглушить, и тогда создается романтическая, интимная атмосфера.

Я не чувствую тело. Вернее, не так. Чувствую боль сразу и везде. Руки, ноги, голова, спина и живот. Боль — она везде.

— Рита, — зовет меня незнакомый голос.

Медленно поворачиваю голову и смотрю на мужчину, который сидит на табурете.

Красивый.

Рубашка обтягивает широкие плечи и накачанные руки. Ему не больше тридцати, пшеничного цвета волосы, мягкие губы, голубые глаза. В них стоят невыплаканные слезы, в белках лопнули капилляры, губы сухие. Он выглядит испуганно.

Наверное, потому, что вся его белая рубашка в крови. Он поранился? Если это так, почему он сидит рядом со мной? Почему ему не оказывают первую помощь?!

Крови столько… О боже! У него наверняка серьезная рана!

Я честно пытаюсь открыть рот, но губы слиплись, а моих сил, чтобы разодрать их, не хватает.

— Не говорите ничего, — он придвигается ближе, кладет свою ладонь на мою руку и чуть сжимает ее.

Я чувствую, что ладонь у него сухая и теплая. А мне так не хватает тепла, мои ноги окоченели, мне бы носочки… Прав был Мирон — надо было надеть носки.

Мужчина тянет мне бутылку с соской, и я припадаю к ней. Он дает мне сделать пару глотков, а после жестоко отбирает воду.

— Простите, — его брови соединяются в хмурое выражение лица, — не подумайте, мне не жалко для вас воды, но вам нельзя много.

Он садится на стул и нажимает на кнопку на стене.

— Кто вы? — Мой голос или нет?

Я хриплю, как старый граммофон, кажется, что кто-то налил кипятка мне в глотку.

— Мы с вами незнакомы, — объясняет он, — меня зовут Олег, я случайно оказался на месте аварии.

— Вы пострадали? — спрашиваю с тревогой, ведь пятна крови на его рубашке говорят сами за себя.

— Что? — Олег наклоняет голову, не понимает ничего.

— Ваша рубашка, — указываю на его грудь глазами, — она вся в крови.

Олег громко сглатывает, два раза моргает и опускает голову. Запускает в волосы руки и сжимает их, как мне кажется, чересчур сильно. Затем резко выдыхает и поднимает растерянный взгляд:

— Это ваша кровь, Рита.

Я замираю.

Как стоп-кадр моей жизни. Я, лежащая на кровати под белой простыней, с торчащими отовсюду трубками, закатанными в гипс ногой и рукой. И чужой мужчина, взгляд которого кричит от бессилия.

В это время в палату входит доктор. Женщина в возрасте, в белом медицинском костюме, с шапочкой на голове.

— Здравствуйте, Маргарита, — говорит мягким голосом, — я Анна Ильинична, ваш лечащий врач. Вы помните, что произошло?

— Нет, — отвечаю ей и хмурюсь.

— Что последнее вы помните? — с участием спрашивает она и что-то помечает в своих документах.

Я задумываюсь, напрягаю мозг, ищу нить, за которую можно будет зацепиться.

— Помню, как сидела в кафе со своим знакомым, а дальше… дальше мы разошлись.

— Это все? — уточняет она, и я киваю.

Подсознательно, где-то очень-очень глубоко внутри, я знаю, что все это значит. Но на самом деле я хочу, чтобы она молчала. Чтобы все они замолчали.

Ощущения, как будто боишься произнести вслух самые страшные мысли, чтобы не накликать беды.

— Вас сбил автомобиль, Маргарита, — она говорит мягко. Жалеет меня.

Глаза по-матерински окутывают теплотой, лаской. Но у Анны Ильиничны много дел, много таких же, как я. А сколько их еще будет? Ей надо торопиться.

— А это кто? — спрашиваю у нее так, будто чужака нет в одной комнате вместе с нами.

— Это Олег Евгеньевич. Он оказывал вам первую помощь до приезда скорой, а после ехал за машиной и позаботился о вас здесь, оплатил индивидуальную палату, был рядом, ждал, когда вы очнетесь…

— Прекратите, — зло перебивает ее Олег. — Сейчас не до этого, есть дела поважнее.

— Что со мной? — спрашиваю глухо, безжизненно.

— У вас перелом голени и руки, множественные ссадины и ушибы мягких тканей. Сотрясение мозга, — отвечает доктор.

Сухой список бла-бла-бла, все не то. Мне безразлична эта информация.

— Мой ребенок?.. — вопрос звучит едва слышно, безэмоционально.

— Мне жаль, Маргарита, но плод не удалось спасти.

Плод. Никакой это не плод. Это ребенок. С уже сформированными ручками, ножками.

— Я должна была идти на скрининг, — бормочу в потолок и снова считаю квадраты. Один, два, три… — Вы не знаете, это мальчик или девочка?

Первый ряд, второй, третий. Всего пятнадцать. Должно быть пятнадцать.

— Простите, Рита, мне это неизвестно, — отвечает глухо и поджимает губы.

— Неизвестно, — эхом резонирую я. — А я распашонок бежевых накупила, потому что не знала, кто будет. Теперь уже и не узнаю. И вправду говорят — плохая примета.

Я вижу их… тени, зарождающиеся в углах, клубящиеся, словно змеи. Знаю: как только я закрою глаза, они потянутся ко мне и опутают меня, затянут в свои удушающие объятия.

— У вас есть семья? Муж или родители? Кому нам сообщить о том, что вы здесь? — она задает вопросы, а я смотрю на то, как в комнате становится темнее, хотя вечер еще не скоро.

Я вижу ее шаги, они размыты туманом, не слышны, ведь и она сама — ничто. Она приближается медленно, шаг за шагом, и неспешно накрывает меня словно одеялом, принося вместо тепла обжигающий лед. Стелется сверху, затягивая меня в кокон без света и воздуха, без права на жизнь и счастье.

Вот теперь я попалась. Окончательно. Вот теперь я в плену. Мне не выбраться, не вырваться на свободу. Да и зачем она нужна мне, эта гребаная свобода? Ничто не держит меня, там больше нет света.

Вот оно, мое спасение — край обрыва и прыжок вниз с раскинутыми руками прямо на острие скал.

В палате что-то происходит, пищат датчики, снуют люди. По крови начинает бежать ток. Последнее, что я помню перед тем, как отключиться, — горячая рука, сжавшая мне на прощанье кисть и исчезнувшая. Навсегда.