Волк Спиркреста

Уродливый цвет

Захара

Я моргаю в бледном свете зимнего утра, и на меня накатывает новая волна ненависти к себе. Возвращение Джеральда домой после нашего свидания было ошибкой, хотя вчера вечером я этого не чувствовала. Мне так хотелось нанести удар по Якову, хоть раз вывести его из равновесия. А Джеральд, хоть и был безупречным джентльменом, но не был самым блестящим собеседником.

Привести его домой казалось меньшим из зол.

Или так казалось до тех пор, пока из тени коридора надо мной не засмеялся Яков.

Вот ублюдок.

Хуже всего то, что прошлая ночь была, наверное, лучшим сексом в моей жизни, хотя и не благодаря технике Джеральда. Я все время была сверху, а его глаза были плотно закрыты, как будто он глубоко сосредоточился на чем-то.

Но мои глаза тоже были закрыты, а пальцы крепко сжимали край изголовья кровати, и в голове у меня мельтешили размытые образы. Черные змеи и ушибленные костяшки пальцев. Черные глаза и беззлобный смех. Щелкающий нож и окровавленные губы. Рука, лежащая на моей спине, татуированные пальцы, впивающиеся в кожу.

На что был похож поцелуй с Яковом Кавинским?

Кровь и пепел, желание и сожаление.

Как будто я могла умереть, целуя его.

Я переворачиваюсь в постели и оказываюсь лицом к лицу с Джеральдом. Он все еще спит. Его рот безгубый, волосы взъерошены на одну сторону. В холодном дневном свете он выглядит намного старше, чем вчера. Он похож на Джеймса.

Я отшатываюсь назад, внезапно вздрогнув от отвращения. Наполовину выпрыгнув из кровати, я хватаю халат и спешно выбегаю из комнаты. Я все еще застегиваю шелковый пояс на талии, когда натыкаюсь на кухню.

Я замираю на месте. Яков сидит у кухонного острова. В одной руке у него книга "Грешный негодяй", в другой — чашка черного кофе. Он смотрит на меня и поднимает бровь. Я задерживаю дыхание, готовая сражаться с ним до смерти, если он скажет что-нибудь — хоть что-нибудь — о…

— Ты в порядке?

Его слова выбивают из меня всю агрессию и оборону. Я вздыхаю и опускаюсь на табурет, опустив лицо в ладони.

— Я не знаю, как от него избавиться. Как вежливо попросить мужчину…

Яков уходит прежде, чем я успеваю закончить фразу. Он направляется прямо в мою спальню, прихватив пиджак Джеральда со спинки кресла, где мы вчера целовались. Широко раскрыв глаза, я наблюдаю из коридора, как он поднимает Джеральда за плечо и запихивает его одежду в сундук.

— Пора идти, приятель.

— Что… подожди минутку, Захара, дорогая, должен ли я…

— Да, — говорит Яков, как будто Джеральд только что спросил его о чем-то. Затем он поднимает Джеральда за руки, как манекен, и несет его к входной двери. Он распахивает ее и проталкивает Джеральда внутрь, его одежда все еще свернута в руках.

— Не возвращайся сюда. В следующий раз, когда я тебя увижу, я отрежу тебе член.

Рот Джеральда открывается в визге ужаса, но Яков уже закрыл входную дверь. Он окончательно захлопывает замок и поворачивается ко мне. Он не произносит ни слова. Он проходит мимо меня, обратно на кухню, к своему табурету, к своей проклятой книге и черному кофе.

Я следую за ним. Мне жарко от непонятной смеси гнева, раздражения, облегчения и еще десятка вещей, в которых я не признаюсь под страхом смерти.

— Ты не должен был быть таким грубым.

— Он ушел. Разве не этого ты хотела?

— Я не хотела выгонять его полуголым на порог своего дома.

Яков поднимает бровь. — Хочешь пригласить его обратно?

— Не в этом дело.

— А в чем тогда смысл?

— В том, что ты не можешь — что он был моим гостем, и что ты мог бы проявить немного больше уважения — не каждый парень, с которым я встречаюсь, должен быть каким-то хищным извращенцем, который…

— Хищный извращенец, — повторил Яков, скривив губы, и это была бы улыбка, если бы его глаза не были такими темными и пустыми. — Это ты сказала, а не я.

Я разражаюсь злобным смехом, лишенным всякого развлечения. — Ты считаешь всех, кто подходит ко мне, извращенцами, Яков.

Я скрещиваю руки и сужаю глаза. — Зависть так уродливо красит тебя.

Настала его очередь смеяться. — Почему я должен ревновать мужчину, который даже не смог заставить тебя кончить?

На мгновение я слишком ошеломлена, чтобы что-то сказать. Я смотрю на него с открытым ртом. Он не выглядит ни триумфатором, ни насмешником. Он выглядит искренне забавным, как будто моя ночь с Джеральдом — это шутка.

— Я кончила, — наконец говорю я, и моя грудь вздымается, когда внутри меня разгорается пламя гнева.

— Ха-нет.

Яков осушает свою чашку, берет в одну руку свою дурацкую книгу и останавливается прямо передо мной, направляясь к выходу. Он ловит мой подбородок в свои пальцы, всегда такие нежные для такого большого и грубого мужчины. От него пахнет сигаретами, мылом и кофе. Он наклоняет мою голову назад, чтобы я посмотрела на него.

— Нет, Захара. Ты притворялась. — Его голос низкий и лишенный каких-либо эмоций. Но его глаза, вся эта кипящая тьма, похожи на двух змей из моих снов, двух змей из его груди, обвившихся вокруг меня в неизбежной хватке. — Тебе стоит попробовать трахнуть кого-то, кто знает разницу.

В ту ночь, когда я ложусь в постель после горячей ванны и лежу в колеблющемся свете единственной свечи, я даже не делаю вид, что не думаю о Якове, когда просовываю руки между ног.

Я делаю все наоборот. Я читаю в голове литанию ненависти. Все, что я в нем ненавижу, перечисляю по пунктам. Его мертвые черные глаза, его печальный рот, его дурацкая стрижка, все эти растрепанные волосы. Его черная кожаная куртка и боевые ботинки с голенищами, его мотоцикл-смертоносец. Его нелепый рост, его татуировки, его синяки и порезы, его костяшки пальцев.

Напоминание себе обо всем, что я в нем ненавижу, успокаивает, и мне становится легче, когда пульс между ног учащается. Я закрываю глаза и думаю о Якове, о дожде, стекающем по резной долине его щек, по челюсти и по татуированной шее. Яков в темной комнате, у моих ног, снимает с меня туфли, проводя своими большими пальцами по моей ноге.

Я выгибаю спину и провожу пальцами по животу, мышцы подрагивают под кончиками пальцев. Как Яков будет трахать меня, если позволит себе это? Будет ли он нежным, каким бывает, когда заботится обо мне, или грубым, каким бывает, когда жажда крови настигает его и он становится больше волком, чем человеком?

Мои пальцы обводят впадину грудной клетки, выпуклости грудей, кончики сосков. Я представляю, как большие руки Якова сжимают мою грудь, как белеют татуированные костяшки пальцев.

Поцелует ли он меня, прежде чем направить в себя, или же ворвется в меня сразу и грубо? Мои пальцы скользнули вниз и зарылись между стиснутых бедер. Что он прошепчет мне на ухо?

Жестокая госпожа. Колючка. Захара.

Не знаю, кого из них я бы ненавидела больше. Не знаю, каково это — слышать низкое горловое рычание у себя в ухе, отдающееся эхом в его груди. Я глажу себя быстрее. Он такой большой, что его тело полностью покрывает мое. Будет ли больно, если он окажется внутри меня? Наверное. Но это может заполнить пустоту внутри.

Скажет ли он мне, что любит меня? Скорее всего, нет. Но он любит — даже если это происходит по косвенным признакам, даже если это просто рикошет любви.

Я представляю, как он произносит эти слова.

Я люблю тебя, Захара.

Я кончаю впопыхах, слишком быстро. Из моего горла вырывается придушенный звук, почти похожий на всхлип. Я зажимаю рот и зарываюсь лицом в подушку, когда по мне прокатываются волны оргазма.

Пусть лучше Яков слышит мои фальшивые стоны каждый раз, когда я трахаюсь с кем-то другим, чем он услышит, как я звучу, когда кончаю, думая о нем.

На следующей неделе, поскольку уже наступило начало декабря, у меня послеобеденное занятие с профессором Стерлингом. Обычно я бы обрадовалась, но с тех пор, как он пришел на мой день рождения, я его избегала. Не потому, что что-то случилось, а скорее потому, что я не ожидала его прихода и не хотела, чтобы он знал о Джеймсе, даже если Джеймс теперь не более чем несчастный бывший.

Но я откладывала эту встречу почти две недели, и чем больше я ее откладывала, тем более неловко буду чувствовать себя, когда я наконец пойду. Кроме того, я слишком усердно работала над диссертацией, чтобы оставить ее без внимания. По крайней мере, эти бессонные ночи пошли на пользу.

Я стучусь в дверь его кабинета ровно в шесть часов вечера — по нашему расписанию. Его голос звучит мягко, когда он окликает меня через дверь: — Входи, Захара.

Его кабинет такой же, как и он сам. Полированный, утонченный, изысканный. Его ученые степени и дипломы в коричневых глянцевых рамках висят на стене над его столом. Его книжные полки аккуратно и тщательно организованы. На низком широком подоконнике рядом со стульями, где он проводит небольшие семинары со своими аспирантами, выстроились растения в терракотовых горшках, в том числе и мои любимые. Стахорновые папоротники, монстера Адансона и нертера.

— Итак… у тебя был интересный день рождения, — говорит профессор Стерлинг легким тоном, когда я сажусь по другую сторону его стола.

Я неловко ерзаю на своем месте, пытаясь придумать, что сказать. Эта вечеринка была такой беспорядочной, и теперь все кажется таким другим.

В том числе и то, как я чувствую себя в присутствии профессора Стерлинга. Его глаза по-прежнему такие теплые, его улыбка такая успокаивающая. Но когда я смотрю на него, я не могу не видеть старшего мужчину, родительскую фигуру. Профессор вместо потенциального любовника. Может, это и хорошо. Может, это прогресс.

Может, Яков был прав. Может, любовь отца не так важна, как я думала. Может, я перестану искать ее в парнях вроде профессора Стерлинга.

Он замечает мою неловкость и спрашивает: — Ты в порядке, Захара?.

Я киваю и поправляю юбку на ногах.

— Твой парень кажется хорошим парнем, — продолжает он, медленно и осторожно, словно пробираясь через эмоциональное болото.

Я сразу же вспоминаю, как Яков обнимал меня, когда провожал с вечеринки, — тепло и тяжесть его тела, словно живой щит, защищающий меня от всего мира. Яков позже тем же вечером, стоя на коленях у моих ног, чтобы снять туфли, или сидя на моей кровати, когда я лежала на нем. Жар поднимается по моим щекам, и я быстро качаю головой.

— О нет, он не мой парень.

Профессор Стерлинг поднимает брови.

— Правда? Он пытался дать понять мне и всем, с кем разговаривал, что у тебя с ним какие-то отношения. — Он смотрит на свою руку, ковыряющуюся в ногте. — Тонкость — не самая сильная сторона Джеймса Вермы, должен признать.

Мое сердце замирает, и на мгновение я погружаюсь в такое унижение, что даже не могу перевести дыхание.

Профессор Стерлинг говорил не о Якове. Конечно, не говорил. С чего бы это? Как будто Яков мог намекнуть, тонко или неуловимо, на отношения со мной. Как будто Якову могло прийти в голову заговорить со Стерлингом.

Не знаю, что унизительнее: думать, что Стерлинг говорил о Якове, или то, что Стерлинг на самом деле говорил о Джеймсе. Или Джеймс рассказывает Стерлингу о наших отношениях в своей неловкой, самонадеянной манере. Или Стерлинг узнает о моих отвратительных отношениях с Джеймсом.

— Ну, не бери в голову! — ярко сказал профессор Стерлинг. — Вот. Раз уж я не успел подарить тебе это на вечеринке.

Он протягивает мне из-за стола красиво оформленную коробку. Я беру ее и развязываю белый бант. Внутри лежит записка на кремовой открытке: "С днем рождения моему любимому молодому историку". Внутри коробки, в гнезде из крепа, находится алебастровый бюст Венеры с завязанными назад локонами. Ее губы изогнуты в легкой улыбке, а впадины, вырезанные в ее глазах, смотрят на меня, как зрачки. Я поднимаю взгляд. Профессор Стерлинг улыбается.

— Тебе нравится?

— Это прекрасно.

Если бы любой другой мужчина подарил мне бюст Венеры, я бы подумала, не признание ли это в любви. Но профессор Стерлинг выглядит таким искренне гордым, а его любовь к мифам и истории — моя любимая черта в нем, и я могу сказать, что он просто пытается поднять мне настроение.

Поэтому я улыбаюсь. — Большое спасибо, профессор. Она будет идеально смотреться на моей каминной полке.

Профессор Стерлинг смеется.

— Только следи, чтобы ты не сломала свою, как я сломал свою в прошлый раз, когда убирался в кабинете. Уверен, с тех пор я проклят.

И вот так вся прежняя неловкость и смущение исчезли.