Воля владыки. У твоих ног

Глава 21

— Владыка, ты что, влюбился?

Асир с трудом открыл глаза. В комнате пахло тимьяном и апельсином, света было достаточно, чтобы разглядеть ворвавшегося Дара. Тот скалился от уха до уха и впервые за пару недель выглядел довольным. Лалия, замерев с гребнем в руках, смотрела на него с понимающей усмешкой.

Пару часов назад Лалия приволокла новый роман, которым зачитывались в серале. Асира подташнивало от такого чтива, но он хотел быть в курсе последних пристрастий анх. Он вообще хотел быть в курсе всего. Всегда. Правда, на третьей странице сдался — веки налились тяжестью и отчаянно захотелось зевать. Кажется, и заснул так, с книгой на груди и недоумением во всех частях тела — как можно зачитываться подобным бредом?

Пока он моргал, осмысливал дурацкий вопрос и усаживался в подушках, Лалия спросила:

— Ты только заметил? Теряешь хватку, первый советник.

— Я только что узнал, что он подарил ей щенка анкара. От Адамаса, представь!

— Знаю, а еще открывал с ней ярмарку и накупил оружия. И это недоразумение теперь наверняка будет безвылазно сидеть в моей — моей! — комнате.

— Хрена себе. И что, собираешься принять меры?

— Я? — Лалия пораженно вскинула брови. — С какой стати? Это не мой дворец. Кто я такая, чтобы перечить самому владыке?

Дар заржал.

— Да ладно. Что, совсем не ревнуешь? По-моему, нашей бедной иномирке пора опасаться игл в зефире, стекла в шлепанцах, или что ты там еще любишь?

— Фи. Ты спятил? Чтобы я опустилась до такого? А про ревность меня уже спрашивали, это было так мило.

— Я вам не мешаю? — спросил Асир, с трудом сдерживая зевок. — Убирайтесь оба и пререкайтесь хоть до вечера, хоть до утра. Но не здесь.

— Нет, владыка, серьезно? — Дар, не прекращая скалиться, пересек комнату и навис сверху, вглядываясь в лицо. — Что ты задумал?

— Я развлекаюсь, — Асир сел, потирая затекшую шею. Дверь снова открылась, и он уперся взглядом в сонного, усталого и поэтому не в меру взволнованного Ладуша. От того фонило раздражением и тревогой, и это не предвещало ничего хорошего. — Что еще?

— Линтариена, — сказал Ладуш и вдруг заулыбался так широко и нахально, что мог бы при желании соперничать с Даром. — Она подралась. Чуть не убила Нариму.

— Что⁈ — воскликнула Лалия. — Когда? Как?

— Только что. Нарима орала так, что сбежались все клибы, и даже стражники чуть не снесли двери. Такой бедлам, владыка, такой бедлам! — пожаловался Ладуш. — Одна орет как не в себя, другая рычит не хуже твоего Адамаса. Крики, стоны, перевозбудившиеся кродахи из стражи. А я так мечтал о тишине!

— Правда, чуть не убила? — с интересом спросил Дар.

— Ну, я бы не сказал. Кто не знает Нариму? Все знают Нариму. Та еще истеричка. Это она в прошлую течку…

— Я помню, — оборвал Асир, поднимаясь. То ли он еще не совсем проснулся, то ли вообще плохо соображал, но в голове не укладывался простой факт — Лин подралась с анхой, которая не представляла из себя ничего — смазливое личико, тряпки и вязки вместо мозгов — и была заведомо гораздо слабее и беспомощнее. — Она была вооружена? — Нехорошо потянуло в груди. Если Лин нарушила запрет, если посмела взять с собой нож или…

— Нет! Конечно, нет. Ты что подумал. Она просто…

— Из-за чего?

— Из-за тебя, конечно, — Ладуш протянул смятый листок. Асир, развернув, с удивлением увидел себя. Неровные, будто второпях нанесенные штрихи, волосы — неаккуратными росчерками, тень вместо губ. Но узнал бы всякий. И не надо было спрашивать, кто автор — выдранный, похоже, из блокнота листок пропитался уже знакомым запахом.

Тихо засмеялась Лалия, громко и как-то даже восторженно выругался Сардар. Ладуш смотрел с плохо скрываемым весельем и ожиданием.

— Вышвырни оттуда всех. Пусть на цветущий жасмин полюбуются или, не знаю, в библиотеку засунь. Я буду говорить с ними двумя. Скоро спущусь.

— Я нужна? — спросила Лалия.

— Не сейчас.

Когда Асир спустился вниз, в общем зале сераля не было никого, лишь у комнаты Лин стоял мрачный евнух. Но пахло сильно: взбудораженным любопытством и злорадством анх, злостью клиб, возбуждением кродахов из стражи — только у дверей, но Асир поморщился и приказал проветрить. И разлитым кофе — чашка валялась у опрокинутого второпях столика, на светлом ковре расплылось темное пятно.

— Можешь идти, — сказал Асир евнуху и шагнул в дверной проем.

Лин стояла у одной стены, Нарима, скорчившись и сжавшись в скулящий комок, сидела у другой. Их караулил еще один евнух, на лице которого при виде владыки проступило счастливое облегчение.

— Иди, — повторил Асир и ему. Втянул воздух. От Лин несло злостью, почти бешенством — можно представить, как ее накрыло сразу, если даже сейчас не отпустило. Нарима… там было сложнее. Страх, но не только. Расчетливое ожидание, зависть, ревность, тоже злость, но другая. Она вроде бы и не смотрела на дверь, но точно уловила миг, когда Асир вошел: заскулила громче и жалобнее, со всхлипами, вызвав новую вспышку молчаливой ярости у Лин.

— Нарима, — позвал он. Та подняла лицо — в красных пятнах, покрасневшие от слез глаза в обрамлении слипшихся, а обычно пушистых и длинных ресниц смотрели с мольбой.

— В-владыка.

— Расскажи, что случилось.

Нарима судорожно выдохнула, неосознанно вжимая голову в плечи, обхватила себя ладонью за шею. Вскинула вторую руку, тыча в Лин пальцем, и сказала, задыхаясь:

— Она хотела меня убить, — сорвалась в слезы, повторила, заходясь в рыданиях: — Она хотела убить меня, владыка! Она хотела!

От Лин полыхнуло злобой, такой насыщенной, что Нарима затряслась, явно почуяв.

— Она и сейчас хочет! Смотрите, смотрите на нее, владыка, она хочет! Мне страшно!

— Успокойся, — Асир, с трудом сдерживая раздражение, подошел к ней ближе, опустил ладонь на голову. Нарима дернулась, извернулась и прижалась к ладони щекой, часто дыша. Успокоить ее было легко, и неважно, хотел ли этого сам Асир — перед ним была анха на грани истерики, которая нуждалась в защите, нуждалась в его запахе. Лин молчала, и это было лучшим, что она могла сейчас сделать. Когда Нарима перестала рыдать, Асир погладил ее по голове, спросил спокойно: — А теперь расскажи, что ты сделала.

— Ничего, владыка, я ничего не де…

— Нарима.

— Я просто хотела посмотреть. — Нарима вздрогнула, от нее пахнуло решимостью и отчаяньем, и она, вывернувшись из-под руки, обхватила Асира, вжимаясь лицом ему в колени. — Я хотела посмотреть, что вы подарили ей, владыка. С ярмарки. А она набросилась на меня, и…

Она снова заплакала, но уже без истеричных взвизгиваний и всхлипов, тихо и безнадежно.

— Лин? — окликнул Асир, не оборачиваясь.

— Она рылась в моих вещах. Я вернулась… с прогулки и застала ее здесь.

«От Исхири», — прозвучало несказанное, значит, она так и не рассказала в серале, отметил Асир.

— У тебя нет здесь твоих вещей! — выкрикнула Нарима. — Все принадлежит владыке!

— И это значит, что ты копалась в моих личных вещах, Нарима? Тайком, как вор, вместо того чтобы просто спросить?

— Она не сказала бы! Она никогда ничего не рассказывает! Я не хотела, владыка, я не…

— Врешь, — Нарима дернулась, будто ее хлестнули плетью, и еще крепче сжала руки. — Ты хотела напиться запрещенного эликсира, ты хотела рыться в вещах другой анхи, ты хотела…

— Владыка!

— Сейчас ты встанешь и пойдешь к Ладушу. Сама пойдешь. Выпьешь чаю с успокаивающими травами и скажешь, что я велел отвести тебя в карцер до утра. Там ты подумаешь, и я верю, Нарима, — поймешь, что сделала не так. И больше никогда не повторишь ошибок. На твоем счету их уже две. Ты ведь понимаешь, что это значит?

Нарима запрокинула голову. Взгляд у нее плыл, зрачки ширились от восторга и возбуждения. Она расцепила руки, поднялась, пошатываясь, будто пьяная. Сказала тихо и благоговейно:

— Я все сделаю, владыка. Мне так страшно. Не отсылайте меня к нижним, пожалуйста.

— Если ты однажды попадешь к нижним или в казармы, это будет только твоя вина, Нарима.

— Да, владыка. Да. Я знаю.

Она вышла из комнаты, одурманенная запахом, успокоенная и почти счастливая. Асир, хмурясь, потер лоб, взял с кресла подушку, кинул на пол, уселся на нее и только тогда посмотрел на Лин. Сказал, стараясь выглядеть серьезным:

— Ну что, любительница драк и несостоявшаяся убийца. Рассказывай.

Лин запрокинула голову, прижавшись к стене затылком. Медленно вздохнула, несколько раз сжала и разжала кулаки.

— Еще немного, и я правда могла убить. Спасибо, оттащили. Тварь ревнивая. Знали бы вы, как мне здесь не хватает двери и крепкого запора на ней. Шоу «напоказ», чтоб его наискось и поперек! — Поморщилась: — Плевать на вещи, владыка. Она права, у меня нет ничего своего, а ваш подарок не здесь. Но она лапала то… — Лин запнулась и вдруг покраснела, вся, от ушей до ключиц над плотным белым лифом и до голой полоски живота между лифом и поясом. — То, что не для ее лап.

Асир приподнял брови. Лин никогда не злоупотребляла ни трущобными словечками, ни подзаборной бранью, и с Даром не общалась, чтобы набраться у него. Непонятно, откуда вдруг такое вылезло. Хотя… Не о том стоило сейчас думать. Потом — возможно.

— Ты правда убила бы ту, кто как ребенок перед тобой? Кто беззащитен и не сможет ответить ничем, кроме крика и ногтей? Ты убила бы такую, старший агент Линтариена?

Лицо Лин исказилось, она всхлипнула и съехала по стене на пол. Села, прижав колени к груди, и только тогда ответила, вскинув на Асира больной взгляд.

— Со мной что-то не то творится. Чтоб я когда прежде… По морде дать за такое — это святое, без вопросов. Припугнуть, пообещать в другой раз руку сломать, и никакого другого раза не будет с гарантией. Не понимаю, что меня накрыло. Надышалась каких-то выхлопов, чтоб их! Полсераля истеричек, и я туда же, как будто они заразные. — Она сжала кулаки — костяшки побелели, остатки злости ушли из запаха, сменившись острой, мучительной виной и страхом. — Я вот думаю, вдруг это… ну, оно? Гормональный взрыв, все такое? Вдруг дальше хуже будет? Видала я анх с поехавшей крышей, бездна упаси.

— Иди сюда, — позвал Асир. — Ты не только надышалась, ты еще и набралась всякого. С Дикой Хессой, что ли, переобщалась? Иди ко мне, — повторил он, протягивая руку ладонью вверх. — Если бы захотела, ты могла бы свернуть Нариме шею, могла бы придушить ее так, что вряд ли тебя успел бы кто-то остановить. Нет, ты не хотела убивать, но ты была очень зла.

Лин поднялась с усилием, как будто каждое движение давалось ей тяжело. Прошла через комнату, схватилась за протянутую руку, прерывисто вздохнула и села, привалившись всем телом, уткнувшись лбом в плечо. Дрожала, дышала неровно, Асир гладил ее по спине свободной рукой, а она вздрагивала, будто давила в себе рыдания.

— То, что ты чувствуешь, нормально, — тихо говорил Асир. — В этом нет ничего дурного и ничего страшного. Просто ты не привыкла к такому, не научилась справляться со своим зверем тогда, когда учатся другие. Кто-то выпускает его криками, кто-то слезами — тебе кажется странным и то, и другое. Ты боишься. Не бойся, приручи его. Тебе хватит сил. Он ждет этого всю жизнь, он скучает, он часть тебя, усыпленная, запертая в клетке. Теперь он пробуждается, и это пугает вас обоих. Он не умеет жить вообще, а ты не умеешь жить с ним. Это будет непросто, но ты справишься. Разве тебе не нравятся сложные задачи?

Асир коснулся губами встрепанной макушки. Лин успокаивалась в его руках, не так, как Нарима, гораздо медленнее, потому что была сильнее, разумнее, опаснее, не умела и не хотела зависеть от кродаха, а привыкла справляться сама. Нюхать начальника и довольствоваться этим. Асир посмеялся бы, если бы не понимал отчетливо: ничего смешного в этом нет и не было никогда. Будто такой малости могло хватить нормальной анхе. Но Лин хватало. А Асир не хотел давить на нее, не хотел опьянять и лишать способности думать, оценивать и принимать решения. Все должно было происходить само, постепенно, так, как и задумано природой, без вмешательства посторонних, без изобретенных клибами препаратов.

— Я уже привыкла к мысли о течке, — сказала вдруг Лин, глухо, напряженно, будто через силу. — В конце концов, в самой вязке нет ничего страшного, а то, что мозги отшибает, так я ж под присмотром буду. Но если без течки такое… Не хочу превращаться в психованное дерьмо. Я ведь сейчас даже вспомнить не могу толком, что было. Увидела, как она мой блокнот листает, и все. Пелена перед глазами. Не знаю, как я, а мой зверь точно был очень зол. В горло бы вцепился не глядя. — Она то ли всхлипнула, то ли это был смех: — Кажется, в горло и вцепилась. Удивительное единодушие с моим зверем, что скажете?

— Скажу, что он сильнее тебя и будет сильнее до тех пор, пока ты не примешь его, не попробуешь быть с ним на равных, а потом не научишься контролировать. Я не посоветовал бы этого другой. Большинству анх это не нужно, их такому не учат. Потому что их зверь с рождения и до смерти — их единственная защита. Но ты привыкла защищать себя сама. Скажи я тебе, чтобы ни о чем не думала, не пыталась ничего контролировать и, боюсь, в моем серале могло бы появиться несколько трупов. Тот, кто не обделен властью, или силой, или дополнительными возможностями, в первую очередь должен думать о последствиях, если он все еще человек.

Лин кивнула. Медленно, очень медленно дыхание становилось ровнее, успокаивался запах, вновь делаясь почти незаметным — хотя нет, все равно оставался сильнее, чем прежде. «Значит, больше не боишься течки?» — Асир задержал ладонь на шее и не вернул на спину, а зарылся во встрепанные волосы, притянул к себе. Перебирал пальцами пряди, в полумраке комнаты казавшиеся темными, ждал.

Наконец Лин окончательно успокоилась, и он заговорил снова:

— Когда-то я едва не убил свою первую анху. Кродахи созревают раньше, и в голове еще нет ничего, кроме жажды обладания. У меня в голове было больше: я уже тогда носил титул наследника, отец видел во мне преемника, мне было позволено все, без ограничений. И я чуть не убил ее. Просто потому что мог. Потому что нравилось чувствовать свою неограниченную власть. Смотреть, как она извивается подо мной, слушать, как кричит от боли, и видеть, что никакая боль не затмит удовольствия — животного наслаждения, которое она испытывала, когда я брал ее так, как хотел. Мне нравилось, как она хрипит, когда я пережимаю ей горло, как закатываются ее глаза, как она беспомощно хватает воздух, каждый глоток которого может стать последним. Это было прекрасное чувство, мой зверь был счастлив, а я мог все.

Отец запер меня в карцере. После того, как я вырвал из стены цепи, вывихнув обе руки, после того, как ободрал ногти о стены и помял дверь из цельного дерева и металла, ничего не изменилось. Я просидел так еще неделю — до конца первого гона, мог бы и умереть, и сойти с ума там. Потом просидел еще неделю, и еще. Отец не выпускал меня месяц. А я не понимал, почему. Я не собирался душить своего зверя, не хотел контролировать его, потому что мне нравилось то, что он чувствует. Власть, возможности, сила. Нравилось все. Отец смотрел на меня так, как не смотрел на самого последнего преступника. Он ничего не объяснял, потому что я бы не услышал. Должен был понять сам. И однажды я понял. Мне понадобилось очень много времени. Но я был юным, глупым, злым и самонадеянным. Ты другая, ты слышишь меня.

Лин слышала. Она подняла голову и смотрела, и в ее глазах не было ужаса, хотя Асир почти ждал этого. Ужаса, отторжения, хотя бы настороженности.

— Ваш отец был… — она замолчала, и теперь Асир уловил изменение: да, ужаса не было, но на какое-то почти неуловимое мгновение появилась боль, а потом… Потом Лин закрылась. Стала спокойной и собранной.

Он мог бы вызнать все, давлением или лаской, но то, что должно быть сказано, рано или поздно скажется само. Лин доверяла ему, а значит, для такой реакции имелись особые причины.

— Отец был мудр, — сказал Асир, испытывая застарелую, привычную грусть. — Они оба были мудры, и отец, и мать, каждый по-своему. И оба давали мне больше, чем я заслуживал. Сильный — не сломается. А слабый… Слабым я быть не хотел. Ты тоже не хочешь. Поэтому скажи мне сама, заслуживаешь ли ты наказания за то, чего едва не сделала?

— За то, что сделала, — поправила Лин. — Помыслы не караются, только действия. Она рылась в моих вещах, а я подняла на нее руку. Да бездна забери, меня от нее оттаскивали! — Она вдруг замерла, сквозь хрупкое спокойствие полыхнул ужас. Спросила ровно: — И что у вас полагается… за такое?

— Ты ведь знаешь, какое наказание сераль считает самым страшным, — Асир не спрашивал, он чувствовал: да, Лин знает, и этот ужас в ней — от мысли о казармах. — Но еще ни одна анха не оказалась там за первый и единственный проступок. Там те, кто не понимает очевидных вещей. Кому не помогает ни второй, ни третий шанс. Таких не будет ни здесь, ни внизу. А ты отправишься в карцер до утра, так же, как и Нарима, — Асир усмехнулся. — Темнота и одиночество вряд ли могут тебя напугать, но ты уже жалеешь о том, что случилось, и не потому, что боишься наказания. Большего мне не нужно.

Лин глубоко вздохнула и вдруг снова, всего на несколько мгновений, прижалась лбом к его плечу. Не желание быть ближе, не просьба о защите, скорее, выражение благодарности. За то, что ее тоже слышат и понимают. А еще она вдыхала запах, так же как пила ледяную воду на ярмарке — не затем, чтобы напиться впрок, не жадно, как умирающий от жажды, а просто радуясь каждому глотку, потому что вкусно и хорошо.

— Я хочу посмотреть на то, что не должна была лапать Нарима, — сказал Асир. — Мне достался всего один измятый листок, но их ведь больше, так? Вопрос в том, хочешь ли ты, чтобы я это увидел, или тоже вцепишься в горло?

Лин встала, подошла к кровати, опустилась на колени и, нагнувшись, пошарила рукой по полу. Объяснила, не оборачиваясь:

— Вроде куда-то сюда улетел. Меня держали, сразу не подняла.

Она не понимала, насколько провокационно сейчас выглядит, а Асир не мог решить, сказать ей об этом или промолчать. Нет, говорить, пожалуй, не стоило. Но в удовольствии смотреть он не смог себе отказать. На четвереньках с оттопыренной задницей, обтянутой мягко сияющим рыже-коричневым шелком… Лин потянулась, прогнувшись, и тут же легла на пол, подаваясь вперед.

— Ага, вот! — она выползла из-под кровати, поднялась на колени и вдруг замерла, встретившись с Асиром взглядом. Сглотнула, зажмурилась на несколько мгновений. И на те же несколько мгновений плеснуло густым, острым запахом тяги — плотской, почти животной. Лин дернула головой, словно отгоняя назойливого овода. Похоже, ее зверь, взбудораженный дракой, вовсе не собирался успокаиваться, и его реакция на кродаха — вполне определенная.

Осталось дождаться, когда сама Лин поймет и примет эту реакцию.

— Вот, владыка. Вы можете… посмотреть, — почти шепотом выговорила она, протягивая толстый блокнот.

Посмотреть было на что. Сначала шли записи об анкарах, несколько страниц — Лин, видимо, откопала в библиотеке трактат почтенного Джаруда аль Садаха и решила выписать себе то, что показалось важным. Потом записей стало меньше, но появились рисунки. Лица, лица. Знакомые и нет. Лалия — надменная, презрительно кривящая губы, задумчивая. Хесса — вполоборота, будто бежала куда-то и обернулась на бегу. Профессор, как там его? Несколько смеющихся незнакомцев, о которых Лин пояснила, поймав вопросительный взгляд:

— Ребята с работы.

Но больше всего здесь было Асира. Непривычные выражения — зеркала лгут, в зеркале не увидишь себя так, как видят другие. Вот он смеется, вот — говорит что-то презрительное или гневное, а здесь — смотрит с веселым, искренним любопытством. Ест плов, облизывая пальцы. На нескольких листах черты были едва намечены, зато взгляд — обжигал. Были рисунки, где он с Адамасом, и отдельно Адамас. Исхири — много Исхири, и Асир невольно улыбнулся, рассматривая морду молодого анкара: чем-то неуловимым тот походил на Лин, раньше он этого не замечал, а сейчас — удивился, как мог не видеть очевидного.

Кое-где рисунки перемежались короткими записями — фраза, две, иногда и вовсе два-три слова. Последняя заставила поднять взгляд и пристально всмотреться в глаза так и сидевшей на коленях Лин. «Пошла бы я через пустыню за надеждой?»

— Ты хорошо рисуешь, — сказал Асир. — Очень хорошо. Если захочешь, покажи Лалии, ей будет приятно.

Он вернул блокнот и поднялся. Общение анх с цветущим жасмином или с книгами — куда их там отправил Ладуш? — затянулось.

— Идем, отведу тебя в подземелье, и возьми что-нибудь, по ночам там прохладно.

Лин сдернула с кровати одеяло, свернула и, шагнув к Асиру, тихо сказала:

— Я готова.