Воля владыки. У твоих ног

Глава 18

Прежде жизнь Лин шла по устоявшемуся, привычному расписанию. Ночные дежурства и утренние планерки, беготня с очередным делом и спокойные минуты за пивом в компании сослуживцев, все те незаметные мелкие дела, за которыми не замечаешь, как дни складываются в месяцы.

Она не знала, что с ней станет в этом мире, но ежедневная рутина уже образовалась и здесь. Подъем на рассвете, по привычке, но спокойный, без лихорадочных сборов на работу. Короткая тренировка, плотный завтрак в саду, большая кружка отменного кофе. Исхири. Возвращение в сераль, купальня, обед. Дальше были варианты. Зайти в зал для занятий и долго перебирать рисунки Сальмы, на которых то ласково синело, то ярилось море. Посидеть в библиотеке, разыскивая новое об анкарах, записывая в блокнот карандашом пришедшие рядом с Исхири и Адамасом мысли и ощущения — двумя-тремя словами, просто чтобы не забыть, а после — обдумать. Уйти в сад, забрести в самую гущу жасмина, туда, где никто не увидит, и, поддавшись неясной тоске, набросать в том же блокноте несколько лиц. Или попытаться нарисовать семейство анкаров — по памяти. И плевать, что рисовать она не умела — так, как хотя бы та же Сальма, не говоря уж о Тасфии. Пределом Лин были быстрые зарисовки, на которых набила руку еще в управлении, составляя ориентировки. Но лица получались узнаваемыми, ей этого хватало, а больше никто и не увидит.

Если не врать себе, новая жизнь ей в целом нравилась. Она даже привыкла непринужденно носить шаровары и полупрозрачные рубашки, хотя предпочитала более плотные лифы — те оголяли живот, зато грудь в них выглядела не так бесстыдно. А проблему обтянутой шароварами задницы неплохо решали широкие вышитые или украшенные кистями и подвесками пояса.

Кое-чего не хватало, многое бесило, но ведь и прежде было так. Зато прежде с ней не было Исхири.

Именно «с ней», не «у нее».

Вряд ли они чему-то учились друг у друга. Просто играли вдвоем. Носились по несколько часов, выясняя, кто сильнее, быстрей, ловчей, умнее и коварней. Иногда к ним пытались присоединиться белый самец и три самочки выводка, но Адамас рявкал, и они отходили. Похоже, анкар-отец всерьез приглядывал за нашедшим своего человека сыном — и за человеком своего сына тоже. Оценивал? Или готов был помочь и вразумить? Лин не знала, потому что до сих пор Адамас не вмешивался, только наблюдал.

Владыка не звал ее несколько дней, но как-то раз они столкнулись в павильоне Адамаса. Лин уже собиралась уходить — стащила тяжелый кожаный костюм, вылила на себя ведро воды и обтиралась жестким полотенцем, когда почувствовала сначала взгляд, а потом — запах. Густой, сладкий запах кродаха после долгого секса. Лин обернулась, встретилась глазами с владыкой, и стало вдруг мало воздуха, и срочно захотелось вывернуть на себя еще ведро воды, похолоднее. Жар прилил к коже, отчего-то вспомнилась выходящая из бассейна Лалия.

У владыки дрогнули ноздри, он подошел ближе, обнюхал воздух вокруг Лин, спросил спокойно:

— Где Триан?

С Трианом Лин пересекалась постоянно. Иногда тот наблюдал за мелкими анкарами и за ней, иногда рассказывал что-нибудь. Он не отличался разговорчивостью, но и без слов стало понятно: его привязанность к Адамасу так сильна, что он наверняка, не задумываясь, отдал бы за него жизнь, как зверогрыз деда владыки отдал свою за хозяина. Адамас подпускал его близко, позволял вычесывать до блеска шерсть, вытаскивать колючки из лап, но при этом ясно было всем — нужно это не ему, а Триану.

— За мясом пошел, — волнуясь, ответила Лин. Близость владыки будоражила, голос — низкий, спокойный — проникал, казалось, не в уши, а под кожу.

— И часто ты устраиваешь перед ним такое? — вкрадчиво спросил владыка, выразительно оглядев ее сверху вниз.

— Никогда! — от души возмутилась Лин. Объяснила: — Я прихожу с утра и ухожу примерно перед обедом. Утром, пока переодеваюсь, он чистит вольеры, а в это время всегда ходит за кормом, как раз привозят свежее мясо. — Она вдруг поняла, что оправдывается, пожала плечами и добавила: — Не то чтобы я боялась переодеться при постороннем, но Триан — деликатный человек.

— Он клиба, а не евнух. Расплата за любые неуместные желания грозит в первую очередь не тебе, а ему, помни об этом. — Асир отстранился. — Если возникнет необходимость, Триану позволено обрабатывать твои раны, а значит, касаться тебя. Да, он деликатен, неглуп, предан, и я не хочу лишиться такого человека из-за недоразумения.

— Недоразумений не будет, — пообещала Лин. Пожала плечами, на этот раз — пытаясь скрыть неловкость: — Я далека от мысли соблазнять ваших клиб, владыка, как и любых других клиб… и кого угодно. А Триан привязан всей душой к Адамасу, и я его понимаю.

Губы Асира дрогнули, он снова подался ближе.

— Не только он. Ты до сих пор не знаешь про Бахру, верно? Одна из красивейших самок анкаров, что я видел. Зверь Триана. — Лин вздрогнула, когда пальцы владыки вдруг тронули ее щеку, скользнули вниз, задевая подбородок. — У твоих глаз — цвет ее шерсти. Исхири рожден и вскормлен ею.

Лин вздохнула, вбирая в себя сладкий запах. Неожиданный вопрос отвлек, но мимолетное прикосновение слишком походило на ласку, и она вспомнила, ощутила, что стоит перед владыкой совсем голой. И на этот раз сравнение с анкаром было… красивым. Лин пыталась представить рядом с белоснежным Адамасом каштаново-рыжую грациозную самку, пыталась представить, как они играют вдвоем, носятся по просторному вольеру, но отчего-то перед мысленным взором встала иная картина: тот вечер, когда она переодевалась на глазах владыки и так же ощущала его взгляд. Так же, но… не так. Сейчас было острее. Почти возбуждающе. Снова вырвался вздох, прерывистый, похожий на всхлип, и Лин неожиданно для себя сказала:

— Я поняла, чему он меня учит. Знаете, когда пыталась думать, что делать, как себя вести, ничего не получалось. Терялась, нервничала, боялась все испортить. А потом как-то так случилось, что я просто отпустила себя. Как будто с ним не та Лин, что была все это время, а другая. Она тоже как ребенок, ничего не знает и не понимает, но ей и не нужно — она чувствует. А мне становится спокойно.

— Хорошо, — кивнул владыка. — Это только начало, ты научишься многому. Не сдерживайся. Смотри и слушай. Покажи ему, что он не один, что даже когда тебя нет рядом — ты помнишь о нем. Каждому из нас нужен кто-то, к кому мы можем прийти за тем, чего не хватает: силой или слабостью, уверенностью или сомнениями, желанием или спокойствием. Оденься. Триан наверняка скоро вернется.

Он отошел, отодвинул загородку, и в проеме показался Адамас. Тот, видимо, учуял владыку давно и терпеливо ждал, хотя Лин уже знала — если бы Адамас хотел, чтобы его услышали, он бы нашел способ прервать их.

В тот день Лин ушла из зверинца взволнованной. Не встречей, в самой встрече не было ничего необычного, рано или поздно она должна была случиться, раз уж и Лин, и владыка Асир ходят каждый день в один и тот же павильон. Тревожили собственные ощущения. Вспоминался запах владыки, густой, сладкий, не тот спокойный запах, в котором Лин пряталась в казармах, трущобах и пыточной, а будоражащий кровь, вызывающий смутные пока желания. В который раз думалось, что подавители уже почти не действуют, но теперь эта мысль не вызывала прежней слепой паники. Скорее — задумчивость. В конце концов, старший агент Линтариена не была идиоткой, пусть иногда и вела себя как дура. В двадцать пять лет человек обычно способен понять, что ему начинает нравиться другой человек — нравиться так и настолько, что кажется не такой уж плохой идеей заняться с ним сексом. Хотя бы интереса ради.

Правда, все это было как-то слишком внезапно. Но, может, так и бывает, когда с подавителей сходишь не по инструкции, постепенно уменьшая дозу и приводя гормональный фон к естественному балансу, а вот так, резко? Еще вчера ни о чем таком не думала, а сейчас сладко сжимается в животе, стоит лишь вспомнить мимолетное касание пальцев, глубокий голос, а от воспоминания о запахе горячеет в промежности и рот наполняется слюной. И ничуть это не похоже на помутнение разума, уж в чем-в чем, а в собственном здравом рассудке Лин была вполне уверена.

Еще через несколько дней, вернувшись от Исхири, она застала в серале переполох. У двери на лестницу стояла, скрестив руки на груди, Лалия, по лицу которой змеилась снисходительная улыбка. Посреди зала, у фонтана, сидела на подушках счастливая до пламенеющих щек и блестящих радостью глаз Сальма. От нее густо, насыщенно пахло владыкой. Вокруг стояли, полулежали, теснились, с жадным интересом заглядывая в лицо, анхи.

— Расскажешь или нет, бездна тебя побери? — торопила Гания, нетерпеливо дергая Сальму за шаровары.

— Ну открой рот-то уже, сколько можно?

— Хватит в молчанку играть, от тебя счастьем разит на все окрестности, завидно ведь, — недовольно тянула обычно бесстрастная тихая Мирана.

— Как вы задолбали, идиотки недоделанные! — рявкнула, выскакивая из комнаты, Хесса и, демонстративно зажав уши, пронеслась мимо Лин в сад.

— Да что рассказывать? — тихо, еще больше пламенея щеками, сказала Сальма и стиснула руки на коленях. — Я же в прошлый раз… это только второй.

— У кого-то и раза не было, глупая, — сказала Тасфия и ободряюще погладила Сальму по плечу. — Всем хочется знать.

— Он был ласков. Он всегда ласков, — Сальма зажмурилась, и в наступившей тишине отчетливо фыркнула Лалия. На нее опасливо косились, но сейчас Сальма притягивала к себе и взгляды, и внимание. Казалось, даже солнце подсвечивает ее золотые волосы как-то особенно.

— Я так надеюсь, — выдохнула она, прижимая ладони к горящим щекам, — так хочу провести с ним следующую течку. С Фаизом было… страшно.

Нет, то, что почувствовала Лин, конечно же, не было ревностью. И бесстыдным интересом тоже! И она вовсе не собиралась слушать, как сладко и умело владыка целует и… все прочее. Хотя отметила, что тот умеет быть очень разным: следы на теле Лалии ничуть не походили на ласку, от которой млел бы кто-то вроде Сальмы.

Она даже честно порадовалась за Сальму — та хоть и раздражала временами, но была доброй, искренней, без внутренней подлости, даже завидовать всерьез не умела. И все же…

В свою комнату Лин ушла в раздрае и, чтобы успокоиться, весь вечер вспоминала сегодняшние игры с Исхири. Вернее, не сами игры, а то, что она думала и чувствовала в это время. Казалось, вот-вот поймает за кончик хвоста что-то важное, но оно ускользало в последний миг, дразнило и не давалось, совсем как Исхири, играя в догонялки.

Проснулась она от пронзительного крика. Тот ввинчивался в уши и в мозг, и в нем было столько ужаса, что Лин слетела с кровати, схватив первый попавшийся халат, и выскочила из комнаты.

— Что случилось?

— Что происходит?

— Да что за мрак опять творится?

Из комнат выскакивали анхи, кто в халатах, кто и вовсе без всего. Кто-то зажигал свет. Крик оборвался, сменился громкими болезненными всхлипами, Лин была уже рядом, поэтому увидела все первой. На разворошенной кровати сидела Сальма, даже в неверном, еще слабом свете она казалась белее, чем ее постель, и дикими глазами смотрела на золотые волосы в собственных руках. На голове торчали во все стороны огрызки неровно отстриженных прядей. Сальма подняла голову, невидяще посмотрела на Лин и завыла, жутко и пронзительно.

Откуда-то сбоку донеслась яростная ругань Хессы.

— Лежать, мразь. Лежать, не дергаться, сказала!

К Лин подошла Лалия, тронула за плечо, отодвигая, присела рядом с Сальмой и притянула к себе, та вряд ли понимала, что происходит. Безвольно висела в руках Лалии, выла по-прежнему, но вдруг замолчала, спросила, глядя с ужасом почему-то на Лин:

— За что?

По мнению старшего агента Линтариены, ответ был очевиден.

— После того, что было вчера? Кому-то не понравилось видеть тебя счастливой, вот и все. А вот кому… — она обернулась, высматривая Хессу. Крикнула: — Кто там у тебя?

— Махона, т-тварь тупая, — сдавленно отозвалась та. — Лежать!

— Махо-она, — протянула Лалия. — Ладно. Я предупреждала. — Мягко отстранила от себя застывшую Сальму, велела Лин: — Посиди с ней, — и вышла.

Лин присела рядом с Сальмой, взяла за руку. Пальцы были ледяными. Утешать она не умела, хотя иногда — по работе — случалась и такая необходимость. Но утешать из-за обрезанных волос? Можно, конечно, сказать, что не волосы делают человека — даже анху — по-настоящему привлекательным, но вряд ли эта простая истина дошла бы до Сальмы и в ее обычном состоянии, а сейчас и вовсе прозвучит как издевательство. Лин молча растирала холодные пальцы, грела в ладонях, старалась не поддаваться рвущему душу бешенству, потому что с Махоной есть кому разобраться и без нее, а Сальма… Бездна, что же с ней делать? Лучше бы рыдала, пусть даже выла, чем это мертвое, могильное молчание.

Откуда пришла мысль, Лин сама не поняла, та казалась дикой, нелогичной, но… «Хуже не будет», — решила она и заговорила:

— Сальма. Пожалуйста, Сальма, расскажи мне о море. Я видела твои рисунки, но как оно ощущается? Какой там ветер, как там дышится? Как бьются волны о скалы, очень громко? Правда, что плавать в море даже легче, чем в купальне, что оно само тебя держит? И рыбу там едят даже бедняки, потому что поймать ее ничего не стоит? Правда, что оно бескрайнее и где-то далеко сливается с небом?

Сальма слушала и будто оживала. Лин вспоминала Утес и, наверное, в ее голосе, в вопросах было слишком много нахлынувшей вдруг тоски. Моря ей не хватало, и так же должно было не хватать Сальме, в ее рисунках это чувствовалось.

— Ты где жила, на самом-самом берегу? — Лин не знала, Сальма не рассказывала ни о доме, ни о том, как попала сюда. — Правда, что волны выносят на берег раковины и слезы моря? И то надвигаются на сушу, то отступают прочь? Ты умеешь плавать? Правда, что волны качают тебя, пока плывешь, как будто ребенка в ладонях? А правда, что…

И тут Сальма зарыдала. Уткнулась в грудь Лин, бормотала что-то бессвязно. Слезы текли ручьем, промачивали тонкий халат, а Лин наконец вздохнула спокойно. Жить будет. Она продолжала говорить, вспоминая, как ходила вечерами посидеть на набережной: о том, что волны, она слышала, шепчут, когда море доброе, и рычат, когда злое, а иногда умеют смеяться, но, Сальма, как такое может быть?

— Может, — сказала вдруг та, подняв мокрое от слез лицо. — Правда, Лин, море смеется. Ах, как я скучаю… оно смеется и плачет, любит и гневается. Оно может убить и спасти. А если взобраться вечером на вершину самой высокой скалы, увидишь, как в темноте загораются огни в глубине. Они манят, но тот, кто послушает их зов, никогда не вернется на берег. И я туда больше не вернусь. — Она вздохнула, судорожно, тяжело, провела ладонью по оставшимся клочкам волос — лицо исказилось, как от невыносимой боли — и продолжила, почти спокойно: — Меня подарили владыке в прошлом году. Я была счастлива. Баринтар — бедный лепесток, крошечная часть суши, с одной стороны — скалы, с другой — море. Если бы не море и не помощь Имхары, мы бы не выжили. Владыка Асир… то, что он принял меня, оставил при себе, не отправил к нижним, это такая честь, не только для меня, для всей семьи. Я ведь даже не дочь нашего владыки, я племянница.

Она снова взяла Лин за руку и, облизав губы, сказала тихо:

— Владыка Асир любит волосы. А во мне и нет больше ничего. Кому я нужна такая? Мне теперь нечего делать здесь.

Лин покачала головой и сказала то, что давно просилось на язык:

— Волосы не голова, отрастут, — и добавила быстро, пока Сальма не успела надумать каких-нибудь глупостей: — В тебе есть больше. Душа и сердце. Владыка мудр, он видит не только внешнюю красоту.

— Во всех нас есть душа, — с сомнением сказала Сальма. — И в Нариме. Она была у владыки в прошлую течку, тайно напилась эликсира плодородия, представляешь? Что было… Нет, владыка ничего ей не сделал, даже к нижним не отправил, только пригрозил, что отправит, если такое снова случится. И в Махоне… Наверное. Она не была такой раньше. Что с ней станет теперь, Лин?

— Скоро узнаем, — в комнату шагнула Хесса, рубашка на ней была изодрана в клочья, сквозь лохмотья виднелись свежие царапины и голая грудь.

— О, великие предки! — воскликнула Сальма. — Что с тобой?

— Махону твою психованную скручивала, а у нее ногти и ножницы, — дернула плечом Хесса. — Хватит сопли распускать. Радуйся, что она эти ножницы тебе в глаз не воткнула. Вот это была бы жопа.

У Сальмы расширились глаза, она хватанула ртом воздуха и вдруг спрыгнула с кровати.

— Где она? Я хочу понять…

— Да там валяется, — Хесса посторонилась, уступая дорогу. — Клибы стерегут. Иди двинь ей.

— Д-двинуть? — переспросила Сальма, растерянно глядя на Хессу. — Нет, я просто хотела…

Она выскочила наружу, а Хесса с тоской посмотрела на потолок.

— Какие нежные все, аж тошнит.

Словно ответом на ее слова, по ушам ударил вопль, тонкий, пронзительный:

— Нет, нет, не-ет! Не на-адо-о!

— Воля владыки, — отрезал Ладуш. Прозвучало с необычной для него жесткостью.

— Пошли посмотрим, — Лин встала. — В порядке знакомства с местной жизнью. Такого я тут еще не наблюдала. Хочу знать, чем все закончится.

Вышли они вовремя, как раз в тот момент, когда клибы передавали вопящую Махону двум довольным кродахам из городской стражи.

— Красавица, — старший из кродахов ущипнул Махону за щеку. — И громкая, у нас многие громких любят. Благодарствуем, господин Ладуш, что и о нас не забываете.

Они ушли, вместе с ними ушел и Ладуш. Сальма стояла посреди зала, обхватив себя руками, и дрожала. Она была не одна, здесь собрались, кажется, все, и все с одинаковым выражением ужаса на лицах смотрели на закрывшуюся за стражниками дверь.

— И так будет с каждой, — сказала Лалия с жутковатой усмешкой. — С каждой, кто не дружит с головой, цыпочки.