Воля владыки. У твоих ног

Глава 19

Срок, отведенный Сардару и Фаизу на решение проблемы отрекшихся, подходил к концу. Асир почти не видел их обоих, не дергал, не отвлекал — давал время. Чего ему стоило это вынужденное терпение, знал, пожалуй, только Адамас, да еще Лалия. Выдергивал ее из сераля каждую ночь, но иногда и этого не хватало. Асир занимал себя чем мог. К нему потоком шли просители, от благородных до последних простолюдинов. Судил, миловал, отправлял в тюрьму и казнил, провел несколько спонтанных встреч с послами, принял представителей торговых гильдий, уже несколько месяцев ожидавших его благосклонности и внимания за городскими стенами.

Ваган дневал и ночевал во дворце: стражи сюда пришлось набить в последние дни столько, сколько не было даже в смутные времена, когда престол владыки Имхары пустовал, а юный Асир пытался не подпустить к столице тех, кто жаждал выцарапать у него из рук и власть, и страну. Ладуш умудрялся одной рукой подписывать устроившие Асира договоры с торговцами, другой — рассылать приглашения на грядущую ярмарку для знати и при этом расселять гостей и послов во дворце и столице, присматривать за сералем, в котором творилась какая-то ерунда то со скандалами, то с отстриганием волос, и заниматься закупками и организацией будущего праздника. День основания Им-Рока всегда отмечали широко, и Асир не собирался изменять привычкам. К тому же вся эта суета отвлекала его от главного.

Самая роскошная и длинная ярмарка года открывалась сегодня, и Асир по традиции собирался стать первым посетителем. Ради такого случая Ваган выгреб из казарм всех, кто был — очистили подступы к городу, расселили на время по ближайшим предместьям тех, кто сбежал из съеденных песками деревень, бедняков и искателей лучшей жизни.

И даже вопрос, кого взять с собой, не стоял, поэтому Асир вызвал к себе Лин сразу после завтрака.

Не заметить, что творится с пришлой анхой в его присутствии, было сложно. И даже не благодаря запаху, который в последнее время чувствовался отчетливо, слабее, чем у других анх, но гораздо ощутимее, чем в самом начале их знакомства. Просто Лин реагировала на него всей собой. Движения становились скованными и скупыми, будто она боялась невзначай то ли выдать себя, то ли лишний раз коснуться. Во взглядах читался не просто интерес, а пробуждающаяся тяга. Тело наливалось жаром и красками, тянулось к нему, чем сильно нервировало саму Лин.

Асир знал, что может надавить и не получит отказа, знал, но не собирался действовать, потому что хотелось — другого. Осознанного и принятого желания, нормальных реакций настоящей анхи на настоящего кродаха. Хотелось дать ей первую настоящую близость, первую полноценную вязку, когда придет время. А пока — осторожно ходить по краю, вызывая то на откровенность, то на смущение, понемногу подталкивать к пониманию происходящего. И наблюдать.

У него еще не было анх, не подготовленных к своей роли. Даже юные, девственные попадали в его руки готовыми — знали, что их ждет, хотели быть ближе, зачать и родить от владыки или просто жить рядом в ожидании своего кродаха. Они могли бояться, могли ревновать или завидовать, но они были анхами, даже самые сильные и непокорные, и понимали, что это значит. Лин пока не понимала. И Асир собирался показать ей все. Он не знал, была ли она влюблена когда-нибудь, но казалось, что нет, и неосознанное движение навстречу стоило поддержать. Приручить, вырастить из неопытного, неуклюжего детеныша анкара — настоящую роскошную самку, зверя, а из зарождающегося желания — полноценную жажду близости.

Лин с Исхири подходили друг другу и будто оба росли, сбрасывая тонкую молодую шерсть и детскую глупость. Асир часто видел их вместе. Он не входил в загон, сдерживал собственный запах и эмоции, но смотреть на двоих, резвящихся на траве, словно не зверь и человек, а два щенка, было приятно и забавно. Забавным было и вгонять Лин в краску. Взрослая, собранная, даже дерзкая иногда, она пунцовела сильнее стыдливой девчонки в первую вязку. «И как она допрашивала подозреваемых с таким-то отзывчивым лицом?» — думал иногда Асир и не находил ответа.

— Я хочу показать тебе лучшую ярмарку Ишвасы, — сказал он, когда Лин вопросительно взглянула на него от дверей. — Верхом ездить умеешь?

— Только за рулем, — та виновато развела руками. — О чем вы, владыка. Я лошадь впервые в жизни из вашего паланкина увидела.

— Я так и думал. Значит, поедешь со мной в седле. По древнему обычаю, — Асир усмехнулся: в древности так увозили похищенных анх, и, судя по залившему Лин ото лба до шеи румянцу, она поняла, о каком обычае речь. Но спорить не стала. Только сказала:

— Опять тапки потеряю.

— Потеряешь — не жалуйся, босиком гулять будешь. Или купим тебе чоботы, к шароварам пойдут.

Лин рассмеялась и уже привычно пошла рядом, чуть дальше, чем принято для хорошей анхи, но достаточно близко, чтобы отчетливо ощущать все оттенки ее переживаний. Смущение, интерес, легкое опасение и столь же легкое сожаление… о чем, хотелось бы знать.

Заседланный Аравак уже ждал у выхода. Асир, отпустив стражу, подхватил Лин на руки, усаживая боком на лошадиную спину. Ничего лишнего — одно движение, но Лин вцепилась в поводья так, что Аравак удивленно поднял морду. Был он вышколенным, хорошим конем, но с диким норовом, который иногда прорывался. Асир похлопал его по крупу, успокаивая, и вскочил в седло, сунул ноги в стремена, невольно втянул запах отливающих под солнцем яркой рыжиной волос и выпутал поводья у Лин из рук.

— За меня держись, не за него. По городу быстро не поскачешь, так что слететь на булыжники тебе не грозит.

Лин тихо выдохнула и обхватила обеими руками за пояс — крепко, по-настоящему, прижавшись всем телом. Будто и впрямь могла свалиться на булыжник и боялась этого — в запахе и в самом деле усилился страх, но, кроме страха, он чуял что-то еще, почти неуловимое, но возбуждающее. Привычное доверие анх пахло иначе, в нем не было ничего особенного. Но Лин не родилась с этим доверием, не воспитывалась с ним. Она доверять училась. Не просила защиты, но неосознанно искала ее, не верила всем подряд кродахам, но начинала доверять Асиру. Ничего внезапного, она поверила с самого первого дня, но с тех пор эта вера укоренилась и окрепла, и сейчас ее можно было уже не угадывать, а чуять, вбирая в себя с каждым вдохом.

Им-Рок, только недавно проснувшийся, оживал на глазах. Асир выбирал центральные улицы, расчетливо показывая лучшее, то, что нравилось самому, к чему привык с детства. Белые улицы, насыщенно-зеленые рощи, устремившиеся к небу струи фонтанов и башни с острыми шпилями. Столица Имхары — белая капля в море песков, оазис в пустыне. В стране, где каждый глоток воды — ценность, любое дерево — счастье. Любой фонтан — чудо. Глубинные источники, бившие в пещерах под столицей, поили дворец и центр города. Для окраин, садов, пастбищ и деревень воду везли отовсюду. Бесконечные караваны, не с шелками и костью, не с металлом и продуктами, а с водой втекали в городские ворота, сколько Асир себя помнил.

Огромные подземные резервуары, толстые пласты льда из снежного Азрая, которые каким-то чудом переживали путешествие по пустыне, пропущенная через фильтры, очищенная от соли морская вода Баринтара, родниковая, обладающая живительной силой вода Харитии и Нилата — Имхару поила вся Ишваса, а Имхара делилась тем, что имела.

Асир въехал в тенистую узкую улицу, ответил кивком на низкий поклон анхи, что развешивала белье в крошечном дворике, сказал негромко:

— Им-Рок, белый бриллиант пустыни, сюда стекается народ со всей Ишвасы, те, кто переживает дорогу через пески. Почему-то им кажется, что солнце способно не только выжигать, но и кормить, и давать надежду.

— Разве не так? — серьезно спросила Лин. — Да, надежда в сердцах и в душах, но ей нужен зримый символ.

— Красный лепесток, съеденный солнцем, не слишком похож на символ надежды. Им надо идти в Харитию, Азрай или Шитанар, но почему-то их тянет сюда.

— Как раз поэтому! Вы провели здесь всю жизнь и не понимаете⁈ — Лин распалилась не на шутку, даже бояться забыла. — Легко верить в лучшее, когда все хорошо. Легко верить в доброе солнце там, где оно не сжигает, а только греет. Но надежда — она вопреки. Всегда. Когда плохо, страшно, невыносимо. Когда не знаешь, что с тобой станет завтра. Только тогда надежда становится якорем и спасением, а вера в лучшее дает силы бороться.

— Ты говоришь о сильных духом, о тех, кто не ищет легкой жизни. О Сардаре, например, — Асир улыбнулся. — Он родом из Шитанара. Сын митхуны бывшего владыки, прижитый со стражником. Рос в трущобах, взрослел в пути.

— Сын митхуны — в трущобах? Почему⁈

— Владыка взбесился, не простил измены, казнил и митхуну, и стражника, младенца успела унести клиба из слуг.

История эта до сих пор дурно пахла. Митхуна, без пяти минут жена, и отсутствующий во дворце во время ее течки владыка Газир. Казалось бы — что ей оставалось делать? Ждать и сойти с ума? Газир, видимо, считал, что да. Он, насколько знал Асир по рассказам, никогда не отличался ни выдержкой, ни дальновидностью. Потому и умер на пиках взбунтовавшейся в конце концов стражи. А Шитанар с тех пор так и лихорадит — от одного наследника к другому, от мятежа бедняков до бунта торговцев.

— А то владыка убил бы и ребенка? — Лин полыхнула гневом.

— Выродка изменницы? Конечно.

— Видимо, остается радоваться, что он позволил митхуне родить.

— Это было наказанием. Медленной агонией. Все девять месяцев — в темнице, после лучших дворцовых покоев. Она знала, чем все закончится. Владыка собирался убить младенца у нее на глазах. А труп стражника, спасшего Азгуль от безумия, гнил в тюремном дворе, под ее окном.

— Тот владыка сам безумен, — процедила Лин. — С кродахами случается. У нас таких… — и замолчала, резко, будто спохватившись. Не страх — Асир втянул запах — злость, тоска и, пожалуй, недовольство тем, что сказала лишнее.

— Со всеми случается, только не все позволяют такому случиться. И опять же мы возвращаемся к вопросу о тех, кто может владеть собой и не боится испытаний. Сардар выжил, вырос, выбрался из трущоб, прошел и Шитанар, и Нилат, дошел до Имхары и до меня. Но таких мало, их всегда не хватает.

— Таких много, — убежденно возразила Лин. — Может, их мало рядом с теми, кто правит, — не знаю, не буду спорить. Наверное.

Она снова замолчала слишком резко, запах вспыхнул тревогой и тоской. Что-то задело ее, отметил Асир. То ли история митхуны Азгуль, то ли весь разговор о сильных и слабых.

Они выехали к городским воротам. И пока стражники, кланяясь и приветствуя, распахивали тяжелые створки, Асир положил ладонь Лин на спину, провел по ней, без нажима, без намека на ласку, просто поддержка, почти дружеский жест.

— А ты бы пошла через пустыню за надеждой?

Лин вскинула голову, солнце отразилось в ярких глазах, помешало понять плеснувшее в них чувство. Горечь?

— Раньше — нет. Я не настолько глупа и давно не верю в сказки. Но здесь… Не знаю. — Она помолчала, кусая губы. — Может быть. Не знаю!

— Разве сила духа — это глупость? — спросил Асир, внимательно глядя на нее. — Разве отчаянные, готовые рискнуть всем ради призрачного шанса — дураки? Наше солнце жестоко, оно не щадит, но под ним видно все, и неприглядное, и достойное. Держись!

Он тронул поводья, и Аравак, всхрапнув, рванулся вперед. Лин почти неслышно вскрикнула и вцепилась в пояс, прижалась к груди так, что сквозь слои одежды отчетливо слышалось заполошное биение сердца. Скакать здесь было недолго, но, когда Асир осадил жеребца у ворот ярмарки, Лин почти задыхалась. Вскинула побелевшее лицо, выдохнула зло:

— Лучше бы я следом бежала!

— Если так хочешь, обратно побежишь, — Асир отцепил от себя ее руки, придержал на несколько мгновений, глядя в прищуренные злые глаза, и спрыгнул на землю. Хотел ссадить Лин, но та слетела вниз сама. Кажется, в самом деле не собиралась больше и близко подходить к лошади. И это анха, бестрепетно гладившая Адамаса!

К ним уже спешили распорядители ярмарки, кланялись, подносили приветственную чашу. Асир взял, отпил половину — вода была свежей и холодной настолько, что ломило зубы, — передал Лин, подсказав:

— До дна.

Та пила медленно, не отрываясь, по лицу разливалось блаженство. Асир весело переглянулся со старшим распорядителем: хороший знак, добрая примета. А за забором, углядев первых, почетных гостей, купцы смахивали с товаров нанесенный ветром рыжий песок, охорашивали прилавки и охорашивались сами, волнуясь. У ворот по традиции располагались лоточники с водой и шербетом, пирожками, пастилой, орехами в меду — всем, что можно предложить гуляющим горожанам. Чуть дальше занимали тенистый участок под старыми карагачами торговцы цветами и фруктами, а еще дальше расходились лучами настоящие улицы — с оружием и драгоценными украшениями, всевозможными тканями, коврами, расшитыми поясами и воздушным кружевом, пряностями и благовониями, заговоренными амулетами и детскими игрушками, седлами и сбруей, посудой, пшеном и рисом, чаем и кофе, изысканными винами. С товарами повседневными или нужными раз в жизни по случаю. А за этими почти бесконечными рядами блеяли в просторных загонах овцы и ржали кони. И везде, на каждом свободном клочке земли, готовились зазывать народ фокусники и предсказатели, ждали своего часа певцы и танцовщицы, томился жирный плов в огромных котлах и настаивался душистый чай. Не то что дня, дюжины дней не хватило бы, чтобы обойти ярмарку вдоль и поперек, осмотреть весь товар, перепробовать все угощение.

— Что хочешь посмотреть? — спросил Асир, щурясь на солнце. Лалия обычно сразу уходила в сторону оружия, тканей и благовоний, другие жались к лоткам со сладостями и украшениями, интересно было, что выберет Лин.

Та посмотрела удивленно:

— Я же не знаю, что здесь есть.

— Все.

— Так уж и все?

— Все, что имеет какую-нибудь ценность в этом мире. Кроме зверей. Только лошади и домашний скот.

— Лучше анкары, чем лошади, — буркнула себе под нос Лин. Задумалась, рассеянно оглядывая бесконечное поле, уставленное яркими шатрами. И вдруг спросила: — Вашим анхам разрешено иметь оружие?

Вопрос не удивил, подспудно чего-то такого он и ожидал, хотя посмотреть, как Лин выбирает ткани, одежду, кожу или, учитывая ее острую нелюбовь к шлепанцам, те же сапоги — тоже не отказался бы.

— Нет, — сказал Асир. — Далеко не все умеют с ним обращаться, а оружие в неумелых руках опаснее, чем саблезуб посреди толпы горожан. Но не бывает запретов без исключений. В сераль не пронесешь, но Ладуш или Лалия покажут, где его можно оставить. Идем.