Воображала

Глава 18

Аэций сказал:

— Я так понимаю, вы не слишком-то ей дорожите. Стоило ожидать.

Послышался щелчок затвора. Я едва видела пистолет в его руке. Неужели вот она — моя смерть? Нелепая металлическая штука в руках сумасшедшего.

Мне стало так обидно, что я доверилась Аэцию. Ни на секунду нельзя было забывать, что передо мной опасное, безумное животное.

— Дело в том, что нужно снова поместить ее в центр фигуры, — сказал Северин. Казалось, что ситуация раздражает, пугает и забавляет его одновременно.

— Да, конечно. Порядок есть порядок. Только резких движений делать не нужно. Хорошо? Понятно? Да, по-моему, это хорошо и понятно.

Северин со всей осторожностью, на которую был способен поставил стул, к которому я была привязана и передвинул его в центр. Ствол пистолета двигался за мной, словно глаз хищника.

Лучше бы он так и не пришел, подумала я. Эмилия убила бы его в моем обличье, он это заслужил.

Впрочем, он здесь все равно умрет. Их трое, он один.

В этот момент раздался выстрел. Меня в равной степени пронзили страх и надежда. Страх оттого, что я испугалась — выстрелили в меня, просто я еще не почувствовала боли. Надежда — выстрелили в Аэция и, по крайней мере, я буду отомщена. И все же, несмотря на страх и ненависть к нему, я пыталась найти в нем хоть что-то настоящее. Ему было плевать на меня, даже на страну, но он ведь искренне хотел защитить своего ребенка.

В темноте я совершенно не видела его лица, рука с пистолетом же была неумолимой.

Что-то рухнуло на пол позади, я обернулась. Кошка, еще секунду назад баюкавшая свою руку, лежала на полу. Красная ягода пулевого ранения была чуть выше ее живота. Кошка дышала, и я увидела, что ее губы, словно сиропом, измазаны кровью. Кабан не вызывал у меня такого омерзения, он уже был мертв к тому моменту, как Аэций скинул его вниз.

Кошка же умирала у меня на глазах. Я вспомнила, как она принесла мне фруктов, и тем самым отчего-то меня успокоила.

— Ты ошибся, — сказала Эмилия задумчиво рассматривая пистолет. — Ей не нужно умереть. Ей нужно умирать. Мы использовали ее кровь в обряде. И пока она пребывает между бытием и небытием, он найдет путь сквозь нее по нашим знакам.

— Прошу прощения, — сказал Аэций. — Дело в том, что я понятия не имел, как все должно проходить. Я просто предположил. Да-да. Хорошо. И я все еще готов застрелить Октавию, если вы обманываете меня.

— Совершенно нет, — сказал Северин. — Хотя признай, зверек, если бы это был наш план, он оказался бы достаточно хитроумным, чтобы тебя провести.

— Да. Наверное. Хороший план.

— Что ж, — сказал Северин. — Прощайте, императрица. Жаль, жаль, жаль!

Северин поцеловал меня в щеку, в этот момент Аэций сказал:

— Отойди, пожалуйста.

— Или что? — спросил Северин. — Застрелишь ее?

— Да. С такого ракурса я могу застрелить вас обоих. Соблазн достаточно велик. Даже не уверен, что смогу управлять своей рукой.

— Думаешь, я боюсь сумасшедших?

— Все боятся сумасшедших, — сказал Аэций. И, словно подтверждая его слова, Северин отпрянул от меня, перешагнул границу, нарисованную мелом и размытую кровью.

Музыка все играла, одна и та же песня опять и опять. На другой стороне пластинки скрывалась вторая песенка, намного более оптимистичная. Она называлась «Но я всегда буду любить тебя», и больше я никогда не послушаю ее. От этого мне было так грустно, словно я упускала самое главное в жизни. Всего-то перевернуть пластинку и, мне казалось, я умру счастливой.

Да-да, вот так. Завтра никогда не наступит, но я всегда буду любить тебя. Всегда.

Руки и ноги затекли, но я практически не обращала внимания на боль. Все заканчивалось, и мне незачем было думать о таких глупостях в последний день моего существования.

На фоне музыки хриплое дыхание Кошки было неожиданно отчетливым, и чем дальше, тем громче и аритмичнее оно казалось мне. А потом то ли игла соскользнула, то ли пластинка поцарапалась, и музыка начала искажаться, раздался пронзительный, неблагозвучный визг, голос, поющий песню изменился, словно звук по-иному проходил по воздуху. Слов теперь было не разобрать, и хотя я все еще понимала, что некогда это была музыка и даже моя любимая песня, теперь в ней не было ничего приятного. Атональная, искаженная скрежетом и визгом, она неслась по окружающему пространству, словно обезумевшая птица, которая мечется по комнате, врезаясь в стены, пока не упадет замертво.

Слова уже были неразличимы, мелодия деформировалась, ее сминали иные законы, и ничто, анти-мир, врывался в мою гостиную. Дыхание Кошки становилось все громче, словно этот звук был маяком для кого-то. Воздух с хрипом рвался из ее легких и со свистом проникал внутрь. С каждой секундой эти отвратительные звуки становились все оглушительнее. Мне захотелось зажать уши, и я задергалась, пытаясь освободить руки. Я понимала, что у меня не получится, но это было неважно, настолько отвратительно мне было ее дыхание. Когда я увидела, как свет наполняет контур странного многоугольника, в центре которого я находилась, я подумала, что сошла с ума от нарастающей силы хрипов умирающей Кошки. И хотя, казалось бы, ничто не должно было удивлять меня, ведь я оказалась в шаге от своего бога, я не могла поверить, что сантиметр за сантиметром, словно электричество идет по проводу, золотым занимается контур фигуры вокруг меня. Забавно, но все это смотрелось даже почти празднично, словно зажигалась гирлянда.

Так ярко, подумала я. Еще я подумала: прости, мышонок.

Темно больше не было, впрочем, светло тоже. Наверное, можно было сказать, что наступили сумерки, но и это было бы не совсем правдой. Все было холодным и серым, словно мы оказались по ту сторону экрана черно-белого телевизора. Цвет имело лишь это странное, путешествовавшее по крови на полу, электричество. Казалось, оно пульсировало. Изредка картинка меркла, и все мы оставались в полнейшей, совершенно невероятной темноте. Словно слепли.

Может быть, подумала я, человеческий глаз просто не в силах воспринять сигнала, который проходит сквозь наши глаза в эти моменты.

Я видела Аэция всего секунду, в сером свете черно-белого фильма, воспроизводимого в высокой контрастности. Он стоял, направив пистолет на меня. На его рубашке я увидела брызги крови, целую россыпь казавшихся черными пятен. Взгляд у него был блуждающий, как и всегда, и очень спокойный. Он улыбнулся мне уголком губ, по-настоящему нежно, и я поняла, что он не застрелил бы меня. Затем все кануло в черноту, а когда коридор над гостиной вынырнул из этой тьмы, Аэция там уже не было.

Я обернулась, чтобы увидеть Эмилию и Северина, но и их не оказалось рядом.

Была умирающая Кошка, дрожавшая, судорожно сжимавшая руки. Я только надеялась, что она готова была умереть. По крайней мере, тогда все было бы не так страшно для меня.

Для нее же, наверное, ничего не менялось. Я была уверена, что умирая так долго, обязательно разочаруешься в своем решении. Искреннее самопожертвование возможно лишь при возможности очень быстрой смерти. Человек, прощающийся с миром и с самим собой дольше минуты непременно передумает.

Ведь как это страшно — умирать.

Я снова посмотрела вперед, в конце концов, если я могла хотя бы крутить головой, нужно было пользоваться этим и видеть как можно больше. И я увидела себя.

Мне было, наверное, около пяти, у меня были две косички и два потока горьких, детских слез. Я смотрела на себя саму, словно на чужую девочку, которую запечатлели на черно-белой пленке давних времен.

Все мои воспоминания были цветные. Я не могла понять, как можно смотреть на обескровленную себя. Словно труп, подумала я. Я стояла в гостиной, маленькая девочка в нарядном платье с оборками, еще не знающая, что с ней будет, не испытавшая ничего горше потери любимой игрушки. Все было целым, мамины фигурки стояли на камине, и сама мама была цела — сидела на диване, вышивала и изредка поглядывала в раскрытую книгу на столе. Мама творила чудесные геральдические лилии, белые с голубым, я вспомнила. Только вот теперь цвета у них не было, как и у маминых пальцев.

Я не ощущала запахов, не слышала идущих снаружи звуков — вечного шума моря, пения птиц в саду, которые должны были проникать сквозь раскрытое окно. И все же эта гостиная, нетронутая, чистая, еще не опороченная разрушением и полная жизни, не была видением, галлюцинацией или воспоминанием.

Словно кто-то переключил канал, и вот я была здесь же, но много лет назад. Все было реальным. Настоящим. Прошлое не прошло. Оно предстало прямо передо мной. Я подошла к маме, спросила:

— Мама, а как мне достать что-то под полом? — спросила я.

— Во-первых, дорогая, прежде чем обращаться ко мне, осведомись, не занята ли я. А во-вторых, что, собственно, значит под полом, Октавия? И, скорее, следует сказать «из-под» пола.

— Ну, — сказала я. — Это значил под полом. Внизу.

Маленькая я переступила через хрипящую, умирающую Кошку. Прошлое и будущее были слиты странным, удивительно синхронным образом. Я попыталась вспомнить, через что я переступила тогда в реальности. Наверняка, там валялся какой-нибудь клубок ниток.

Мои руки отогнули ковер, а палец уткнулся в доску.

— Здесь, — сказала маленькая я. Мама засмеялась.

— Там ничего нет, глупышка.

— Но Жадина сказала, что она спрятала для меня сокровище внизу. Она дразнит меня, что я не могу найти подарок!

Мой палец с нежностью прошелся по доске. Я предвкушала что-то чудесное.

— Прекратите называть себя этими кошачьими кличками, хорошо? — сказала мама. Она снова вернулась к вышиванию.

— Мама, но там мой подарок, — сказала я.

— Октавия, позови Санктину. Я хочу знать, как она умудрилась положить туда что-то.

Тогда, помню, я почувствовала себя предательницей. Не нужно было говорить маме. Она запретила мне бывать в гостиной, а сестра дразнила меня, что я не могу забрать свой подарок.

А потом все забылось, и мой подарок так и остался лежать здесь. Может быть, он и сейчас меня дожидается, подумала я.

Все снова погрузилось в темноту, вынырнув из которой я увидела Эмилию и Северина. Они стояли на коленях, тесно прижавшись лбами к полу. Эмилия упиралась руками ровно в то место, где и поныне был, наверное, мой подарок.

— О, царь всех желаний, владыка внешнего и внутреннего, повелитель всего существующего и того, что жаждет существовать, пришедший из инобытия, яви нам свой лик.

Они бормотали, словно одержимые, казалось, они сейчас замертво упадут от страха. Но было в этом и свое удовольствие — кто еще может привести в мир бога? Кто может увидеть его?

— О, царь всех желаний, — повторяли они, и их голоса тоже искажались, уносились вперед, поднимались вверх и тонули внизу. Больше не было законов, больше ничего не осталось за окном.

Огонь в факелах замер, языки пламени в беспорядке разметались вокруг и больше не двигались, словно сфотографированные. Огонь был лишен цвета, тепла и движения, окончательно перестав быть тем, что означал в нашем мире. Все стало чем-то другим.

Я опять нырнула в темноту, казавшуюся мне забытьем глубокого сна, когда никаких чувств нет и ощущения исчезают.

Когда вокруг снова появился мир, я увидела себя саму, ровно такую же, как сейчас, сколько бы времени ни прошло, а вот дом был иным. Разрушение было необратимым, огонь уничтожил внутренности дома, однако скелет остался. Гостиная, сожранная пламенем изнутри, почерневшая, жуткая, казалось никогда не принадлежала моей семье, настолько она была грязной и покинутой. Такой же была и я.

Я рыдала, не утирая отчаянные, горькие слезы. Покрытая копотью и пылью, я лежала на полу, тесно прижав ухо к полу. Мои руки словно жили сами по себе, я выдирала почерневшие остатки досок, ломая ногти. Пальцы были черные от угля и липкие от крови.

— Мой мальчик! Сынок! Милый мой, я знаю, что ты жив! Я чувствую тебя, милый, я слышу тебя. Пожалуйста, говори со мной! Я найду тебя. Если понадобится, я на краю земли окажусь, чтобы найти тебя. Я знаю, что ты жив! Я не сошла с ума! Скажи мне, где ты, скажи, и я тебя найду!

Я замерла, тишина обнажила хрипы Кошки, но будущая я не слышала ничего. Будущая я завыла, как раненое животное, снова принялась выдирать обгорелые доски, потом запрокинула голову, уставилась в потолок и, будто что-то важное случилось внутри, снова прижалась ухом к распотрошенному полу.

— Я слышу тебя, — зашептала я, и крупные слезы, единственное, что, кажется, осталось во мне чистым, оставили светлые полосы на испачканных углем щеках. — Я слышу тебя, мое сокровище! Ты должен беречь себя, а мама придет, мама найдет способ, любой способ.

Все погрузилось в темноту, но плач мой был таким громким, что слышался мне снова и снова. Он был единственным звуком на свете, способным заглушить дыхание умирающей Кошки.

Когда я открыла глаза, золото, наконец, окутало всю сложную фигуру со множеством углов. Линии, не складывавшиеся ни во что гармоничное или хотя бы привычное, зажглись и нечто заработало.

Все случилось, и никого не было рядом. Ни Аэция, ни Эмилии с Северином. Золото заслонило от меня всех.

А потом погасло. Неужели все закончилось так быстро, подумала я? Все стихло, даже хрипы Кошки казались теперь привычно тихими, такими же, какие я сто раз слышала в больницах во время своих благотворительных поездок.

Сердце бешено колотилось внутри, и я даже не могла положить руку на живот, чтобы успокоить малыша. Это о нем я скорбела так сильно? Неужели его гибель свела меня с ума? Часть меня, однако, уже сейчас была убеждена в правдивости моих сумасшедших слов. Может, оттого, что сейчас между мной и ребенком (сыном, моим сыном) связь была такой сильной, что я могла представить, как почувствовала бы его даже по другую сторону земли. Говорят, мать может почувствовать, живо ли ее дитя.

В то же время эта чудовищная сцена, сцена моего сумасшествия, горького и отчаянного, внушила мне надежду. Я и мой малыш, мы переживем эту долгую ночь.

Я улыбнулась, почувствовав, как схлынуло напряжение. Все будет хорошо, подумала я, все закончится, мышонок. Ты уже заговоришь, когда случится нечто плохое.

Если оно случится. Я этого не допущу.

Я закрыла глаза, глубоко вдохнула и, когда снова взглянула вокруг, увидела Эмилию и Северина. Они замерли в своей покорной, раболепной позе. Такие разные и такие схожие в своем страхе.

Но ничего не происходило, инобытие уступало место бытию. Глаз бури, подумала я, так это называют. Сейчас все начнется.

Первым пришло ощущение, которое еще нечем было подтвердить. Я почувствовала себя маленькой девочкой, испуганной чем-то большим и темным, со всех ног бежавшей к дому, крепко закрывшей дверь и со слезами облегчения на глазах, с ощущением победы, вломившейся в комнату к родителям, которым полагалось утешить меня и защитить.

И не нашедшей их.

Все было в порядке, и в то же время не было главного. Маленькая девочка прибежала не туда. Или, может, первым к ней домой добрался монстр. Может быть, ее родителей больше не было или они никогда не были ее родителям.

Меня накрыло особое ощущение детского отчаяния, когда ты обманут в самом главном, в стремлении быть защищенным и любимым, и весь мир теряет смысл, становится страшно от того, что нет ничего надежного.

Я подумала, что, может быть, именно так чувствует себя Аэций каждую минуту, полагая, что видит мир таким, какой он есть на самом деле — ужасно изменчивым, непостоянным и пылающим.

Мне казалось, что все меняется, намного сильнее, чем искажалось прежде и намного глубже, чем я могла воспринять. Внутренности мира вокруг меня словно выворачивались наизнанку, и его обманчивое внешнее спокойствие означало лишь близость ужасных перемен.

Мне стало очень и очень страшно, как прежде не бывало никогда. Я подумала, что до этой минуты даже не понимала значение слова «страх», принимала за него что-то другое. А это чувство было таким чистым, таким мучительным и отчаянным, что я перестала ощущать свое тело.

А затем он пришел.

Это не было существо ни в одном из смыслов, которые сотворило человечество.

Оно было всем и пришло, как все. В нем не было ничего хоть отдаленно напоминающего черты земных тварей. Почему мы называли его Зверем, подумала я. У него не было ничего общего со зверями.

Ничего общего ни с чем, даже попытка представить нечто подобное могла свести с ума.

Оно было не просто большим — безразмерным. И хотя передо мной была ограниченная его часть, я знала, что это лишь незначительный кусок его тела, не больше ногтя на моем пальце.

У него было множество пастей, по крайней мере, я думала о них так. Мне казалось, что там зубы, но они могли быть и конечностями, гибкие и острые, непрестанно извивавшиеся, они открывали и закрывали каждую пасть словно механизм.

Живое и неживое одновременно. Нечто зародившееся в месте, где ничего по-настоящему живого быть не может. У него отсутствовали глаза, они не были ему нужны. У него были только голодные, жаждущие рты, перемещавшиеся по телу скользкому и состоявшему то ли из густой слизи, то ли из некоего подобия размякшей мышечной ткани.

Похожие на корешки, а, может, на сосудистую сетку отростки крепили его к полу и к потолку одновременно. Оно не могло стоять само, наверное, потому что не знало твердых поверхностей.

Оно поразило меня ощущением абсолютной беспомощности, убогости, эволюционного ужаса, и в то же время силой могущественной и непреодолимой. Отвращение мешалось во мне с восхищением. Оно жадно открывало и закрывало свои рты, и я почувствовала — оно пришло сюда из таких далеких мест, о которых опасно даже думать. Сосудистая сетка распространялась по потолку и полу все дальше, словно дом становился частью этого.

Как я была поражена, как отчаянно испугалась, и в то же время насколько родным было оно мне. Взглянув на него, я узнала все. Желание, одолевавшее меня, когда я хотела узнать о том, как другие люди испытывают боль и встречают смерть. Желание, склонившее меня перед Аэцием, плотская страсть. Желание умереть. Голод, заставлявший умолять о еде, жажда, от которой сводило внутренности, и язык казался чужим, удушающим куском мяса. В нем скрывались не только вожделения дикие и первобытные, но и утонченная распущенность, жажда драгоценностей, гурманское любопытство, заставляющее изводить десятки живых существ ради одного блюда, желание утех все более изощренных и извращенных, покуда они не примут форму убийства или смерти — финального искушения.

Я не понимала, как это бесформенное, жаждущее создание, выглядевшее совершенно неразумным, могло вызывать у меня в голове столь затейливые ассоциации — от мяса омара с нежным сливочным маслом до человеческих внутренностей, от прекраснейших впечатлений, доступных человеческому глазу до собственной агонии, от великой славы до великого падения. Все существовало в моей голове единовременно, и мой разум готов был лопнуть, как мыльный пузырь, от легчайшего прикосновения.

И все же я понимала — это неправильно. Не желать, но исполнять любое свое желание. Непрерывное, ничем не контролируемое исполнение желаний ведет к саморазрушению. И оно разрушалось, я видела это в его теле, признаки не то болезни, не то разлома. Однажды оно приняло вид человека не только из восхищения, но и из животного желания выжить.

— Мой царь, — сказал Северин, не поднимая головы. Он даже не решался посмотреть на своего бога. Но ему было что сказать.

А что могла сказать ему я? Разве что «не будь, не будь, не существуй, пожалуйста». Но если бы не существовало его — не было бы и меня.

— Мы выбрали тебя нашим защитником на этой земле, — говорила Эмилия, и она шептала, но голос ее разносился далеко, больше не подвластный никаким законам.

Как разрушителен и уродлив абсолют, думала я. И все же не могла не смотреть.

— Так защити же народ свой, склонившийся пред тобой.

Я подумала, что оно ведь может и не понимать, что его народ не только Эмилия и Северин. Мой бог, мой человеческий бог, знает и понимает все. Это существо не было разумным, не было даже живым, как мы здесь, на земле, это понимали.

— Прими эту жертву. В иной ипостаси ты заключил с ней завет.

Я и моя семья были едины, не стоило упоминания, как давно это произошло и сколько поколений сменилось. Я символизировала свою семью.

— Возьми ее в качестве искупления грехов проигравших. Пожелай ее и употреби. Мы же смиренно просим иного.

Эмилия подняла голову, чтобы посмотреть на него, зажмурилась, как если бы увидела слишком яркое солнце, и снова прижалась лбом к полу.

Я почувствовала чье-то прикосновение к рукам, и на секунду я испугалась, что это мерзкие сосуды моего бога касаются меня. Но, к счастью, я быстро отследила жизнь и тепло.

Аэций развязывал мне руки.

— Не волнуйся, — прошептал он. — Хорошо?

— Не волнуйся?! Ты вообще что-нибудь видишь?

— Я вижу все, — сказал Аэций. Голос его, однако, был на редкость спокойным.

Эмилия и Северин не шевелились. Я понимала, они заметили Аэция. Но они, как и я, боялись двинуться. Перед нами был наш невообразимый бог.

— Мы, питомцы твои, отдаем тебе лучшую из нас, избранную крови твоей, за желание, которое ты исполнишь.

— Беги, — зашептала я. — Беги и прячься. Все кончено, милый.

Но я хорошо понимала, это не жуткий монстр из кошмара, от которого вполне можно спастись. Бог всесилен, всеведущ и вездесущ. Все было кончено. Я знала. Но теплые пальцы Аэция, его аккуратные прикосновения, словно бы он никуда не спешил, просто разгадывал интересную головоломку с узлом, давали мне надежду.

Никогда не думала, что надежда может отбирать. Надежда забирала у меня возможность приготовиться к смерти. Или же к участи ужаснее, чем смерть.

Я видела, как сосуды бога распространяются все дальше, они проникали в стены, не ломая их, не встречая препятствий, входили в дерево, словно в масло, проникали в каждую вещь, даже в осколки каждой вещи. Оно исследовало. Наш безглазый, всесильный бог проникал всюду. Я видела, как пульсируют стены, в которые вплетались его корни, видела, как оживает каждая вещь, становясь то ли его частью, то ли его пищей.

— Выслушай нас, о великий, — сказала Эмилия. — Мы предлагаем тебе искушение.

Аэций освободил мои руки, и я вцепилась в него. Как я ненавидела его, как боялась, но сейчас он был единственной моей опорой, единственным человеком, удерживающим меня от ужаса инобытия.

— Ничего не случится, — сказал он. Но это ложь думала я, ложь, ложь, ложь. Даже то, что я видела будущую себя, обезумевшую от материнской любви и горя, больше не убеждало меня. Я знала, как покорялись моему богу само время, сама судьба.

Все здесь билось, будто огромное сердце. Я видела, что даже мельчайшие кусочки фарфора впустили в себя его. Затем оно добралось до трупов. Я понимала, мой бог скучал. Оно вошло в труп Кабана, и я увидела, как его шрамы наливаются, пульсируют, словно это тело ожило. Затем оно подняло его, ударило об пол, словно ребенок надоевшую игрушку.

Скучно. Ему было скучно. Рты открывались и закрывались, зубы проникали в плоть. Он был принц боли, наш бог, он ранил себя, и ему нравилось это. В пустоте единственный способ быть — чувствовать. Ничто не заставляет чувствовать так, как боль.

Аэций развязывал второй узел, чтобы освободить мои ноги, а я, извернувшись, вцепилась в его плечи, казалось, сейчас мои пальцы проникнут в него, как сосуды бога. Дикий страх сковал меня. Я думала, что если Аэций отойдет хоть на шаг, я умру.

— Мы просим тебя, чтобы воцарилась иная династия, — говорила Эмилия. — Иная династия — моя. Я отдаю тебе последнюю императрицу, твое вечное развлечение. Я испрашиваю лишь дар царить над смертной землей Империи, иного мне не надо.

Как абсурдно, подумала я, все царства этой земли были подачками, мелким подарком, не сравнимым с вечностью. Как мало мы значили. Эмилия и Северин говорили, что они лишь питомцы, и это было правдой. Мы все были лишь питомцами, а земля — нашим аквариумом, который лишь казался огромным.

И если мы надоедим, если наскучим — как легко будет разбить его на куски. Мы любили, умирали, рождались, убивали, творили, мечтали, разрушали и создавали лишь пока были занимательными. Я слишком хорошо вспоминала ощущение, поглотившее меня в момент принятия дара.

Каким маленьким снова оказалось все, что я сделала в жизни. Аэций развязал меня, я вскочила, постаравшись не задеть ни один из сосудов, но теперь это было невозможно. Здесь все было богом.

Аэций обнял меня, прижал к себе, и его живое, человеческое тепло на секунду отогнало от меня ужас. Мы стояли, тесно обнявшись, и я благодарила бога за каждую секунду, в которую он не интересовался мной. Однако, стоило мне сделать только шаг назад, как сосуды потянулись ко мне, медленно, слепо. Я замерла, и Аэций сильнее обнял меня.

— Не двигайся.

— Что? Это твой план?

— Да. Просто жди. Сейчас они отдадут тебя ему. Жди.

— Нам нужно…

Я начала говорить, но не закончила. Что нам, собственно, было нужно? Из дома нельзя было выбраться. Сам дом становился им.

Аэций прошептал мне:

— Доверься, хорошо? Просто будь со мной. Доверяй мне.

В сущности, кому мне еще было довериться?

Я увидела, как сосуды бога входят в древесину стула, она стала гибкой, тут и там появлялись и исчезали бугры, словно внутри копошились насекомые. Я представила, что нечто подобное может быть и с моим телом. Я положила руку себе на живот, Аэций накрыл ее сверху.

— Верь мне, — повторил он.

— Я тебе верю, — прошептала я. — То есть, на самом деле нет, но я буду стараться.

Никогда и ни с кем прежде я не была так близка, кроме сестры. Аэций поцеловал меня в макушку, и мне захотелось засмеяться. Как абсурдно, мы напоминали пару, смотревшую на прекрасный закат.

— Разве ты не боишься?

— Каждую секунду своей жизни. Ты просто не видела меня не испуганным.

И тогда я все-таки засмеялась. Никто не обратил внимания. Мой бог был глухим и слепым, он лишь поглощал все на своем пути. Эмилия и Северин были слишком заняты умоляя бога выслушать их. Зря. Я почувствовала себя сторонним наблюдателем, зрителем на спектакле, заранее знавшим конец пьесы. Чуть скучновато, но все же увлекательно.

Я знала, бог не слышит их, и они ждут, когда он доберется до них. Они ждут, взывая к нему так, словно он говорит, как и они.

Но темному аспекту бога неведом человеческий язык.

В конце концов, оно обратило на них внимание. Я знала, что мы — следующие, и я надеялась, что Северин и Эмилия не смогут донести до него свою мысль.

Как странно, я прежде не видела бога в его величии и ужасе, но я бог составлял суть моей жизни, и я столько знала о нем.

Но я не могла представить ни его облика, ни страха, который он мог вызвать.

Сосуды вошли в Эмилию и Северина, они оба задергались, хотя этого соединения наверняка страстно желали. Я видела, как бог входит в их головы, сквозь ноздри, уши и глаза проникает в святая святых, в колыбель сознания. Нечто входило в них, нечто уходило из них. Я не знала, обратим ли вообще этот процесс. Все поплыло перед глазами, и Аэций поддержал меня одной рукой, а другой закрыл мне глаза. Но в теплой темноте, которой он одарил меня, я слышала, как реагирует человеческое тело на вторжение, как путешествует под кожей, в мышцах, в органах, внутри, пульсирующая сосудистая сетка.

Сейчас он поймет их, подумала я, сейчас он поймет, что предлагают они, и за что именно. Не нужно было слов, не нужно было языка. Проникновение и поглощение.

— Не оставляй меня, — сказала я. — Пока все не закончится.

— О, — сказал Аэций. — Я как раз собирался уйти. Начинаю чувствовать себя совершенно чужим на этом празднике.

Звучало так, словно он серьезен, впрочем так было со всеми глупостями, которые он говорил. Я разозлилась, и это на секунду вернуло мне силы.

Я поняла, что они ползут ко мне, я ощутила это — не просто кожей, всеми внутренностями своими, каждой клеточкой своей, я ощутила его намерение. Он принял меня, он захотел меня, и вместе со мной уходила моя эпоха. Я схватила Аэция за запястье, заставила отвести руку от моих глаз.

Эмилия улыбалась мне, а может улыбалась не она. В ней и Северине все еще был бог, и их улыбки казались неестественными, словно они никогда прежде не улыбались и лишь примерно знали, как это. Мой бог улыбался мне через них. Он был доволен.

Инобытие, подумала я. Они скормят меня ему. Не просто убьют — я уйду живой, я потеряю все. Я потеряю ребенка.

Я почти запрыгнула на руки Аэцию, словно какое-то маленькое животное, забыла о желании уйти достойно.

— Нет, — сказал он, аккуратно поставив меня на пол, пульсирующий, словно живой. — Иди к нему. Предложи себя.

— Что?!

— Я придерживаюсь выбранной линии. Ты могла бы больше не удивляться.

Восходить на эшафот, как на трон, подумала я. В конце концов, я должна была быть смелой за всех тех, кто уходит вместе со мной. Я сделала шаг навстречу струившимся сосудам. Интересно, подумала я, испытаю ли я боль перед тем, как бог проникнет в меня.

Сосуды поднимались ко мне, словно змеи, танцующие под звуки флейты. Они танцевали у моей кожи, и я знала, он растягивает удовольствие, желает ощутить меня. Я имела ценность, ведь я была причастна к тому, кого он выбрал когда-то. В конце концов, все бесчисленные поколения были ничем для этого существа.

Я не была уверена, что оно понимало концепцию размножения и могло отличить меня от того человека. Оно лишь чувствовало. Я протянула руку, и Аэций крепко сжал ее.

— Предатель, — прошипела я.

— Я думал, мы друг друга ненавидим.

На ироничный ответ не хватило бы ни разума, ни времени. Оно коснулось меня, ощущение непередаваемой мерзости захлестнуло меня с головой, оно было похоже на то, что я испытывала, когда хотела преодолеть границу дома, но много, много ярче.

Тогда я поняла, те иглы были его зубами. Оно, еще невидимое, не полностью пришедшее, уже охватило дом своей пастью. Теперь же меня облизывали языки, по крайней мере нечто, что можно было так назвать.

Ненасытная пасть. Лишь на секунду оно соприкоснулось со мной, не вошло, не проникло под кожу, но эта секунда показалось мне вечностью. Затем сосуды, поднимавшиеся от моих ног к самой макушке, готовые поглотить меня, напряглись, став мучительно, механически твердыми, и отшатнулись.

А потом мой бог издал визг, такой, что, казалось, способен был заставить лопнуть все мои кости, как стекло. Звук этот отбросил нас с Аэцием к стене. Падение оказалось мягче и безопаснее, чем я предполагала. Аэций успел подхватить меня, и я врезалась в него, а стена оказалась мягкой из-за оплетавших ее сосудов.

Звук смел все, опрокинул факелы, ударившиеся о стену рядом с нами, но огонь на них будто являлся их частью, он ничего не охватывал, не шевелился, не угасал.

Мой бог был невыразимо зол, разочарован, его ярость была велика. Я понимала, что он чувствует благодаря связи между нами, между моим богом и моим народом, мной, однако его чувства словно конвертировались внутри меня, и лишь будучи переведенными на язык человеческого разума, воспринимались.

Сосуды, пребывавшие в Эмилии и Северине пришли в движение. Я увидела, как их лица приобретают выражение страдания, боли. Что ж, хороший конец для тех, кто любил боль. Хороший конец для тех, кто служил этому существу.

Мы с Аэцием крепко взялись за руки. Ярость бога разрывала Северина и Эмилию изнутри. Все было так просто — никаких оправданий, никакого права на ошибку, и так быстро — сосуды раскрыли их, словно они были лягушки на уроке биологии. Я увидела кости, внутренности, а затем все это было разрушено, переломано, перемешано и искажено. Я уткнулась в плечо Аэция, чтобы больше не видеть. Но я слышала — слышала как все хрустело и хлюпало. Я представляла, что это просто материалы, влажные и твердые, хрусткие и мягкие, странные, странные материалы.

Любопытство взяло верх над отвращением, и я посмотрела. Не осталось ни Северина, ни Эмилии. Были две диковинные вещи, созданные из них. Кости и внутренности составляли теперь странные украшения, похожие на тотемы древности, но слишком причудливые и для них. Казалось, все это никогда не имело человеческой формы. Остов из костей затейливо оплетенный плотью, ничего антропоморфного, ничего эстетичного. Если уж что оно и напоминало, так это две странных, массивных погремушки. Сосуды потянули их к себе, прижали к телу бога. И я подумала, это ведь правда игрушки. Игрушки для капризного ребенка, ведь бог абсолютной власти — ребенок, исполняющий все свои желания.

Сосуды охватили тела Волчицы и Кабана, труп Зайки, ударяясь об углы, тоже скользил к пасти бога.

— Мы следующие! — пропищала я. Аэций покачал головой, но я видела, что он еще бледнее обычного. Он поставил все и теперь не был уверен, что выиграл.

— Закрой глаза, — сказал он. Дыхание Кошки становилось тише. Она больше не дрожала. Все заканчивалось, возможно, и для нас тоже.

И я закрыла глаза. Мы крепко прижимались друг к другу, нас колотило от страха, словно детей. Теперь и Аэций казался мне человеком, и я поняла, как боялся он все это время.

Но сосуды уползали, я чувствовала, как дом снова меняется. Стало тепло, это запылал огонь. Все уходило, все оборачивалось вспять.

Я боялась открыть глаза, боялась разрушить иллюзию. Боялась, что сосуды не уходят, а готовятся обхватить меня, готовятся утащить меня за собой.

А потом я услышала шаги, они казались вполне человеческими. Тогда я открыла глаза, у меня достало смелости и любопытства.

Он был прекрасен, хотя и оказался много младше, чем я представляла. Золотоволосый юноша, почти подросток, чудесной красоты, но не отстраненной и практически неземной, как Децимин. Он не был произведением искусства, он был человеком.

На нем был белый костюм, в который мама нарядила бы сына на праздник, но в груди была дыра. Там, в тех же сосудах, что еще недавно опутывали дом, болталось, как игрушка, сердце моей сестры.

Я узнала его, я никогда не забывала его.

У моего бога были не зрячие глаза. Я не думала, что он слеп и в этом воплощении.

Он подошел к нам, протянул мне руку и, схватившись за нее, я почувствовала тепло.

— Скоро все закончится, Октавия, — сказал он. Голос у него был нежный, а человеческий язык давался ему легко.

— Ты не хочешь убить меня?

— Нет, Октавия. Ты не сделала ничего, за что я желал бы твоей смерти. Ты живешь честно и стараешься творить добро, а это самое главное.

— Ты не забрал меня…

Он перебил меня, но его легкая нетерпеливость была лишь призраком того чудовищного нрава, который был присущ иному его лику.

— Нет. Я не забрал тебя по иной причине. Но это сейчас неважно.

Позади нас пылал, пожирая шторы, огонь. Но мы не двигались, не могли позволить себе этого. Темный бог не слышал нас и не понимал, но его светлая часть говорила с нами на человеческом языке, и страх быть не той, сказать что-то не так, сковал меня.

Бог смотрел куда-то поверх моей головы. Движения у него были чуть растерянные, словно он до сих пор не привык к человеческому телу.

— Ты не плохая, Октавия. Ты — слабая. Это другое. Но ты на многое способна ради любви, и оттого я ценю тебя. Любить — величайший дар.

— Спасибо тебе.

От него шли тепло и свет, по сравнению с которыми огонь казался ничем. Он с нежностью улыбнулся мне, а его незрячий взгляд, будто случайно, скользнул по моему лицу.

— Теперь я хочу говорить с иным.

Аэций встал. Бог не видел его, не мог даже сосредоточиться на нем. Между нами была связь, а между ними не существовало ничего.

— Ты — сказал он. — Совершил святотатство.

— Я знаю. Я думал, вы убьете меня.

Забавно было слышать, как к богу обращаются на «вы». С собственным богом у каждого слишком личные отношения, а как общаться с чужим, наверное, никто и не знает.

— Нет, — сказал он. — Я даже не заметил тебя — тогда. Сейчас я не вижу тебя. Не чувствую, где ты. Но я знаю, что ты боишься. Не бойся.

Нежная улыбка лишь на секунду осветила лицо бога. Разгоравшееся позади нас пламя придало ему жестокий вид.

— Пожалуйста, — сказала я неожиданно для себя самой. — Не убивай его!

— Я не убью тебя. Не сегодня. Не через год. Ты увидишь, как растут твои дети. Ты успеешь изменить мир. Я даже оставлю тебе дар.

— Ваше милосердие…

— Нет, — бог поднял руку, и Аэций замолчал. — Ты молод и самоуверен, поэтому ты считаешь, что это милосердие. Время. Всему нужны правильные времена. Строй свой дом, создай семью, веди свой народ и делай, что подсказывает тебе сердце. Я владею тем, что грядет, и в правильное время единственное мое действие, не будучи самым жестоким, лишит тебя всего. И трагедия будет много страшнее, чем тебе покажется на первый взгляд, потому что будет разрушен твой замок, и ты распрощаешься со всем, что полюбишь.

Я поняла, что плачу, потому что моя страна, мой ребенок, моя жизнь были неразрывно связаны с Аэцием.

— Пожалуйста, — сказала я. Незрячий подросток с прекрасным лицом говорил спокойно, оттого его слова казались еще страшнее.

— Теперь ты — живи с этим.

— А я? Как же я?

— И ты живи с этим. Так я испытываю тебя, будь сильной и не бойся любить.

Со мной он говорил ласково, словно этот юноша был отцом, о котором я мечтала всегда. Он коснулся пальцами своих чудесных губ, а затем приложил их к моим. Я ощутила тепло и спокойствие, словно он забрал боль. Он забрал и пустоту, угнездившуюся во мне. Я почувствовала себя такой чистой. Мне захотелось плакать от счастья, что это никогда не повторится, я больше не испытаю ужаса инобытия.

В этот момент я поняла, что больше не слышу дыхания Кошки. Мой бог растворился, словно призрак, словно и не было его никогда на свете, а все лишь приснилось мне.

И тогда я поняла, как ревет огонь. Аэций смотрел в пустоту, где только что был мой бог.

— Аэций! — крикнула я. — Аэций! Огонь!

Огонь пожирал все, и мы должны были бежать. Им были охвачены остатки мебели, стена, и путь к двери уже усеивали его редкие, пока что, всполохи.

— Мы должны выбраться!

Он не реагировал на меня, и я подумала, может, оставить его? Может, так будет легче. Я ведь мечтала убить его, а сейчас не нужно даже ничего делать. Эта мысль была соблазнительной, но не больше, чем любая другая в том же роде и о любом другом человеке на свете. Так я поняла, что я не оставлю его. Что не хочу этого.

Я схватила Аэция за руку, потащила. Сначала он не поддавался, он был сильнее и крупнее меня, и я испугалась, что мы не успеем. Я волокла его за собой, сперва он едва шел, но чем сильнее я тащила его, тем более податливым он становился. Мы продвигались медленнее, чем стоило бы.

— Ты что еще и впадаешь в кататонический ступор, да?

Но он шел, он все-таки шел, а я держала его крепко и ни за что бы не отпустила.

— Давай же, Аэций! Пожалуйста! Ты нужен Империи, нужен мне! Мне нужно, чтобы ты шел быстрее!

Горло раздирало от дыма, но я говорила с ним, потому что тогда он двигался быстрее.

А потом прямо передо мной рухнула поглощенная огнем балка с потолка. То есть, вероятнее всего, она рухнула бы на меня, но Аэций вовремя потянул меня назад, к себе. Прежде, чем я успела испугаться, он подхватил меня на руки. Я прижалась к нему, уткнувшись носом в его плечо.

Мы перескочили балку, и я знала, что сейчас бояться нечего, до двери оставалось всего ничего. Я почувствовала радость, испугавшую меня своей ненадежностью. Аэций вынес меня из дома, и свежий воздух показался мне слаще меда.

Мой дом горел, думала я. Аэций нес меня вперед, к морю, по той дороге, по которой мы с сестрой когда-то ходили купаться.

Мой дом горел, но мы были спасены, и малыш, мой сын, напомнил о своем существовании, с ним тоже все было в порядке. Тогда я поцеловала Аэция. Прежде я не понимала, зачем целуют мужчин, и вообще есть ли смысл целовать их вне постели. Теперь я хотела целовать его, долго и сладко, потому что я была жива.

В этом не было ничего романтичного, скорее я была голодна до ощущения своего существования.

Мы целовались долго, и он был не менее жаден, чем я. Мы целовались не как любовники, а будто были много ближе, чем даже муж и жена. Все слова не подходили для того, что ощущала я.

Хотя, безусловно, это не была любовь. Я не знала, полюблю ли его когда-то. Знала, что не прощу.

Но как я его целовала. Как он меня целовал. И как это было чудесно.

Наконец, он опустил меня на землю, и я обернулась. Горел мой дом, мой прекрасный дом. Разрушено было то, что я так сильно любила. Но я смотрела без страха, без боли. Никогда не думала, что смогу остаться такой спокойной.

— Ты знал, что он не тронет меня, — сказала я.

— Да. Я же говорил тебе не волноваться.

— Почему? Откуда ты это знал?

— Ребенок, — сказал он. — У тебя будет ребенок.

— Да. Спасибо. Я располагала этой информацией.

— И он будет моего народа. Ты помнишь?

— Сложно было забыть эту новость, она сопровождалась представлением.

— Два плюс два всегда четыре. Слушай: у него свой бог, и он защищает его. Я так и говорил. Теми же словами. Паритет. Ребенок не сделал ничего, что согрешило бы против твоего бога. И ничего, что согрешило бы против моего. Иными словами, твой бог не мог убить его, забрать или обречь на смерть. Потому что он не принадлежит ему. Твой бог не мог пойти против моего бога. Свои люди. Чужие люди.

— А ты?

— Твой бог имел право убить меня, без сомнения. Я нарушил его законы, совершил богохульство и должен быть наказан. И буду наказан.

Я вздрогнула, мне стало неприятно от воспоминаний о словах моего бога.

— В случае, если твой бог захотел бы съесть меня заживо, это было бы честно. Мой бог не стал бы защищать меня.

И тогда я поняла: он говорил мне не волноваться, он был со мной все это время, но он знал, что я не умру. Он был со мной, зная, что может умереть он.

Я обняла его, и он положил руку мне на голову.

— Я думаю, оно поняло, что в тебе есть чужое. Разозлилось на Северина и Эмилию. Но тебя не могло тронуть. Я был удивлен, что оно не тронуло меня. Но теперь все понимаю. Да, да. Все стало ясно.

— Откуда ты знал, что так будет?

— Мы — это наш бог.

Фраза была туманной, неясной, и я решила не уточнять, я слишком устала, чтобы понимать.

Мы снова смотрели на пылающий дом. Пламя было голодно, как мой бог, оно пожирало все.

— Почему ты пришел один? — спросила я.

— А какая была бы разница? Разве что, больше людей погибло бы.

Он нахмурился, потом сказал:

— Да. Я был уверен, что справлюсь один. Реальность принадлежит мне. Во всем, что не касается войны и политики, лучше всего действовать одному. Лучше меньше тех, кто знает. И видит.

Он, по крайней мере мне так я подумала сейчас, видел больше, чем я. И бред, которым мне казались его слова наверняка имел предельное значение у него внутри.

— Теперь, когда я знаю о том, как ты безумен, ты можешь рассказать мне и о своем прошлом.

Он засмеялся, потом сказал:

— Я уже говорил тебе, что прошлого нет. По дороге домой я расскажу тебе еще несколько вариантов, и ты выберешь любой. Прошлое лишь условно связано с настоящим, и я перестал отличать его от фантазий довольно давно. Поэтому теперь я записываю вещи. Я ничего не знаю о Бертхольде.

А я смотрела на свой прекрасный, на свой умирающий дом. Огонь поглощал, огонь выхолащивал.

— Не плачь, — сказал он.

— Я не плачу.

Он утер мои слезы и показал мне влажные пальцы. Я и не замечала. Я посмотрела на него и увидела, что он шепчет что-то. В этот момент он казался еще более безумным.

А потом пошел дождь. Дождь был сильный, прекрасный, способный усмирить огонь.

— Нравится? — спросил Аэций, словно он сам вызвал его.

— Что? Это сделал ты?

Я слышала, что варвары могут исполнять свои желания, но никогда не понимала это так буквально.

— Я же говорил, я контролирую реальность. Ты совсем меня не слушаешь.

— Это совпадение. Это не может быть правдой.

Затем я, повинуясь этому странному, новому чувству, поцеловала его в губы.

— Мы дождемся, пока огонь стихнет, — сказал он. — Нужно закопать эту бедную девушку. То, что осталось. Человеческим костям не полагается валяться, как мусору.

Он говорил совершенно искренне, и это никак не вязалось с тем, что он только что убил троих человек.

А я не могла больше смотреть на свой горящий дом. Дождь становился сильнее. Я сказала:

— У нас еще есть время.

Я потянула его за руку, и мы развернулись к неспокойному морю.

— Мы пойдем смотреть на море, — сказала я. — Я так безумно любила его в детстве. Я хочу показать его тебе.