Воображала

Глава 14

В целом поездка была скорее приятной. Я взяла в аренду машину настолько неприметную, насколько возможно, и ехала по чудесной иллирийской дороге вдоль блестящего, как сапфир, под ослепительным солнцем моря.

Совершенно романтический пейзаж успокаивал меня. Я водила редко, но всегда с удовольствием. Согласно статусу мне полагался личный водитель, и я исполняла это немое требование, однако как только представлялся случай, я любила ездить по длинным, практически лишенным движения трассам, по замершим италийским артериям, ведущим в никому не нужные, почти заброшенные городки. Иллирия, где жизнь была тесно сгруппирована вокруг нескольких туристических центров, представляла собой идеальное место для автопрогулки, и я удивилась, как не додумалась до этого раньше.

В салоне чуть заметно пахло кожей и легким пудрово-апельсиновым освежителем, который напомнил мне о сливочном мороженом с цитрусовой глазурью. Я вдруг почувствовала себя отлично. Живот еще не мешал, и я вела машину с легкостью и удовольствием, какое возможно лишь на совершенно пустой дороге и лишь таким изумительно живописным днем.

Кондиционер в машине работал исправно, и я ощущала несовместимую с палящим солнцем за окном легкую прохладу. Дорога то поднималась выше, взлетая по выбеленным солнцем скалам, то шла вниз, но переходы были плавные, как и все в этом напитанном жизнью краю. Солнце следовало за мной своим золотым кругом и сиянием, упавшим на море. С другой стороны вздымались блеклые, уже утомленные начинающимся летом кипарисы и теснились друг к другу домики с рыжей шевелюрой черепицы. Все было прекрасно, и я знала, что живу ради таких часов, когда с совершенной ясностью осознаешь, зачем стоило рождаться на свет. Мне хотелось показать этот чудесный мир моему собственному ребенку, который, в тепле и тесноте моего тела, еще не знал о том, сколь чудесно будет море и сколь жарко солнце.

— Вот, мышонок, — сказала я. — Вот ради чего мы живем на свете. Ты увидишь.

Когда я обращалась к нему, а это случалось редко, то не зная, мальчик это или девочка, я называла его мышонком. Я не знала, почему выбрала именно это прозвище, оно просто казалось мне подходящим.

Я не сразу поняла, что радуюсь не только красоте вокруг, но и возможности сделать доброе дело. Эта перспектива словно утоляла мой вечный голод. Мне было тяжело с собой — я была мелочной, излишне привязчивой, страдающей от вечно задетой гордости и от жутких желаний, одолевавших меня, я тосковала и грустила, раздражая саму себя, я не считала, что в достаточной степени владею искусством любви и все время нервничала. Я не нравилась себе, и мне было тяжело признавать, что я это я, как бы сильно я не менялась с годами, меня никогда не устраивал результат. Словом, если бы можно было быть кем-то другим, без сомнения я стала бы своей сестрой.

Быть собой мне не нравилось. Но только в моменты, когда я знала, что я нужна кому-то и что я действительно могу что-то сделать, я готова была простить себе все, я искупала свою вину перед самой собой и всем миром, и мне, наконец, становилось спокойно.

Словно я могла гордиться тем, что я — это я.

Постепенно иссякли домики, уступили место щербатым скалам. Я пересекла границу своего владения. Было странно знать, что на земле больше не осталось никого, кому принадлежала бы эта земля, со всей красотой на ней, кто владел бы каждой песчинкой, каждым чахлым деревцем здесь. Безлюдное, оставленное место, слишком большое для меня одной.

Вскоре все здесь будет принадлежать и еще одному человеку, которого я пока не знаю. Смогу ли я полюбить его по-настоящему, когда он станет отдельным от меня существом и если будет похож на Аэция? Этого никто знать не мог. Но я была рада, что кем бы он ни был и как бы ни сложились наши отношения, мой ребенок разделит со мной одиночество этой земли.

Исчезли редкие магазинчики и заправки, не было и рыбаков, которых качало в белых колыбелях лодок. Никого не было на многие и многие километры. Как же хорошо я знала эту дорогу. Я помнила каждую поездку с такой точностью, словно взрослела в них.

Сердце затрепетало, когда я увидела заветный поворот. Я въезжала в страну садов. Вишни и яблони по обе стороны дороги источали такие ароматы, что я открыла окно, впустив зной и пыль, но с жадностью вдыхая сладость. Разные сорта волнами сменяли друг друга, одни тонули в цвету, другие уже предлагали свои сочные плоды. Сады растянулись далеко-далеко, окутывая поместье облаком сладости, которое, я хорошо помнила, докучало некоторым склонным к аллергии служанкам.

Я увидела забор, вырывающий из хватки деревьев дом и огромный внутренний сад. Дом наш был построен в колониальном стиле времен Кофейной Войны, хотя, конечно, проектировался намного позже. Папа любил Запад, его привлекала загадочная и красивая природа этого края, а также его интересные народы, которые, хотя и отвоевали свою независимость, нуждались в нашем чутком руководстве. Папа с восторгом рассказывал, как люди на Западе поклоняются Великому Солнцу, и будто бы они управляют огнем. Запад считался опасным местом, и мама переживала, что поездки туда могут сгубить папу. Однако, папа считал, что он не хуже, чем моряки торговых кораблей и миссионеры справится с опасностями.

Мы с сестрой любили слушать его истории. А сгубил папу отнюдь не Запад. Пожалуй, Запад был его единственной страстью, он любил это место больше мамы и нас вместе взятых, и ему исключительно повезло. Не каждый в жизни находит нечто столь сильно любимое.

Мне тоже повезло — у меня была сестра. Теперь ее не было, но что ж — кому больше дано, с того больше и спрашивается. Грусть накатила неожиданно, наверное, так подействовал на меня дом нашего детства, в котором мы, когда я в последний раз здесь была, все еще были вместе.

Тяжелые кованные ворота оказались не заперты, и я проехала по аллее, слушая мягкий шорох шин по асфальту. Припарковав машину там, где это всегда делал папа — на площадке далеко за домом, я пошла к главному входу.

Сад казался мне неухоженным. Конечно, я сказала управляющему, что не нуждаюсь в услугах садовника, но неужели Северин и Эмилия не могли содержать мой дом в порядке? Нужно было потребовать от них этого, но я не додумалась.

Теперь уже было поздно. Разрослись кусты, цветы погибали от недостатка воды, и неестественная для этого климата зелень нашего сада угасала. Даже лабиринт с фонтаном в центре терял свою форму. Плющ, которому полагалось виться на балкончиках, спускался по колоннам вниз, торжествуя.

Когда я решу, что делать с моими гостями в долговременной перспективе, нужно будет пригласить садовника, чтобы он привел все надлежащий вид, подумала я. Досада была сильной, куда более острой, чем стоило бы.

Я поднялась на крыльцо и нажала на звонок, искреннее надеясь, что дома они, по крайней мере, соблюдают чистоту. Мне открыли не сразу, более того, я практически решила позвонить во второй раз, а ведь это решение всегда давалось мне трудно. Слава моему богу, я так и не смогла претворить его в жизнь.

Сначала я испугалась, отпрянула, схватившись за перила, чтобы не упасть. У существа, стоявшего передо мной, была чудовищно искаженная звериная морда с оскаленными, бритвенно-острыми зубами. Мне понадобилась секунда, чтобы понять, что это маска, однако в ней было нечто настолько страшное и неприятное, что легче не стало. Металл и кожа тесно переплелись в этой маске, оскаленные металлические зубы казались лезвиями. Пропорции были грубо нарушены, не от неумелости изготовителя, но в насмешку над природными формами, так что сложно было сказать, что за существо задумывалось изначально. Наверное, никакое, не существо из этого мира.

Мне стало неприятно и жутко, хотя я уже поняла, кто передо мной. Малыш внутри зашевелился активно, недовольно, словно ему передался мой страх, и он сам боялся. Я положила руку на живот, чтобы успокоить его, но успокоить саму себя оказалось сложнее. Я отвела взгляд с трудом. Несмотря на то, что я понимала — это всего лишь маска, беспокойство меня не оставляло. Было в ней нечто странное, отталкивающее и противоестественное, связанное не только с ее видом, но и с сутью этого послания.

Может быть, часть бога, элементом поклонения которому она являлась, просто была мне чужда.

— Моя императрица! Да еще и вместе с будущим наследником! Добро пожаловать к нам! То есть, так я, разумеется, сказать не могу, ведь это ваш дом. В таком случае: добро пожаловать домой! Я не испугал вас?

— Что вы, все нормально. Здравствуйте, господин Северин.

Северин стоял передо мной в совершенно не подобающем виде — на нем был атласный халат, цветом не определившийся между красным и розовым, домашние, явно дорогие, но измятые брюки и эта чудовищная маска. Голос его звучал весело и приветливо, но не успокаивал меня.

Северин хлопнул себя по лбу, словно забыл самое главное, а затем отошел от двери, впустив меня в дом. Я вошла, подумав, что здесь много темнее, чем я помню.

— Только не говорите, что покинете нас, не оставшись на вечеринку! — сказал Северин.

Я планировала потянуть время, чтобы провести здесь ночь, когда окажется, что поздно ехать обратно в Делминион, однако Северин упрощал дело.

— Посмотрим, — сказала я. — Я просто хотела проверить, как у вас дела и содержите ли вы в порядке мой дом.

— Неужели, вы думаете, что мы стали бы с неуважением относиться к вещам нашей императрицы? К ее дому. К ее земле.

— С последним, господин Северин, вы прогадали. Как я понимаю, сад вы запустили.

— Мы просто не решались ничего портить.

Я вошла в гостиную. Все здесь осталось как было, даже мамины статуэтки над камином, серия элегантных фарфоровых балерин, совершающих замысловатые па. Театр и балет были маминой страстью, и ее плоды пережили ее.

Ничто не изменилось, и я вспомнила, как мама сидела здесь в день, когда мы узнали о смерти Тита.

В кресле, где я увидела Эмилию, мама тогда сидела. Эмилию я узнала по копне ее рыжих, блестящих волос. На ней тоже была маска, морда которой была чуть более вытянутой. В гостиной были еще четыре человека. Все фривольно одеты, и все с закрытыми масками лицами. Маски были разные, но ни в одной не было сходства с земными зверями. И все же я постаралась домыслить его, хотя получилось не слишком хорошо. В этих масках не было ничего настоящего и естественного, и они плохо поддавались сравнению. Однако безличные люди пугали меня, и я поспешила дать им имена.

Девушка со смуглой кожей, на которой было только белье, получила прозвище Кошка, две субтильные женщины в алых корсетах и длинных юбках, стоявшие у камина, теперь назывались Волчицей и Зайкой, а человек в легком охотничьем костюме с шеей и руками, испещренными шрамами — Кабаном.

Когда я вошла, они все поклонились, но несмотря на их вежливость, моя неприязнь только росла. Действительно, здесь было темнее, хотя занавески остались прежними.

Было даже чисто, не идеально, однако аккуратно. Мне не на что было пожаловаться, по крайней мере в гостиной. И все же что-то тревожило меня, и еще сильнее оттого, что я не могла понять, почему.

— Здравствуйте, господа, — сказала я. — Прошу прощения за беспокойство.

Я заметила, что никто не пьет и на столе нет еды. Это показалось мне странным, в конце концов, люди, идущие по Пути Зверя любили все удовольствия, предоставленное им жизнью. Северин, наверное, поймал мой взгляд.

— Дело в том, что наш бог возвеличивает жажду и желание, поэтому когда мы проводим служение, мы не едим и не пьем, чтобы желание было мучительным.

— Я не имела в виду…

— Все в порядке, — сказала Эмилия. — Вполне естественно испытать любопытство в непривычной среде. Вы пришли вовремя, императрица.

— Думаю, я наоборот отвлекла вас от важного дела.

— Мы совсем не против гостей! — сказал Северин. Мне не нравилось, что они в масках еще и потому, что я не видела выражений их лиц, и мне было неприятно, что я была для них открыта, а они оставались для меня загадкой.

— Может быть, вам принести еды или воды? — спросила Кошка. — Вы ведь не обязаны соблюдать наши обычаи.

— Да, пожалуйста. Я бы не отказалась от фруктов.

Она показалась мне милой, почти заботливой, и я впервые за последние пять минут испытала нечто приятное. Присмотревшись к ней, я заметила на ее маске застежку, при необходимости скрывавшую рот. Такая же обнаружилась и у остальных.

Отвратительная смесь из садомазохистских практик и тошнотворных образов, приходящих в ночных кошмарах. Идущие Путем Человека исповедовали красоту, не так, как воры, конечно. Мы полагали, что красота, это часть мира. Кто-то, как мама, любил искусство, я, к примеру, наслаждалась природой. Мы стремились к гармонии, к тому, чтобы мир нам нравился. Идущие Путем Зверя были заворожены некоторым уродством. Я вспомнила страсть сестры к мертвым цветам и насекомым. Ей нравилось умирание. Я тоже находила в нем прелесть, но она всегда была для меня запретной.

В этих масках было другое, не земное уродство, а нечто пришлое. Я подумала, была ли у сестры такая маска. Если да, то как она выглядела и сохранилась ли? Отчего-то мне казалось, что они никогда не повторяются, кроятся каждым человеком для себя в порыве яростного и не совсем нормального вдохновения.

Связь идущих Путем Зверя с нашим богом была неизмеримо ближе, чем моя. Может, дело было в том, что иррациональные стороны бога и людей, которым они посвящали себя в целом чувствительнее.

Я прошла к окну, чуть отдернула занавески и увидела солнце над головой. Однако, в помещении светлее не стало. Ощущение было странное. Даже экран телевизора дает освещение, пусть и блеклое, ненадежное, так что солнце за окном при всей своей реальности казалось мне картинкой в книжке. Мой мозг словно не мог считать эти противоречивые сигналы, солнце было настоящим, но свет его оставался снаружи. Я задернула шторы, посмотрела на Северина, но не решилась задать вопрос.

Он сказал, снова легко поняв мой взгляд.

— В дни наших служений случаются некоторые аномалии подобного толка. Это эффект присутствия. Но вам нечего бояться, моя императрица. Ведь это и ваш бог.

— Я не боюсь, — сказала я. — Просто удивилась.

Я и вправду не боялась. Тревожилась, а кроме того, мне было противно. Дом моего детства с милыми вещами, окружавшими меня, словно наполнялся какой-то невидимой субстанцией, как будто мироздание здесь дало течь.

Итоговое сочетание чувств могло напоминать страх, но им не было. Я никогда прежде не видела, как служат богу-Зверю, и в то же время моя сестра поклонялась ему, это происходило рядом со мной, но без моего присутствия. Было привычно, и в то же время ново.

Неприятные же чувства вполне объяснялись моей собственной верой. Ребенок был неспокоен, но я не хотела класть руку на живот, словно показала бы этим свою слабость. Я вдруг почувствовала себя среди зверей, и мне не хотелось быть беззащитной.

Вернулась Кошка. У нее в руках был поднос с фруктами, и я узнала тот самый, который стоял на столе, когда мама пила кофе и рассказывала нам о смерти нашего брата. Приход Кошки отчего-то меня успокоил, у меня пропало ощущение, что все здесь — мои враги.

Все они были моими должниками, и от меня зависели их жизни.

Кошка принесла виноград, нарезанные апельсины, арбуз и дыню, сочную черешню и рубиновую клубнику. Все это было таким аппетитным, таким безупречно красивым, и я подумала, что внешний вид и соблазнительность фруктов играют роль скорее не для меня, а для них, для тех, кто голоден и страдает от жажды.

В этом была своя ирония — ограничивать себя в главном из желаний, несущем жизнь в твое тело, удовлетворяя прихоти. Я не считала происходящее вполне подобающим, однако же мне хотелось остаться.

Отчасти из-за естественного темного любопытства, мне хотелось увидеть, как служат нашему богу такие близкие, и в то же время такие далекие принцепсы, идущие Путем Зверя. В конце концов, я могла быть одной из немногих, кто встретился с темной частью своего народа лицом к лицу.

Разумеется, это вызывало интерес. С рациональной точки зрения я чувствовала себя в полной безопасности. Вряд ли они могли чем-либо меня шантажировать, ведь это я укрывала их, я владела самой главной их тайной — местонахождением.

О том, что они могут причинить мне вред и речи быть не могло. Моя жизнь была жизнью Империи, а люди, идущие Путем Зверя, при всей опасности их дороги — не самоубийцы. Я была в абсолютной безопасности, и я понимала это.

В то же время иррациональная тревога только больше раззадоривала пожар любопытства. Мне хотелось проверить себя на прочность, доказать, что я не боюсь собственной тени и способна на то же, на что и сестра. Хотя бы смотреть.

Сестра. Вот в чем была суть, начало и конец всего. Эти люди были последним, что связывало меня с ней, и я хотела быть причастной к той жизни, которой жила она.

Я хотела увидеть то, что она скрывала от меня.

От этой мысли все стало легко и приятно. Я протянула руку и взяла вишню. Косточка из нее была хирургически точно вынута, так что ягода даже умудрилась сохранить свою форму. Фрукты были искусно разрезаны, очищены от всего, что могло бы вызвать неудобство и разложены практически в художественном порядке, так что смена красок и форм на широкой тарелке играла роль, словно кусочки ягод и кусочки фруктов были мазками на картине.

Взяв хоть что-то, эту картину с неизбежностью предстояло разрушить. В этом и была суть.

— Почту за честь посмотреть на ваши обряды, если вы приглашаете меня остаться, — сказала я.

— Моя Императрица, — сказал Северин. — Для нас честь даже видеть вас. У меня будет к вам просьба. Не нарушайте молчания, ведь там, откуда пришел наш бог, не говорят.

Я ожидала, наверное, чего-то более впечатляющего. Люди Зверя представлялись мне запредельно развращенными, какими-то карикатурными аристократами из чувственных фильмов, однако их ритуал оказался проще и сложнее одновременно.

Сначала я подумала, что меня ожидает самая скучная вечеринка на свете. Никто не произносил ни слова, и очень быстро тишина стала для меня приятной. Эти люди, казавшиеся мне чудовищами, просто отдыхали в гостиной. Северин перебирал густые и прекрасные волосы Эмилии, Кошка не спеша курила, растягивая удовольствие от сигареты и выпуская дым в сторону окна, Кабан полулежал на диване, расстегнув пиджак и рубашку, всем своим видом демонстрируя расслабленность, Волчица и Зайка пританцовывали, словно здесь была музыка, которую я не слышала. В этом танце, однако, не было ничего жуткого. Он не был ритуальным, не взывал к богу. Просто способ размять тело, получить удовольствие от своего физического существования. В этом не было ничего зловещего, ничего садомазохистского. Люди расслаблялись, приводили в порядок мысли, и я бы сама не отказалась к ним присоединиться.

Я и не заметила, когда все начало меняться. Переход был медленный, едва заметный. В какой-то момент люди Зверя один за другим застегнули прорези для рта на масках, но еще некоторое время расслабленная тишина продолжала успокаивать меня и их.

Волчица и Зайка стояли рядом, теперь они обнялись и некоторое время были похожи на по-человечески нежную пару. Потом я заметила, что Зайка касается плеча Волчицы, и что под ее ногтями расцветают линии порезов, заботливо-ровные, словно оставленные кистью художника.

Я не видела выражений их лиц, и от этого все казалось еще более сюрреалистичным — две девушки проявляли друг к другу нежность, но одна из них причиняла другой и боль, которая однако не разделяла их и не пугала.

Потом я услышала громкий и хлесткий в тишине звук пощечины. Северин ударил Эмилию, но это не было проявлением неприязни, потому что она продолжала лениво гладить его плечи, затем сняла с него халат, скинув его на пол. И я поняла, они просто выполняют каждое свое желание, мельчайшие побуждения преобразуют в действия. Кошка сидела на коленях у Кабана, но в этом не было ничего сексуального. Она вдруг потянула руку к своей маске и вжала пальцы в лезвия железных зубов, оказавшиеся поистине острыми. Они оставили на ее пальцах набухшую, похожую на зернышки граната, кровь. Она с девичьей игривостью обернулась к Кабану и вытерла кровь о его некрасивое, покрытое шрамами тело. В их с Кошкой взаимодействии не было ничего подчеркнуто сексуального, даже кокетство казалось детским, однако зрелище казавшейся мне юной даже для принцепса, полуголой девушки на коленях у изуродованного мужчины все равно вызывало отвращение.

Постепенно люди Зверя становились все более расторможенными. Они ласкали друг друга и били, царапали ногтями и острыми, железными зубами масок. Танцы Зайки и Волчицы тоже изменились, теперь в них не было ничего ритмичного, а чувственность, которая сквозила в их движениях, скорее была родственна влечению, нежели искусству.

Я ела фрукты скорее от волнения, нежели от голода. Мне хотелось занять себя чем-то, чтобы не выглядеть так неловко. Со стороны, наверное, выглядело, словно я хочу развлечь себя, совместив угощение и зрелище, однако я не могла сказать, что испытывала удовольствие.

Но и не могла сказать, что не испытывала его. Это было особенное чувство, я находилась в известном мне прежде, только многократно усиленном состоянии между желанием быть там, причинять боль и удовлетворять желания плоти, и быть где угодно в другом месте и кем угодно, только не собой. Отвращение и влечение тесно смешались друг с другом, и я поняла, почему так тщательно соблюдают разделение между идущими Путем Зверя и идущими Путем Человека.

Как же сбивало с толку признавать, что я могла бы быть там и делать то же самое, а еще — вещи намного хуже и страшнее, и я могла бы найти в них удовольствие. Как же сложно было понять, чем я руководствуюсь, отказываясь от всего этого.

Казалось, все теряло смысл. И в то же время я не хотела быть такой, как они, я чувствовала тошноту при мысли о том, что мы схожи. Главный конфликт, руководивший принцепсами во все времена, стал для меня внутренней войной. В моей душе гремели взрывы и противостояли друг другу армии, а я только смотрела.

В какой-то момент я поняла, что свет исчезает, из тусклых сумерек, царивших в гостиной, постепенно рождалась ночь, хотя за окном все еще было солнце. Оно больше ничего не значило. Темнота приходила, просачивалась сквозь воздух. Дело было не в том, что они делали, а в том — как. Что они думали, как отпускали себя, насколько не контролировали.

Интересно, подумала я, случалось им убивать своих же? Скорее всего — да. Они ведь не останавливали свои желания. А в экстремуме все они приводят к одному.

Я знала, почему никогда не смогла бы исповедовать Путь Зверя. Я всякий раз стремилась бы довести дело до конца, до убийства. Я знала эту тайну: нет никого темнее, чем принцепсы, сдерживающие себя и строго идущие Путем Человека.

Темнота внутри, темнота снаружи. Я прислушивалась к той, что была в моем сердце, люди Зверя выпускали свою. Они словно играли в салочки, только на редкость беспорядочные, постоянно меняли партнеров, и уже не было понятно, кто где. Я видела, как Зайка ожесточенно бьет Кабана головой об пол, и удивлялась, как хрупкое искалеченное тело может выдерживать это. Изборожденные глубокими шрамами руки ходили по ее бедрам, то надавливая на кожу кончиками пальцев, то сжимая до синяков.

В мерзости и дряни была прекрасная свобода, которую я всегда боялась даже представить. Я видела, как Северин таскал за волосы Кошку, и как Эмилия и Волчица ласкали друг друга с ожесточенной нежностью.

И мне нравилось смотреть. Стоило признаться, я даже ждала, что кто-нибудь умрет. Я не собиралась переходить черту, но где-то внутри меня взрывалась правда обо мне.

Я любила жестокость.

Но я не была жестокой. Это были две разные вещи. Я хотела бы убить каждого из них, но, пожалуй, не решилась бы даже ударить. Я не знала, слабость это или сила, я просто смотрела, как все погружалось во тьму.

Я думала о том, что делала здесь моя сестра. От чего она получала удовольствие, кому причиняла боль, к кому проявляла нежность?

А потом Северин вдруг схватил из-под диванной подушки, так любимой моей мамой, пистолет и выстрелил в центральную из драгоценных фигурок балерин. Она разлетелась на осколки, и я от неожиданности только вздрогнула, не сумела даже ничего сказать. Белый фарфор в темноте казался почти светящимся, и его осколки были похожи на искры полыхнувшего белого огня.

Они сохранили все в таком порядке лишь для того, чтобы уничтожить это у меня на глазах, подумала я. Я хотела велеть Северину прекратить, но у меня не получилось, словно что-то сковало мой язык.

Молчание, все должно было происходить в молчании, вспомнила я. Что-то проникало сюда, но голосом его было не остановить.

Если уж быть совершенно откровенной, то это вовсе нельзя было остановить, ничем и никогда. Оно пришло сюда вне человеческой власти и уйдет только по зову того, кто…

Я не сумела додумать эту мысль до конца. Теперь, в темноте, я уже не могла понять кто и где. Черные маски стали вовсе неразличимыми, а тела двигались быстро и беспорядочно, так что никого было толком не рассмотреть.

Но кто и где, в сущности, было уже не важно.

Они были сцеплены, связаны силой желания, силой страсти, благословением нашего бога, его дурного лика. Я смотрела, как разлетаются на куски изящные фигурки, вспарываются подушки и обивки кресел, хваставшихся еще недавно своей безупречной вышивкой.

На пол рухнула люстра, отстреленная кем-то от потолка, под ножами всхлипывали обои.

Я не чувствовала боли, хотя, конечно понимала, что стоит их остановить. Я смотрела, как эти неприятные мне с самого начала люди разрушают мой мир. Разрушают то, что я так любила с самого детства. То, что было символом моего счастья.

Мои сокровища.

Они громили гостиную, но не приближались ко мне. Я сидела в своем кресле и смотрела на то, как в темноте исчезает все, что я любила. Я боялась, что однажды снова станет светло.

И в то же время я не могла разозлиться. Словно эти чудовищные люди исполняли мое собственное желание, спрятанное так глубоко. Словно я ненавидела здесь все, хотя и думала, что любила.

Словно после смерти сестры, я не могла ей простить, что она оставила меня, и не могла простить этого всему, что связано с ней.

Глухие удары, звон стекла, треск рвущейся ткани, все это ужасало меня, и в то же время я испытывала удовлетворение.

Я взяла клубнику и не спеша откусила кусок от крупной, вкусно пахнущей ягоды. Как же все это было прекрасно.

И как чудовищно. Я знала, что ничего не поправить. Конечно, за деньги я смогла бы восстановить здесь все, но что-то уходило навсегда.

Что-то символически исчезало вместе с моей сестрой. Я чувствовала себя царицей древности, укладывающей в ее могилу сокровища.

Эти сокровища не были золотом и драгоценными камнями, нет, они были еще дороже, они были нашими воспоминаниями, нашей жизнью.

Я поняла, что плачу, но слезы не были горькими. Они очищали меня, словно вместе с ними уходила и боль. Ощущение было такое, будто после болезненного спазма длиною почти в полгода, мое сердце расслаблялось, а я уже отвыкла его не чувствовать.

Грохот и шум прекратился. Люди Зверя подползали к столу на коленях, они брали окровавленными, натруженными руками фрукты. Прорези на их масках снова были открыты, и я увидела, как их губы пачкает ягодный сок, похожий на кровь.

Они ели жадно, не задумываясь о том, как выглядят и, казалось, вообще не обладая человеческим разумом в полной мере.

Я сидела, окаменев. Мне было плохо, и в то же время хорошо. В темноте я едва их видела, а в редкие секунды, в которые мое зрение выхватывало кого-то из напряженной черноты, они казались отвратительными.

Кто-то положил руку мне на плечо, и я вздрогнула.

— Пойдемте, императрица. Я провожу вас в вашу комнату, — сказала Эмилия. Голос у нее был утомленный, мягкий. Я поняла, что все еще не могу ответить. И что не могу подняться. И что не знаю, зачем мне идти в комнату. Я посмотрела на нее, подумала, что ощущаю себя нездоровой. Нет, хуже. Не существующей.

Не вполне реальной.

Не принадлежащей этому миру.

Мне с осторожностью и почтением помогли подняться с кресла. А ведь эти люди только что громили мою собственность, уничтожали то, что осталось у меня от семьи.

Я сделала пару неуверенных шагов. Ходить получалось, но я словно не была для этого создана.

— Осторожнее, — сказал Северин. — Вам лучше не делать резких движений. В темноте довольно сложно ориентироваться с непривычки.

Я как будто плыла по невидимым волнам.

— Что происходит? — спросила я, но поняла, что мне не так уж интересен ответ.

Мы куда-то уходили, но меня не волновало, куда. Я делала шаги, потому что помнила, что их полагается делать.

— Теперь я могу вам сказать, — прошептал Северин, склонившись ко мне, и я почувствовала его горячее дыхание на онемевшей коже. — Суть подобных праздников, конечно, в том, чтобы поднять настроение. Но самое главное — особое удовольствие. Это может быть что угодно. Редкое лакомство. Убийство. Уничтожение произведения искусства. Захватывающий пейзаж. В мире много удовольствий, но это — должно быть необычным. Сегодня мы сделали то, что, пожалуй, не делал никто прежде. Мы уничтожали имущество императрицы у нее на глазах. Крушили ее дом, как какие-то спятившие бунтовщики. Разве это не прелесть?

Я понимала, что он насмехается надо мной, но это не имело никакого значения. Ничто не имело значения. Бессмысленность была огромна, как океан, и затапливала все.

Онемение. То самое, что приходит, когда у тебя не осталось невыполненных желаний. Только намного больше, намного сильнее.

— Вы не боитесь? Бояться не надо.

— Она не может бояться, Северин.

Мы поднимались по лестнице. Вокруг царила темнота, но я не думала, что упаду. Слишком хорошо все здесь знала. И оттого мой дом, поглощенной тьмой из места за пределами мира, был особенно горек.

Не разрушение, причиненное людьми, заставляло меня грустить. Но даже эта грусть не охватывала меня, словно ничто не могло проникнуть в мою душу, все стало ей чужеродным.

— К утру мы приготовим для вас нечто особенное, — сказал Северин. — За вашу помощь мы отплатим вам сполна. Ваша сестра подвела нас, но вы не подведете.

Темнота не уходила, она рассеялась по всему дому. Даже если бы я сразу же поднялась в свою комнату, не оставшись на служение, она бы все равно добралась до меня. Осознание это было страшным. Почти.

Я оказалась в своей комнате. Эмилия усадила меня на кровать, и я была благодарна ей. Больше не нужно было двигаться. Больше не нужно было ничего, наступил абсолютный покой, покой несуществования.

Они закрыли дверь на ключ, я услышала, как щелкнул замок, и мне вспомнилась Антония, которая запирала нас, если мы вели себя плохо.

Но мы всегда находили, чему порадоваться.

Я была в нашей комнате, сидела на своей кровати с лилией на изголовье. Я должна была с жадностью смотреть, но я даже не могла отвести взгляд от двери. Я поняла, что происходит со мной и что испытывала сестра.

Пустота. Пустота из пределов мира наполняла меня. Темнота была воздухом, которым дышал наш бог. Темнота была всем.

Мысли путались, и я не знала, сколько я просидела неподвижно. Я понимала, что Северин и Эмилия хотят сделать нечто чудовищное. Я поняла, что они издевались надо мной. Но не было ни унизительно, ни страшно.

Ничего не было, и я отчетливо вспоминала сестру в тот первый вечер, когда ей завладело ничто.

Даже мысли в голове стихли, и мучительная апатия превратилась в анабиоз. Боль, нужна была боль. Но я едва могла пошевелиться. Словно у меня вовсе не было причин двигаться, даже дышать было не обязательно. Я попыталась вспомнить хоть что-то, ради чего нужно было существовать.

Шкатулка. Мне нужна была моя шкатулка. Я даже не помнила, зачем. Я с трудом встала, меня шатало. Я помнила, где шкатулка. Я знала, что она мне необходима. В темноте я действовала на ощупь. За окном тоже стало черно, но высыпали, как признаки страшной болезни, особенно яркие звезды.

Шкатулка легко легла в руку. Я почувствовала, как покидают меня силы, осела на пол. Я помнила, что мне нельзя падать, помнила, что нужно защитить ребенка. Но меня не хватало на то, чтобы довести эту мысль до конца — чтобы защитить ребенка нужно не быть здесь.

Я легла на пол, подтянула к себе шкатулку, как игрушку, обняла ее. Там было нечто важное, то, за чем я вернулась сюда. Я открыла шкатулку, пальцы онемели и не почувствовали замка, который прежде больно впивался в подушечки.

Внутри были только мои кольца, ракушки, безделушки из далекого детства, столь дорогие мне когда-то. То, что я любила прежде. Был камушек с дыркой посередине, в которую я задула свое давным-давно забытое желание. Были смешные карандаши и ластики. Были вещички, которые прежде составляли всю меня.

Не было того, что я искала. Воспоминание скользнуло по краю сознания — Децимин. Фотографии и диктофон. Все это должно было быть здесь.

Наверное, они уже забрали его вещи. Наверное, я должна была его спасти.

Я должна была. Осознание этого долга выбросило меня в мир хоть каких-то чувств. Мне было стыдно, страшно и холодно. Я взяла шкатулку и что было сил ударила себя по пальцам. Боль выплеснулась на меня, как холодная волна, но силы, производимой ею, хватило лишь на то, чтобы приподняться. Я снова ослабела, и ясность мышления уходила. Я прижалась ухом к полу и услышала далекие, неясные песнопения на неизвестном мне прежде языке.

Они были ритмичны и лишены всякой музыки и всякой гармонии. Внизу что-то готовилось, что-то совершалось, оно было глобальным и очень важным, и я не могла понять, как это связано со мной. Зачем я здесь? Почему в таком состоянии?

Время снова исчезло, я лежала и слушала оболочки слов, не понимая их смысл. Песни не заканчивались, периодически что-то с грохотом тащили, и осколки этого звука долетали до меня.

Я среагировала на стук только потому, что слух мой был обращен к далеким звукам, и когда кто-то постучал в окно, я удивилась этой новой, невероятной тональности, словно не слышала ничего подобного прежде.

И подумала, что я сплю. На балконе стоял Аэций. Казалось, он все еще захвачен мальчишеской магией покорения второго этажа. Я представила, как он, взрослый мужчина, император, пытается сюда залезть, цепляясь за колонны, перила и хитросплетения плюща, и не всегда понимая, куда поставить ногу, мне стало смешно.

Но засмеяться не получилось.

Я до крови укусила себя за запястье. Только почувствовав во рту железный привкус, я ощутила в себе силу доползти до балконной двери. Мне было мучительно стыдно перед Аэцием, и в то же время я была ему рада. Пальцы не сразу нащупали ручку, а кроме того нужно было открыть дверь как можно тише. Сначала я побоялась, что балкон тоже заперт на ключ. Но мне повезло. Наверняка, Северин и Эмилия не думали, что в таком состоянии я смогла бы сбежать, выбравшись со второго этажа.

Открыв дверь, я постаралась подняться, но не вышло. Аэций шагнул внутрь, мальчишеский задор в его движениях сменился серьезностью, он двигался очень тихо. Я с трудом позвала его по имени, но он приложил палец к моим губам. Я не соображала, что нужно быть тихой, в голове стелился туман.

Аэций мягко поднял меня на руки, отнес на кровать. Он прошептал мне на ухо, так близко, словно мы были в хоть сколько-нибудь интимной ситуации:

— Что они тебе вкололи?

Я покачала головой.

— Ретика звонила мне. Сказала, где ты, и что тебе угрожает опасность.

Но откуда Ретика знала, где я? Эта мысль показалась необычайно важной, но я должна была сосредоточиться на другом. На том, чтобы говорить.

— Это не наркотик. Это пустота. Наш бог. Откуда он. Они впустили ее. Здесь так темно.

— Я заметил. Не спеши. Ретика сказала что-то про ночь призыва. Ты должна знать. Это связано с вашим богом. Что это?

Призыв? Ретика? Мне казалось, я потеряла способность связывать слова друг с другом.

— Я не смогу идти. Двигаться не получается. Ты должен мне помочь.

Фразы получались рубленными, я заканчивала одну и делала передышку, чтобы произнести другую. Люди Зверя еще вели свой странный ритуал, я слышала его отголоски. У нас было время. Северин сказал, что все случится утром. У нас было много времени.

Аэций не спросил, как помочь, и что нужно делать, он просто ждал, когда я скажу.

— Боль. Мне нужна боль. У сестры такое бывало. Боль помогала ей. Сделай мне больно. Очень.

Аэций посмотрел на меня. В темноте глаза его, казалось, были источником света, как фарфор маминых разбитых фигурок.

— Я не стану причинять тебе боль, — сказал он. — Это опасно.

— Нужно, — сказала я так веско, как только могла. На разумную, хоть сколько-нибудь, аргументацию меня не хватало. Я смотрела на Аэция с вызовом, но он явно не спешил исполнять мою просьбу. Тогда я снова попыталась укусить себя, но Аэций перехватил меня за запястье. А потом поцеловал в губы. Так осторожно, словно он и вправду был мальчишкой, который залез ко мне, девчонке, в комнату, и у нас был первый, незабываемый поцелуй.

Губы у него были теплые, а руки осторожные. Я испытала страх, и сердце забилось чаще. Я снова ощутила собственное существование с какой-то болезненной ясностью. Зародившийся во мне огонек был крошечным, угрожал потухнуть, а мне нужно было запалить большой костер. И тогда я стала отвечать ему. Я сама себя предала, чтобы ощутить боль и страх, ощутить их сильнее. Я все еще ненавидела его и только поэтому чувствовала себя живой. Он целовал меня долго и нежно, а мне было так противно, потому что я вспоминала, как он срывал с меня одежду. Потому что он варвар, безумный и неполноценный, даже не совсем человек. Потому что в последний раз, когда он был так близко, я видела свою мертвую сестру.

Я презирала его и презирала себя, стараясь ухватиться за чувства, за ощущения, за мысли. Я раскручивала, развинчивала, разбирала саму себя, ища то, что могло принести мне боль.

Я желала его. О, как я желала его. Я льнула к его теплу, потому что здесь, в этом страшном месте, в которое превратился мой дом, в этой удушающей саму жизнь темноте, он был мне самым родным на свете.

У меня не осталось никого, кроме него, и я желала его тепла. Любого тепла.

Я боялась, что из-за пустоты, которая поселилась во мне, что-то случится с малышом.

Я боялась, что сейчас сюда войдут Эмилия и Северин, и какой же позор я испытаю.

Я боялась, потому что понятия не имела, что такое ночь призыва, и что они готовили для меня.

Мне было больно. Боль возвращала меня.

Аэций был невероятно нежен. Я и представить себе не могла, что этот чудовищный человек может отдать мне столько тепла. И в то же время эта нежность, эта близость приносила боль.

Я чувствовала, будто каждое его прикосновение режет меня, и в то же время его ласка была исцеляющей. Я не знала, что могу испытать чувства столь противоречивые и яркие.

Аэций был вовсе не похож на то грязное животное, каким я видела и ощущала его в первый раз. Я могла бы представить на его месте другого мужчину, с легкостью — я всегда в совершенстве владела самообманом.

Но я должна была понимать, с кем я нахожусь, потому что боль этого осознания отрезвляла меня, приводила в этот мир, из которого меня едва не вырвала пустота. Я не представляла, как сестра могла жить с этим чувством внутри.

Аэций осторожно стягивал с меня платье, целовал мои плечи, легко, почти невесомо, коснулся губами груди. Я знала, что он все понимает. До последней ноты представляет гремящую между нами симфонию из страха, близости, ненависти и боли.

И только его нежность и ласка делали эти минуты выносимыми. Я неловко потянулась к пуговицам на его рубашке, стала расстегивать их, а когда ощутила под пальцами уязвимую кожу, впилась в нее ногтями.

Аэций позволял мне делать ему больно, и я кусала и царапала его, выплескивая все, что хранила в сердце. И понимала, что даже если бы я убила его — я бессильна была бы уничтожить, стереть собственные унижение и ужас.

В какой-то момент я осознала, что руки двигаются легко, язык слушается меня, а мысли стали ясными, даже слишком. И это чудо торжества моей жизни над пустотным и безвидным пространством внутри вдруг вселило в меня желание, и я стала целовать Аэция. Он на секунду отстранился, посмотрел на меня с удивлением, словно я была актрисой в театре, которая играла совсем не ту роль.

— Я хочу, — прошептала я и не добавила, что хочу его. Но это было той самой унизительной правдой, которая заставляла мое сердце забиться сильнее. Аэций долго ласкал меня. Я совершенно не знала, что делать, поэтому я ловила его руки и целовала пальцы.

Я была неловкой маленькой девочкой, которой мне, честно говоря, стоило перестать быть много лет назад. Но я нуждалась в нем, как никогда. И он нуждался во мне.

Когда он коснулся губами моего живота, я ощутила, как двигается ребенок, словно знает, что частичку этого мужчины я ношу под сердцем. Сейчас я понимала, почему Аэций, давным-давно, говорил, что мы едины: я, ребенок и он.

Где-то там, внизу, творились чудовищные песнопения, вплетавшиеся в мой слух вместе с его прерывистым дыханием, но мне было все равно. Впервые я не чувствовала, что жизнь ускользает, хотя, возможно, она ускользала именно сейчас.

Возможно для нас всех уже было невыразимо поздно.

Я чувствовала, как горячий узел внизу живота сжимается все сильнее, так что скоро это стало бы больно, и когда Аэций проник в меня пальцами, я застонала от удовольствия и стыда.

Он ласкал меня, пока жар внутри не стал невыносимым, пока я не начала двигаться сама, не вполне отдавая себе в этом отчет, чтобы глубже впустить его пальцы.

То, что я считала постыдным занятием для животных, внезапно обрело смысл и цель. Он снова поцеловал меня, и то, что на этот раз он будто спрашивал разрешения разозлило и завело меня.

Аэций аккуратно поставил меня на четвереньки, теперь я едва держалась не потому, что мне было плохо, а потому, что было слишком хорошо.

Прежде, чем войти в меня, он вдруг погладил меня по голове с нежностью совсем иной, чем прежде, как будто жалел о чем-то.

Ощущать его в себе было приятно, и в то же время отвратительно. Он был осторожным и аккуратным, и теперь я понимала, что я для него — человек. Он заботился о том, чтобы мне было хорошо, давал мне привыкнуть к себе, ласкал. И от этого еще горше становилось то, что произошло между нами впервые.

Он не был диким животным, не знавшим любви. Он умел любить и умел оберегать.

Он двигался медленно, но это не только распаляло мое желание, но и удовлетворяло его. Я ощущала себя цельной, живой и очень злой, но с благодарностью принимала эту нежность и бережность.

Я не знала, сколько мы делали это. Он мягко поддерживал меня, и чем дальше, тем больше удовольствие вытесняло все, а пульсация внутри становилась сладостнее с каждой минутой. И только иногда в секунды наивысшей, животной радости перед глазами всплывали картинки, а внутри вспыхивали ощущения нашей горькой встречи.

Я первой утолила свой голод, в какой-то момент его движения стали изумительно правильными. Ощущение было такое, словно он попадает в ноты, словно он нашел верные цифры в уравнении. Эта невероятная, физическая правильность привела меня к восторгу кульминации. Я едва не закричала, но он вовремя зажал мне рот. Мне было хорошо и бесконечно тепло, удовольствие пульсировало внутри, расходясь по всему телу. Когда все закончилось и для него, я снова ощутила, как болезненно напряглось его тело, руки его, сжимавшие мои бедра, на секунду причинили мне боль. Затем мы оба оказались без сил. Аэций поцеловал меня в затылок, поддержал, чтобы я не упала.

Некоторое время все было теплым и темным, я закрыла глаза и отдалась ощущению невероятного кружения. Когда я очнулась от томления, которого прежде не испытывала, оказалось, что я лежу на боку, лицом к нему, и мы почти соприкасаемся носами. Мы оба были обнажены, и это был первый раз, когда я видела его совершенно без одежды за почти полгода, когда он считался моим мужем.

У него был задумчивый взгляд, он явно переживал нечто личное, и я положила руку ему на лоб, словно хотела остудить его жар.

А потом вдруг заплакала, тихо и очень глупо. Аэций показался мне взволнованным.

— Я ведь знала, что они когда-то отравили сестру! Но я думала, что так бывает только с теми, кто выбирает Путь Зверя! Она говорила о посвящении, говорила, что согласилась сама! А если малыш пострадает, потому что это случилось со мной? Если ему навредит пустота?

Инобытие. Небытие. Ничто, из которого он так недавно вышел. Неживое превратилось в живое, и оно так хрупко.

Аэций пару секунд смотрел на меня молча, а потом сказал:

— У него есть свой бог, который защищает его.

А потом Аэций подался ко мне и поцеловал меня в лоб. В этом не было нежности мужчины к женщине, отца к матери его ребенка или даже друга. Мы были просто людьми, и этот поцелуй был тем древним способом, которым люди проявляли сопереживание, наверное, с начала времен. Аэций коснулся меня, как касаются человеческого существа другие такие же, когда хотят утешить и успокоить.

Как важно было быть соединенными, а не разделенными.

— Как ты узнал, что я здесь?

— Ретика позвонила мне. Она сбежала с мальчишкой, который отправил тебя сюда. Вернее, у них вышла ничья. Он уговорил ее сбежать, а она пристыдила его и заставила рассказать, что он лгал тебе, чтобы заманить сюда.

Аэций положил руку мне на живот, я прижалась к нему, снова ища тепла, уткнулась носом в его шею и поняла, что сладковатый запах, идущий от него, мне нравится.

Наверное, я сошла с ума.

— Я хотела помочь ему, — сказала я, и мне стало очень обидно.

— Ретика мне рассказала. Я бы, наверняка, тоже попался на эту удочку. Я всегда на нее попадался.

— Он и Ретика в порядке?

— Она сказала, что звонит из места, где их никогда не найдут. Она, конечно, не права. Все, что не разъято на части реально найти. Тем более, если оно имеет разум и перемещается. Кажется, что так сложнее. На самом деле так легче.

Голос его вдруг стал отстраненным, и эта интонация отдавала жестокостью.

— Но ты ведь…

Он тихо-тихо засмеялся. У него оказался очень красивый смех.

— Конечно, нет. Это же дети. Дети совершают глупости. Хотя, безусловно, я буду надеяться, что Ретика одумается.

Он обнял меня, и я сказала:

— Мы поступаем неправильно, да? Нельзя просто лежать здесь и ждать. Там, внизу, может твориться что угодно.

— Что угодно, это гипербола. Но есть несколько десятков вероятностей. Уж точно меньше сотни.

Аэций казался невероятно спокойным, словно времени не существовало и ничто не имело значения. И мне передавалось это спокойствие, оно утешало мои тревоги.

— Ты что просто приехал сюда? Один?

— Да, — сказал он невозмутимо. — Я хотел проверить, что здесь происходит и узнать, почему эти люди живут в твоем доме. Я подумал, может это для тебя важно.

Это было так нелепо и забавно, что я тихо засмеялась. Мы шептались, словно школьники, боящиеся, что их застанут.

— Ты понимаешь, что это безумный поступок?

— Я управляю государством. Должны же существовать области, где я декомпенсирован.

А потом он перевернулся, посмотрел в потолок, и глаза его были так светлы, будто еще ярче обычного.

— Ты хотела знать обо мне что-то. Что-то личное.

Он приподнялся, посмотрел на меня, затем склонился ко мне и коснулся губами моего соска.

— Хотела, — прошептала я, покраснев. — Но сейчас это не главное.

— Главное. Слушай. Я знаю кое-что о мире. О том, как он устроен. Когда ты не смотришь на вещи, они другие. Двигаются по неизвестным траекториям, искажаются, исчезают. Меняются. Все подвижно. Люди тоже не вполне реальны. Все растворяется, потому что мир не стабилен. Твой мозг лишь приводит его к определенному порядку, отсекая ненужные части. Галлюцинации, это реальность в ее многообразии, которое никто не в силах понять. То, что ты принимаешь за мир — иллюзия.

Я нахмурилась. Из умного, практичного, хоть и странноватого, человека, Аэций в секунду стал шизофреником, настоящим больным, связь между мыслями которого была безвозвратно искажена.

— Суть жизни — война против хаоса. Но я могу это. Могу удерживать вещи и явления в порядке. Контролировать их. Это мой маленький секрет. Я могу изменить мир. Потому что я владею его главной тайной. Я один это вижу.

Он улыбнулся, его белые зубы блеснули жутким образом, а улыбка казалась не связанной со словами, спокойной и безмятежной. Шуты, наверное, нужны были принцепсам не только, чтобы веселить, но и чтобы пугать.

— Мой бог вручил мне дар. Я контролирую весь мир. Но иногда в нем случаются вещи, которые мне не нравится. Хаос прорывается, поэтому они случаются. Катастрофы. Или смерти. Я не могу отменить смерть. Но я могу изменить мир. Поэтому я взялся за это дело. Я единственный могу сделать хоть что-то. Нельзя отказаться, если ты видишь, что кому-то плохо, и только ты один можешь помочь. Мир подвержен разрушению, он дробится. Я вижу его настоящим. Я им управляю.

Он вдруг перевел взгляд на меня, и его расширенные в темноте зрачки показались мне окнами в мир еще более чуждый мне, чем тьма.

— Поэтому мы никак не можем опоздать, — сказал он. — Весь мир вращается вокруг нас.

Мне стало и смешно, и страшно. Правда оказалась вовсе не логичной, ничего не объясняющей и не дающей ответов, потому что крылась в лабиринте его сознания. Я сказала:

— Нам нужно выбираться отсюда.