Волк Спиркреста

Тупик

Яков

Название и адрес петербургского лицея № 237 стоили мне трех лет, почти миллиона рублей, сломанной руки, нелицеприятных услуг, сравнимых с неделей в расписании моего отца, и мертвого тела.

Большую часть этой суммы составили ошибки, которые я совершил на этом пути. А их я совершил немало. Работа на отца не научила меня ничему, кроме того, что я должен слушаться, как собака. Благодаря частному образованию я говорю по-английски как родной и понимаю основы тригонометрии, но после ухода из Академии Спиркрест это мне не очень-то помогло.

Я совершал ошибки, и совершал их тяжело. Отдача от каждой ошибки била меня по лицу и отправляла на задницу.

И это были не только ошибки, которые я совершал в те три года. Большую часть этого времени я провел, оказывая услуги в обмен на ответные услуги, выстраивая сеть услуг, как паутину. Мелкие мошенники, продажные копы, низкопоставленные преступники и политики низкого ранга — именно на таких ублюдков, которых я презирал, мне в итоге приходилось полагаться больше всего.

В конце концов, они привели меня к Данилу. А Данил привел меня к Лене.

А Лена — единственное, на что мне не наплевать.

Так что эти три года не прошли даром. И я действительно многому научился. За эти годы я узнал больше, чем за все годы учебы в Спиркресте, и я узнал больше от продажных и коррумпированных, чем от всех своих шикарных профессоров.

Я узнал, что ничто в жизни не дается бесплатно, что все — труд, и что кулаки помогут мне больше, чем мозги. Я понял, что не могу полагаться на свое обаяние и внешность, как мой друг-аристократ Сев Монкруа, и не могу полагаться на свое остроумие и слова, как мой лучший друг лорд-философ Зак Блэквуд. Но у меня есть два хороших кулака и низкая устойчивость к боли, а это достаточно прибыльно.

Насилие, время и деньги дают мне название и адрес петербургского лицея № 237.

Но не дальше.

я выйти из лицея в свежую холодную синеву сентябрьского дня. Воздух суров под немигающим солнцем. Я закуриваю сигарету и смотрю на ступеньки, ведущие к двери. Внизу стоит маленькая девочка в темной школьной форме и держит в руках школьную сумку. Она запрокидывает голову назад и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

Я смотрю на нее и пытаюсь представить Лену в той же школьной форме.

Я выхожу из лицея в хрустящую холодную синеву сентябрьского дня. Воздух жесткий под немигающим солнцем. Я прикуриваю сигарету и опускаю взгляд на ступеньки, ведущие к двери. Внизу стоит маленькая девочка в темной школьной форме и держит в руках свою сумку. Она откидывает голову назад и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

Я смотрю на нее и пытаюсь представить Лену в такой же школьной форме.

Но Лены здесь никогда не было. Так мне сказал директор школы. Он не врал — это было видно. Высокий, строгий мужчина с умными глазами и прямой, спокойной манерой говорить. Он напомнил мне моего прежнего директора в Спиркресте, мистера Эмброуза. Сочетание авторитета и сочувствия.

Директор лицея № 237 выглядел искренне опечаленным, когда я рассказал ему всю правду, какую только мог. О том, что меня забрали у младшей сестры, когда мне было двенадцать, а ей — десять, и я пытаюсь выяснить, что с ней случилось с тех пор. Он проверил ее имя в своей системе у меня на глазах. Он даже попробовал разные варианты написания и разные годы, которые я ему назвал.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я не думаю, что твоя младшая сестра была здесь, сынок. Жаль, что я не могу тебе помочь.

Это было удивительно слышать. Когда он впервые увидел меня, ожидающего в приемной, его глаза сузились. Он смотрел на мою кожаную куртку и забрызганные грязью ботинки, на мои татуировки, ушибленные костяшки пальцев и бритую голову. Наверное, он смотрел на меня и не видел ничего, кроме бандита. Это то, что видят все остальные.

— У вас есть фотографии, школьные фотографии? — спросил я его.

— Я не могу позволить тебе смотреть на них. — Он вздохнул. — Ты ведь понимаешь, да? Для защиты и конфиденциальности моих учеников. Тебе придется обратиться в полицию, если ты захочешь порыться в них. — Он снял очки и вздохнул. — Обращайся в полицию, сынок. Если ты все сделаешь правильно, я сделаю все возможное, чтобы помочь тебе найти сестру.

Я кивнул и поблагодарил его. Не было смысла объяснять ему, что я никогда не смогу пойти в полицию. Что у моего отца в карманах больше продажных ментов, чем паханов. Что он скорее убьет Лену, чем позволит мне ее найти. Как этот человек мог понять?

Он не мог знать, что во всем этом виноват я. Это я боролся с отцом, когда он пришел за мной, это я сказал ему, что скорее умру, чем послушаюсь его. Я навязал руку человеку, который всегда получает то, что хочет. В глазах моего отца у него не было другого выбора, кроме как забрать мою мать и сестру, спрятать их там, где я никогда их не найду.

— Будешь слушаться, и они останутся живы и здоровы, — говорил он мне. — Не послушаешься меня хоть раз — и больше никогда их не увидишь.

Тогда я понял, как опасно бороться с отцом.

И даже сейчас, когда я наконец-то решил, что перехитрил его, он все еще на шаг впереди меня.

Я затягиваюсь сигаретой и откидываю голову назад, выдыхая в голубое небо.

Черт.

Вся эта работа, все эти деньги. Все эти услуги. Все эти разбитые губы, сломанные кости и подбитые глаза. Все эти грехи, запятнавшие мою совесть. Все впустую.

Долгий, черт возьми, путь в тупик.

Я докуриваю сигарету и снова смотрю на школьницу. Ей столько же лет, сколько было Лене, когда я видел ее в последний раз. Лена пришла сюда, или Данил Степанович лгал, как и подобает криворукому куску дерьма?

Я снова пытаюсь представить Лену в форме.

Мое лицо расплывается в пустоватой улыбке, когда я мысленно отвечаю на свой вопрос. Девушка делает шаг назад, испугавшись моей внезапной улыбки, и испуганно озирается по сторонам.

По правде говоря, я вообще не могу представить себе Лену. Уже много лет не могу. Лена превратилась в рубцовую ткань в моих воспоминаниях: Я знаю, что она там, в плохо зажившей ране, но больше ничего не вижу, кроме места, где мне было больно. Я не могу представить ни глаз, ни лица, ни улыбки Лены. Прошло десять лет с тех пор, как я видел ее в последний раз, но мне кажется, что это было целую жизнь назад.

— Оставайся в школе, — говорю я девочке, спускаясь по ступенькам.

Я отбрасываю окурок и засовываю руки в карманы. Девочка смотрит на меня с отвращением.

— Мусорить — это плохо, — говорит она мне по-русски.

— Я плохой человек.

Она ничего не говорит, и я ухожу, мрачно усмехаясь.

Когда нет ничего хорошего и кажется, что ты тонешь, ничего не остается, как сдаться бездне.

В такие моменты я вспоминаю черное озеро в Ялинке и старушку, которая там утонула. Иногда мне кажется, что я даже слышу ее голос, зовущий меня к себе. Я думаю о карманах ее кардигана, набитых камнями, и о том, как спокойно, должно быть, ее затягивало в безразличную темноту воды.

Но я не заслуживаю покоя.

Я заслуживаю страдания.

Я возвращаюсь в Москву, еду так быстро, что мир вокруг меня превращается в сплошное пятно. Мой мотоцикл проносится между машинами, и каждый раз, когда я сворачиваю в последний момент, я просто отказываю себе в добрых объятиях смерти. В ту ночь я отправляюсь в самые злачные бары, пью до потери речи и дерусь до потери сил.

Это единственное, на что я способен.

Я провожу ночь на улице, и когда прохожий пытается мне помочь, меня тошнит на его ботинки. Он издает крик отвращения и сыплет оскорблениями. Я заслужил каждое из них. Мой телефон в кармане гудит от звонков и сообщений, но я игнорирую их все.

Я не знаю, доберусь ли я до дома или волки затащат меня туда. Единственное, что я помню, — это холодный бетон, жжение от алкоголя и едкий запах рвоты. В основном мне снятся сны.

Мне снится Ялинка, холодное черное озеро и мертвая женщина. Мне снится Кровавая луна, и мой череп, разбитый о кухонный стол, и панические причитания маленькой испуганной девочки. И мне снится девочка, совсем не похожая на мою сестру, — хрупкая девушка с длинными локонами, грустными карими глазами и блестящим платьем. Единственный хороший сон, который мне снится, — девушка в золотом, но каждый раз, когда я пытаюсь до нее дотронуться, она исчезает, как туман.