Волк Спиркреста

Хорошая жизнь

Яков

В комнате долго царит тишина, и я уверен, что Захара, должно быть, уже уснула, озираясь и корчась. Моя великолепная мучительница, вечно пылающая от гнева, боли и нужды. Если бы только я мог дать ей то, что ей нужно.

Проходит почти час, и меня ничто не занимает, кроме вздохов ветра и шелеста листьев растений, задевающих друг друга в темноте комнаты. Ледяной холод омывает меня, распространяя по телу успокаивающее онемение. В голове крутится карусель ужаса, все знакомые страхи, словно фарфоровые призраки на серебряных столбах.

Я продам девушку в бетонной башне, Уиллоу Линч, и все будет напрасно.

Потому что я никогда не найду и не спасу Лену, и до конца своей никчемной жизни буду жить рабом воли отца.

Когда он покончит со мной, я умру где-нибудь в канаве, став очередным безымянным бандитом.

А до этого Зак узнает, насколько я сломлен, пуст и поганен. Он узнает, что я предал его, и отдалится от меня, пока я не буду вынужден следить за ним издалека, как тот жуткий ублюдок Лука.

Я навсегда останусь один, животное без стаи, без дома.

Я не смогу защитить Захару от каждого ублюдка, который захочет причинить ей боль, и случится что-то ужасное, когда меня уже не будет рядом, чтобы остановить это. Она будет вечно грустить, а я буду вечно не в силах ее спасти.

Я закрываю глаза, пытаясь прогнать мысли, но погружаюсь в них еще глубже. Глубоко в этой темноте появляется бледное пятно лица.

Старуха на озере в Ялинке. В последнее время она часто навещает меня, находя в заточении между бодрствованием и сном. Рот у нее открыт, черный, как черное яйцо моей смерти, которое ждет меня в центре груди.

Яков, — говорит она, — ты принадлежишь бездне. Она ждет тебя. Ты не устал ждать? Легче не бороться. Легче, когда карманы набиты камнями.

Ее пальцы тянутся к моему горлу и сжимают его в холодной, липкой хватке. Я вздрагиваю всем телом, глаза распахиваются. Сердце учащенно бьется, дезориентируя меня.

— Ты спишь?

Голос Захара доносится до меня с кровати, такой тихий и мечтательный, что я на мгновение задумываюсь, не привиделось ли мне это.

— Нет, — отвечаю я так же тихо.

— Почему?

— Потому что я не могу.

Еще мгновение тишины. — Почему?

Я смотрю в окно, на беззвездное небо и тусклый отблеск далекого фонаря.

— Почему ты не скажешь мне, Колючка?

— Откуда мне знать?

— Ты ведь все знаешь, правда?

Она смеется, низко и горько. — Я не Закари.

Я знаю, что ты не Закари, думаю я. Вслух я спрашиваю: — Почему ты не спишь?

Она долго не отвечает. Тишина затягивается, черная река течет между нами, разгоняя нас в разные стороны.

— Потому что, — отвечает она наконец, так тихо, что мне приходится напрягаться, чтобы расслышать ее, — ночи невыносимо длинные, а моя голова — невыносимое место для пребывания в ней.

— Мне тоже.

Она молчит еще одно долгое мгновение, а затем я слышу шорох движения, и ее голова появляется над краем кровати. Ее лицо затуманено тенями, а шелковый шарф блестит, как корона, и не освещается ничем, кроме тусклого света уличных фонарей внизу.

— Правда? — шепчет она.

Я не знаю, почему она шепчет, ведь нас в квартире только двое, и никто из нас не спит и даже не находится на грани сна. Я киваю.

— Да. — Я закрываю глаза. — Что самое страшное у тебя в голове, Захара?

Я не ожидаю, что она ответит, но она отвечает.

— Наверное, то, что мой отец никогда не простит меня за то, что случилось в Святого Агнесса. Что он никогда не полюбит меня снова, и из-за этого никто больше никогда не полюбит.

Так вот оно, сингулярность в черной дыре печали в сердце Захары Блэквуд. Та болезненная точка бесконечной плотности, из которой ничто не может вырваться, даже весь ее свет и красота.

— Твой отец любит тебя, — говорю я ей. — Наверное, все видят это, кроме тебя.

— Не так, как раньше.

— Ну и что? Даже если бы он не любил тебя. Даже если он тебя ненавидел? Ну и что? Это не помешает никому другому любить тебя.

— Тогда что их останавливает? — спрашивает она.

— Ничего. Зак и Тео любят тебя. Санви и Рианнон любят тебя.

Я люблю тебя.

Всю твою красоту, и все шипы тоже.

Она молчит, обдумывая то, что я ей сказал. Она не противоречит мне. Вместо этого она спрашивает: — И что же самое страшное у тебя в голове?

— То, что я не смогу защитить тех, кого люблю, — говорю я ей, потому что никогда не лгу ей. — Что смерть — это единственное, на что я гожусь.

Она слегка насмехается, но в ее голосе нет яда, как обычно. — Да ладно. Ты даже не боишься умереть.

— Я не боюсь умереть. Я просто не хочу.

Она смотрит на меня, темные веера ее ресниц медленно двигаются вверх и вниз. Затем она ложится на спину, ее голова исчезает из виду, а вместе с ней и ее кудри.

— Чего же ты хочешь? — спрашивает она. — Ты никогда не говорил.

— Наверное, того же, чего хотят все остальные. Быть свободным, быть счастливым. Любить и быть любимым. Быть хорошим человеком и прожить хорошую жизнь. Обычное дерьмо.

— Обычное дерьмо, — повторяет она.

— Разве не этого ты хочешь? — спрашиваю я.

На этот раз она молчит так долго, что я уверен, что она заснула. Я переворачиваюсь на бок, чтобы немного разгрузить спину. Я все равно знаю, чего хочет Захара Блэквуд, и мне даже не составит труда дать ей это.

Затем она снова заговорила. — Если я включу лампу, ты будешь продолжать читать мне?

— Что-Плато?

— Да.

Я смеюсь и достаю книгу, которую отложил в сторону после того, как она выбила ее у меня из рук. — Да, хорошо.

— Правда?

Лампа на другой прикроватной тумбочке загорается. Свет тусклый, его достаточно, чтобы я мог разглядеть страницы.

— Да, правда, — говорю я ей. — Я сделаю все, что ты захочешь. Всегда. Неважно, что.

— Неважно, что? — пробормотала она коварно.

Я открываю страницу наугад и начинаю читать. Либо она засыпает, либо слишком сердита, чтобы говорить что-то еще; Захара не произносит ни слова до конца ночи.

Когда я просыпаюсь ранним утром, ее уже нет в моей постели. Окно закрыто, на мне лежит одеяло, а под головой вместо сумки — подушка. Я не помню, чтобы она делала что-то из этого. Рядом с моей головой лежит закрытая "Республика" Платона.

Я встаю и потягиваюсь, хрустя костями. Падая на кровать, я сворачиваюсь в одеяла. Кровать пахнет Захарой, ее духами, ее волосами и кожей. Она пахнет десертом, богатой девушкой, которая на вкус как макароны, ежевика и ганаш. Я снова засыпаю и просыпаюсь так резко, что моя рука уже наполовину спустилась в боксеры, прежде чем я поймал себя.

Я вскакиваю с кровати и принимаю ледяной душ. Одеваюсь и за завтраком проверяю телефон. Есть еще несколько сообщений от Зака с просьбой подтвердить, что я все еще жив. От Луки ничего нового. Сообщение от Сева, в котором он спрашивает меня, не будет ли нелепостью сделать предложение его невесте. Я улыбаюсь, несмотря на себя.

— Тупой урод, — бормочу я в телефон.

Трудно не хотеть того, что есть у него. То, что есть у них всех. Сев и его красивая невеста-художница, Эван и его умница-адвокат Софи Саттон, Зак и его суженая Теодора. Никто из них не знает, как им повезло. Даже Лука, наверняка, в порядке, несмотря на то, что он садистский ублюдок без души.

А я — всего лишь одинокий бессонник, вынужденный игнорировать свои засовы, чтобы младшая сестра моего лучшего друга не зашла ко мне, и я не стал бы ласкать себя при мысли о ее грустных глазах и великолепном лице.

Я стыдливо пишу Заку ответное сообщение о том, что я жив и что все пока идет хорошо (это как-то и преувеличение, и преуменьшение одновременно), а затем пишу Сев ответное сообщение.

Яков: Сделай ей предложение после секса. Женщины принимают свои худшие решения после оргазма.

Он отвечает немедленно.

Сев: Ты теперь комик?

И спустя несколько мгновений:

Сев: Все равно хорошая идея. Ты точно будешь шафером на моей свадьбе.

Я закатываю глаза, но смеюсь вслух.

Затем еще два сообщения ждут моего внимания. Они сидели в моих уведомлениях, притаившись, как поджидающие монстры. Оба — от Антона.

Одно — неделю назад или около того.

Антон: Какого хрена ты натворил? Ты же говорил, что разберешься с этим.

Другое — два дня назад.

Антон: Твой отец в Лондоне. Только Бог может помочь тебе сейчас, пацан.

Но если Бог существует, я уверен, что он ненавидит меня так же сильно, как и мой отец.