Воображала

Глава 8

Я проснулась с необычайно легким чувством в груди. Наверное, смена обстановки мне помогла, а может быть, я снова почувствовала этот запах моря, который так пленил меня в детстве.

Отель «Флавиан» считался роскошным еще во времена моей прабабушки, и этот статус ни разу не терял. Мы часто останавливались здесь, когда строился наш дом у моря, но тогда я была совсем маленькой, поэтому эти стены казались мне совершенно незнакомыми.

Когда-то мама говорила, что отель высшего уровня от любого другого отличает отсутствие времени суток в холле. Персонал в первоклассном отеле должен быть равно бодрый в три часа ночи и в три часа дня, чтобы не раздражать гостей, проделавших долгий путь своей усталой нерасторопностью.

На мой взгляд мама была слишком строга к базовым физиологическим потребностям человека, однако это правило несомненно работало. Ночью нас встретил безупречно-бодрый администратор, а лакеи были вежливы, немногословны и внимательны.

Я не запомнила, как уснула. Поездка оказалась для меня неожиданно утомляющей, и сон мой был даже слишком крепким для гостиничного номера.

Тошнота нахлынула сразу по пробуждению, и я взяла с тумбочки жестяную коробку с мятными леденцами, традиционным подарком для гостей отелей Империи, который впервые показался мне небесмысленным.

Прежде, чем взглянуть на часы и соизмерить себя и начинающийся день во времени, я не отказалась от удовольствия немного полежать. «Флавиан», в конце концов, казался мне чудесным местом, и я была рада, что оказалась здесь. Снаружи это было строение по красоте своей превосходящее, на мой вкус, даже дворец. Длинное здание было словно божественным образом сотворено из камня черненого еще во времена строительства и столь элегантно копировавшего старину, что никто и не заметил, когда он в нее превратился. Роскошные позолоченные купола, одетые в черепицу, которая будто бы никогда не пачкалась, ловили внутрь ласковое иллирийское солнце. Многочисленные окна, похожие на арки, на нижних этажах, и небольшие, аккуратные, в номерах, делали отель похожим на драгоценные камень в особенно солнечные дни. Внутри он был не менее роскошным — мраморный пол холла подобострастно подхватывал шаги идущих по нему, а обилие зеркал позволяло гостям тайное нарциссическое удовольствие — запечатлеть себя на фоне роскоши и запомнить не только обстановку, словно бы виденную во сне, но и наслаждение от осознания своего богатства.

Императорских спален здесь было четыре. Когда отель строился, императорская семья состояла из правящей четы и их детей, троих молодых мужчин, одним из которых был мой дедушка. В конце концов, оба моих дяди погибли при обстоятельствах, которые остались невыясненными из вежливости. Дедушка же решил, что ему стоит завести лишь одного ребенка, потому как слишком хорошо представлял себе, каким образом могут поступать друг с другом братья. В сущности, это решение привело к тому, что я осталась последней представительницей династии завета, а в комнатах дедушкиных братьев ночевали сегодня убийца императора и девушка-воровка, что в равной степени было бы расценено моими предками как оскорбление.

Времена менялись.

Спальня была просторной, оформленной в морском синем и охровом цветах, которые вместе отчего-то не выглядели безвкусицей. За прозрачной дверью балкона ветер трепал штору на летней террасе, плетеные стол и стулья казались символом ушедшего времени жаркого безделья и выглядели сиротливо.

Одна из дверей вела в кабинет, где согласно всем традициям должен был быть тяжелый стол с черным телефоном на нем и удобное кресло, а так же гильотинка для сигар в аккуратном ящичке.

Вторая вела в сияющую белизной ванную, снабженную всеми удобствами от зубной щетки до купальни с подогревом и массажем.

Я лежала на мягкой кровати в таком обилии подушек, что, казалось, выбраться будет затруднительно. Под потолком висела люстра, по чьим чернено-золотым изгибам носился утренний свет. Огромный шкаф был украшен зеркалом в половину его размера. На полках, разумеется, нашлись купальные принадлежности, а вместе с ними и очаровательные, нежно-зеленые шлепанцы.

На столике стояла синяя, невероятным образом выгнутая ваза, в которой с неудобством разместился букет камелий. Камелии не источали запаха. Что ж, вежливо и предупредительно. Я была рада этому нейтральному жесту, потому что цветочный запах сейчас напоминал мне о сестре.

Наконец, я взглянула на часы. До начала завтрака оставалось двадцать минут, и я неторопливо встала, приняла ванну, не отказавшись от массажа, умылась и оделась, впервые за долгие месяцы наслаждаясь процессом утренних приготовлений.

Собравшись, я еще на некоторое время замерла у окна. В моем номере оно выходило на море, и я смотрела на утренние непослушные волны, с которыми играли у берега дети, взрослые же, понукаемые ранним подъемом свойственным юности, спали и читали на лежаках, по крупицам добирая свой утренний отдых. Наблюдая за детьми, я вспомнила о порученных мне подростках. Нужно было разбудить Кассия и Ретику, если они еще не встали.

Я вышла в коридор, он был пустой и светлый, напоенный этим соленым запахам, который въедался в стены всех на свете отелей у моря. Дурнота снова накатила, и я медленно вдохнула, остановившись у двери комнаты Кассия.

Я постучала, сначала несмело, потом громче, но Кассий не отвечал. Я позвала его по имени, и он все равно не появился. Дверь в комнату оказалась закрыта. Что ж, подумала я, первый потерян. Неужели Аэций не представлял себе, каким образом ведут себя подростки на отдыхе?

Я постучала к Ретике, она тоже не отозвалась. Однако, ее дверь оказалась открыта. Я вошла в комнату, такую же роскошную, как и моя. Ретика сидела в кресле, обхватив колени руками. Спальня казалась слишком большой для этой маленькой девочки. Ретика была одета во вчерашние шорты и цветастую майку.

— Доброе утро, Ретика, — сказала я. — Нам пора на завтрак.

Она только покачала головой и ничего не ответила, а затем исчезла, будто ее и не было здесь.

— Ретика, ты не можешь пойти на завтрак невидимой. Это просто неприлично.

Она не отвечала. Я прошла туда, где еще пару секунд назад была Ретика, и когда я встала рядом с креслом, то почувствовала ее теплую ладонь до боли обхватившую мое запястье. Она потянула меня вниз и прошептала на ухо:

— Я не могу там появиться в таком виде. Я не думала, что мы едем в такое место.

Слово «такое» она выделила так сильно, словно и не надеялась, что я пойму, что она имела в виду. Ей было стыдно появляться в столовой, и это меня расстроило. Некоторое время я не знала, что сказать. В конце концов, я бы и сама не вышла из дома в таком виде, но Ретике было шестнадцать, она была юным и нежным существом, и мне хотелось ее утешить.

— Милая, суть такого места в том, что, в отличии от мещанских отелей, здесь ты можешь появляться в каком угодно виде, и никто не посмеет тебя осудить. Ты прекрасная молодая девушка, и нет ничего плохого в том, что ты одета так, как тебе нравится.

Она снова потянула меня вниз и прошептала:

— Но мне так не нравится.

У нее была невероятная тяга к тому, чтобы исчезнуть. Она часто бывала невидимой и говорила тихо, на пределе слышимого.

— Здесь все так красиво, — продолжала она. — Кроме меня.

— Вот уж неправда. Ты очень красивая, Ретика. Знаешь что, давай мы купим тебе новую одежду? Хочешь?

— Хочу.

— Но это не повод оставаться без завтрака. Тебе нужно показать всем, что ты не стесняешься быть собой. Ничто не ценится в высшем обществе больше, чем своеволие, поверь мне.

— Я буду выглядеть, как нищенка.

— Нет, ты будешь выглядеть, как девушка, которая знает, что дорогие вещи точно так же посредственны и недолговечны, как дешевые. А вечером уже будешь выглядеть, как принцепская старушка.

Она тихонько засмеялась.

— Я тебе обещаю, — повторила я. — Принцепсы за восемьдесят будут в восторге от твоих вещей. Примут тебя за свою.

— Хорошо, — сказала она. — Вы меня уговорили, я поем.

Она появилась передо мной, тем же странным образом, что и исчезла — в секунду. На ее лице была улыбка, хоть и несмелая. А потом она неожиданно расплакалась.

— Что случилось? — спросила я в отчаянии. Я совершенно не понимала, что с ней делать.

— Здесь все очень красивое, — сказала Ретика. — Я никогда ничего такого не видела.

Она горько-горько плакала, словно об утраченной жизни, и мне это показалось странным.

— Да, — сказала я осторожно. — Все здесь чудесно выглядит. Почему тебя это печалит? Разве тебе не нравятся красивые вещи?

— Нравятся, — сказала она сквозь слезы. — Но мне их жалко. Если вещь красивая, это значит, что когда-нибудь она поглотит ее.

Мне стало неловко, неуютно и даже жутковато. Большие глаза Ретики с длинными, как лапки насекомых, ресницами смотрели на меня с грустью и каким-то запредельным знанием того, что будет. Я улыбнулась.

— Но сегодня мы можем не думать об этом, милая. Давай лучше подумаем, где Кассий?

Ретика приложила длинный, тонкий от перенесенного ей голода палец к губам, потом вскочила с кресла и подалась к окну.

— Так вот же он!

И даже тон ее мне не понравился. Я выглянула в окно, оно выходило на главную площадь Делминиона, смыкавшуюся с морем с другой, не подходящей для отдыха стороны. Пять длинных и каменных дорог пристани тянулись к горизонту, словно площадь была ладонью, а они — пальцами. Четыре императорских дворца разных эпох, ныне отданные городу как достопримечательности, сжимали площадь в кольцо, по краю которого завтракали в ресторанах и термополиумах туристы.

Кассий гонялся за голубями, словно десятилетний мальчишка, с восторгом и жестокостью. А потом я заметила, что в руке у него преторианский клинок, и что три белоснежных голубя уже нашли свой приют в фонтане.

Я глубоко вздохнула, стараясь справиться с раздражением, а потом сказала:

— Ретика, дорогая, пойдем вниз и возьмем Кассия на завтрак.

Мы спустились на лифте, мне казалось, что сейчас я кинусь на Ретику или разобью зеркало, настолько я была зла. Я вышла из холла, не ответив на приветствие управляющего. Кассий выкрикивал ругательства, устремляясь за голубем с ловкостью, которой не ожидаешь от подростка.

— Кассий, — сказала я. Оружие его сияло ярко, это означало боевой задор. Он, предсказуемо, не услышал меня. Я видела, с каким отвращением смотрят на Кассия туристы, и что к нему уже направляются двое полицейских.

— Кассий!

Он снова проигнорировал меня, и только когда я дернула его за рукав прежде, чем он обезглавил очередного голубя, Кассий развернулся ко мне. Его клинок оказался у моей ключицы. Я испугалась, но после. Прежде всего я подумала: еще секунда и остался бы шрам. Навсегда.

— Да, моя императрица! — сказал он с каким-то совершенно взрослым ерничаньем.

— Погаси клинок.

Я обернулась и увидела, что полицейские, идущие к нам зажгли свое оружие.

— Нет нужды в оружии, господа. Это ребенок, он бы не сделал мне ничего.

Этот ребенок убил мужа моей сестры. Только об этом никто не знал.

— Все в порядке, моя императрица?

— Да, я успокою его. Спасибо за бдительность.

Люди с любопытством взирали на нас, я слышала, как щелкают фотоаппараты. Наверняка, мой стыд будет видим на каждой из этих фотографий — щеки, по ощущениям, раскраснелись, однако контролировать свой голос я могла.

— Кассий, нам пора на завтрак.

— А что я такого сделал? Эти голуби ведь не граждане Империи! Может, я решил восславить своего бога, поохотившись. Может быть, я праведник!

— Восславляй своего бога там, где это поймут правильно.

Он вдруг засмеялся, смех у него был громкий и хрипловатый, как лай молодого пса.

— Праведник, — повторил он с клоунским, громким хлопком. А потом подмигнул мне.

— Ведь какая теперь разница, да?

Я посмотрела в фонтан. В чаше плавали три обезглавленных белоснежных голубиных тельца и три головы. Вода была розовой. Обезглавленные птицы в прозрачной, розовой, как кварц, воде. Зрелище даже показалось мне красивым.

Я снова посмотрела на Кассия и Ретику. Он размазывал кровь по брюкам, а она грызла ноготь на большом пальце.

Мне в компанию достались подростки с большими проблемами.

— На завтрак, — сказала я. И, по возможности с достоинством, вошла в отель. Кассий следовал за нами, и в холле я остановилась.

— Надеюсь, ты ничего не забыл.

— Я забыл раскаяться!

— Ты забыл помыть руки, — холодно сказала я. — И сменить одежду.

— А твой муж забыл сменить мне мозги взамен перегоревших!

Я хотела было что-то ответить, но мой взгляд скользнул по стене над стойкой регистрации, за которой стоял администратор. Я удивилась, почему вчера ничего не заметила. А, может быть, вчера еще и нечего было замечать.

Над стойкой висел портрет сестры с черной, траурной лентой. Я помнила день, когда рисовали оригинал — сестра сидела в гостиной, ее волосы мягкими волнами спускались на плечи, а полуулыбка делала лицо светлым и нежным. Она позировала с необычайным терпением, а в перерывах пила ягодное вино, и я кормила ее фруктами. Художник был молодой, глаза у него горели от предвкушения славы и удивления, что императрица выбрала его, и иногда сестра смотрела на него с любопытством и желанием, чем только распаляла его вдохновение. Картина вышла чудесной.

Вслед за этим, счастливым воспоминанием, перед глазами возникло тело сестры в гробнице. Изуродованные руки и грудь были скрыты под платьем, и она выглядела необычайно скромной, впервые немного похожей на меня. Я кидалась к ней, не давая задвинуть каменную крышку, я не хотела ее отпускать, я срывала ногти и голос, моля ее вернуться.

Не было ничего больнее, чем знать, что я вижу ее лицо в последний раз, что сейчас она исчезнет под каменной крышкой гроба, и больше ее не будет ни в каком виде и никогда. Она не повторится.

Я сожгла все ее фотографии зная, что больше не хочу видеть это чудесное лицо. Пусть только мои воспоминания сохранят ее образ, думала я.

Я не хотела забывать, но я не хотела видеть ее в пародии на плоть — на фотографиях и портретах. Портреты я велела перевезти в дом на Лидо, куда никогда не поеду. Фотографии уничтожила. Больше никакой сестры в реальности.

Теперь она снова была передо мной, не настоящая, но и не воображаемая, и ужас ее смерти вернулся так остро, словно это случилось вчера.

— Убери это, — сказала я администратору, низкому и приземистому, услужливому молодому человеку. Я не ожидала услышать столько злости в собственном голосе, он казался мне чужим, как рука или нога, когда ее отлежишь. Кроме того, у меня не было привычки называть незнакомых принцепсов на «ты».

— Прошу прощения?

— Ты слышал меня, — сказала я и повернулась к Кассию. — Ты тоже.

Я прошла в столовую, Ретика за мной. Кассий появился минут через пятнадцать и даже умудрился неплохо выглядеть.

— Мы без тебя не заказывали, — сказала Ретика.

— Тогда я зря спешил.

— Сядь, — сказала я.

Столовая блестела безупречным хрусталем, потолок был разделен на снежно-белые квадраты, в каждом из которых таилось по геральдической лилии, арки окон приближали море.

Ретика с интересом трогала уголок накрахмаленной салфетки.

— Как она стоит? — спрашивала Ретика. Я попыталась ей объяснить, но поняла, что и сама не слишком понимаю технологию. Хоть что-то у нас было общее.

Я заказала себе творог с фруктами и медом и апельсиновый сок, Кассий изволил накормить свою жестокость кровяной колбасой, а Ретика захотела вафли со взбитыми сливками, причем две порции.

— Ты сумеешь съесть две порции? — спросила я.

Она кивнула, глаза у нее загорелись, словно я хотела отнять ее еду.

Когда она съела обе порции, причем с торопливой жадностью, я устыдилась. В конце концов девочка, которая очень мало приятного видела в жизни захотела позавтракать сладким, и не стоило мне делать ей замечания.

— Советую вам пойти на пляж, подышать морским воздухом, потом погулять в городе. Я дам вам денег, но не тратьте их безрассудно.

— А где будете вы? — спросил Кассий.

— У меня сегодня встреча. Предоставляю вам полную свободу действий.

Посмотрев на Кассия, я сказала:

— В пределах разумного.

Не удовлетворившись этим, добавила:

— В пределах общественно одобряемого.

После завтрака я дала Кассию и Ретике денег, сказала им держаться вместе и поднялась к себе в номер. Я прошла в кабинет, который оказался именно таким, каким я его представляла.

Достав из сумочки записную книжку, я нашла нужный номер. Телефон был старый, и я с удовольствием вертела диск, набирая цифру за цифрой. Некоторое время я слушала гудки, затем услышала мягкий, смешливый мужской голос.

— Да?

Я узнала его голос, хотя в нем, казалось бы, не было ничего особенного, и я слышала его лишь один раз.

— Доброе утро, господин Северин, я в Делминионе и хотела бы, чтобы сегодня состоялась наша встреча.

— Вы спешите, ваше высочество?

— Я в первую очередь хочу заняться делами, кроме того вы сами уточняли, что разговор срочный, — ответила я. По телефонному проводу пронесся вздох.

— Хорошо, моя императрица. В таком случае, я буду ждать вас в любое удобное вам время.

Он продиктовал мне адрес, и я сказала, что собираюсь. Я знала Делминион и планировала быть у Северина не позже, чем через час.

Взяв шляпку с широкими полями и черные очки для защиты не от нежного иллирийского солнца, еще не вступившего в весну, а для того, чтобы не привлекать лишнее внимание, я вышла из «Флавиана». Отчего-то мне захотелось вернуться и посмотреть, что делают Кассий и Ретика. Но, по крайней мере я себя в этом убедила, два шестнадцатилетних подростка будут только рады моему отсутствию и найдут, чем бы себя занять.

Да, подумала я, непременно найдут, но занятия подростков далеко не всегда бывают безопасными и легальными.

Утро уже разгорелось, оно кипело в металле трамвайных путей и на стекле витрин сувенирных магазинчиков. Людей оказалось вовсе не так много, большая часть отдыхающих была на пляже, хотя погода вовсе не располагала к купаниям. Дети мочили ноги и собирали ракушки, а взрослые отдыхали и наслаждались идущим с моря нежным ветром.

День намечался теплым, уж точно теплее, чем в Вечном Городе, и я порадовалась ему. Я решила, что ничто не останавливает меня от того, чтобы прокатиться на трамвае.

Я встала на остановке вместе с какой-то сухонькой преторианской старушкой, смолящей сигарету за сигаретой. Перемены в Делминионе были практически незаметны. Традиционно дорогой город с небольшим количеством рабочих мест вне отпускного сезона не привлекал новоприбывшие народы. Хотя, я была уверена, к лету здесь станет не продохнуть от варваров, воров и ведьм.

В голове двоилось, как двоится в глазах — я испытывала искреннюю симпатию к Ретике и Сильвии и не могла избавиться от предубеждений против их народа. Но мне нужно было. От этого зависело то, что я смогу сделать, будучи императрицей. Я хотела помогать людям, а в эту категорию теперь вошли и иные народы. Я не могла найти в себе должного милосердия, но я пыталась.

В трамвае я купила билетик и неловко, не с первой попытки, пробила его в странном приспособлении, кажется, оно называлось компостером. Я села у окна и почувствовала тихий ход трамвая, успокаивающий и приятный, прерываемый нежным позвякиванием. Это совсем не было похоже на путешествие в машине. Трамвай был намного более комфортным. Я смотрела в окно, и мимо меня проплывали обласканные морским ветром до белизны домики, вздымались колонны и шпили принцепских храмов, у лавочек дежурили дети торговцев, зорко следившие за руками покупателей, а откормленные в этом гостеприимном краю огромные коты умывались и потягивались, начиная свой обычный день.

Я была счастлива, что приехала сюда, и подумала, что не вернусь в Город через месяц, останусь еще на два. В конце концов, здесь я могла заняться помощью своему народу с большей свободой, чем рядом с Аэцием. Сейчас я, в основном, старалась не допустить разграбления и уничтожения именитых семей, но чистка, проводимая Аэциям вскоре закончится, и я смогу посвятить себя другим делам.

В голове у меня один за другим стали рождаться планы. К примеру, я могла бы помогать людям, оставшимся без средств к существованию, банкротам и их семьям, начать все с нуля. В конце концов, Аэций никогда не интересовался моими семейными деньгами и личными счетами. Материальные ценности ему словно совершенно не были интересны.

Я могла бы помогать своему народу, и это не разрушало бы мир, а строило. Пусть Аэций разбирается со своим Безумным Легионом, я же научу мой народ жить по-новому, по крайней мере дам им средства.

Трамвай снова остановился, и я поняла, что едва не проехала свою остановку. Северин жил в одной из элитных квартир, располагавшихся в старом, округло огибающим угол двух улиц доме.

Его дом мне сразу понравился, белый, но без той едва заметной глазу желтоватости, свойственной южным постройкам, с балконами, окруженными изящной металлической сеткой, скрытой под зеленью плюща.

Я вошла в прохладный и уютный двор, щедро украшенный все той же ползучей зеленью и строгими, прямыми, как солдаты, розами в кадках. Все это вызвало у меня приятное чувство. В таком, строгом и в меру красивом месте, и должен жить принцепс.

Я не знала Северина, он не был знатным или особенно богатым, но он откуда-то раздобыл мой телефон, а значит обладал хваткой, которая безусловно вызывала уважение.

Я посмотрела на почтовые ящики, на каждом был написан номер квартиры и имя владельца. Северин жил на последнем этаже, причем совершенно один. Я вошла в лифт, старомодный, с кованными дверцами, открывавшимися с неподходящим этому чинному месту громким лязгом.

Мне было любопытно, чего хочет Северин, и кто он такой. Встреча с ним была сюрпризом, я не знала ни его, ни его целей, в отличии ото всех моих предыдущих дел.

Я вышла из лифта, осмотрелась — лестничная клетка была просторная и светлая, и в предвкушении я нажала на звонок. Мне открыли сразу, будто поджидали за дверью. На пороге стоял тот самый юноша, который привлек мое внимание в день, когда я говорила с народом. Вблизи его лицо не казалось таким красивым, черты у него были чуточку неправильные, ровно настолько, чтобы с первого взгляда человек казался симпатичным, а потом в нем проглядывала некоторая несогласованность его портившая.

— Моя императрица, — сказал он так подобострастно, что насмешка была очевидной, и в то же время ничем не артикулированной. — Добро пожаловать в мою скромную обитель.

— Доброе утро, господин Северин. Прошу прощения, за столь ранний визит.

Он отошел, пропуская меня внутрь. На нем был хороший костюм, его туфли, явно новые, блестели.

В квартире звучала классическая музыка, причем такая, которая не кажется вне консерватории образцом безвкусицы, а элегантно дополняет практически любую обстановку. Я не могла вспомнить название и композитора, но явно слышала ее множество раз. Меня удивила эта неожиданная забывчивость.

— Это увертюра к «Антигоне», — подсказал мне Северин, словно видя мое замешательство. У него на пальцах были кольца — дорогие перстни, не самые красивые, но броские. Вещи, которых страстно хочешь, но почти никогда не покупаешь, они всегда не совсем подходят или лишние.

Квартира была просторная, я насчитала пять комнат и увидела лестницу на чердак, где наверняка обитали слуги. Стоило бы назвать квартиру комфортной, но она казалась какой-то неожиданно для этого дома темной. Бардовые обои с чернильными цветами, рассыпанными по ним, плотные шторы и обилие растений повсюду делали атмосферу тяжелой.

— Прошу в гостиную.

Северин даже чуть поклонился. Я прошла мимо него, мне не нравилась эта манера, граничащая с клоунадой, но не переходящая в нее.

Гостиная была местом еще более странным. Большая, она в то же время производила впечатление тесной из-за огромной кровати, стоявшей там. Из-под черного балдахина виднелся бардовый атлас.

В остальном, все было традиционно — диван и кресла, чайный столик, на котором стоял симпатичный сервиз, и покоились в миске легкие пирожные, стеллаж со статусными вещами вроде малахитовой пепельницы с золотой отделкой или коробки с дорогими сигарами.

Но эта кровать смотрелась здесь нелепо, и в то же время порочно — эта гостиная служила не только для того, чтобы обсудить последние новости за чашкой ароматного кофе.

Я села в кресло и дождалась, пока Северин нальет мне кофе, с неприязнью ощутила, что наполняя мою чашку, он склонился ко мне ближе, чем нужно.

— Прошу вас, не смущайтесь так, моя императрица.

— Я вовсе не смущена. Я просто хотела бы перейти к делу.

Он сел в кресло напротив моего, мы взяли чашки, и он с наслаждением вдохнул запах кофе.

— Правда, чудесный?

Кофе действительно был хороший, и я кивнула. Сделав крохотный глоток, я отставила чашку, решив, что кофе в моем положении я выпила вполне достаточно.

— Вижу, вы не настроены на дружелюбную беседу, а ведь это просто дань вежливости.

И я поняла: не настроена. Мне здесь не нравилось, но у меня не было на это никаких особенных причин. Было неуютно, как-то неправильно. Может быть, я просто вспоминала тот день, когда встретила его насмешливый взгляд в столь волнительный для меня момент. Северин потянулся за одним из йогуртовых пирожных, и я увидела на его запястье, на секунду обнажившемся, линию тонких, опоясывающих порезов.

Все было очевидно с самого начала, но в слова я это обличила только сейчас. Северин шел Путем Зверя. Оттого он мне не нравился — я смотрелась в него, как в свое отражение, но лево и право поменялись местами. То, что я считала правильным, он отрицал, я же презирала то, что больше всего ценил он. Но мы оба были принцепсами, и нас пересотворил один и тот же бог.

Однако глупо было бы игнорировать разность наших убеждений. И все же если принцепсу нужна была помощь, я не должна была отказывать.

— Дело в том, — начал Северин, голос у него был веселый, обаятельный, а движения быстрые и ловкие, словно он игрался с вещами, а не просто брал их в руки. — Что наш образ жизни несколько не устраивает вашего уважаемого мужа.

— Вы вольны исповедовать вашу религию, как пожелаете. Он гарантировал это право, и оно закреплено в Конституции. Если вы, господин Северин, считаете, что кто-то притесняет ваши религиозные убеждения, вам лучше обратиться к моему мужу. Он против подобных вещей.

— Ах, если бы все было так просто.

Северин поднялся, открыл один из ящиков под стеллажом и достал коньяк, щедро плеснул его себе в кофе.

— Дело в том, что я здесь не один. У нас коммуна, если хотите. Время раннее, многие еще спят, но могу разбудить их, если императрица пожелает удостовериться.

— А вы хотите?

Он засмеялся, потом погрозил мне длинным пальцем.

— Вы знаете толк в нашем Пути, правда?

— А вы забываетесь, — сказала я. — В чем, собственно говоря, ваша проблема? Я хотела бы доходчивых объяснений.

— Дело в том, что ваш муж, хоть и пытается отучить воров воровать, но не спорит с тем, что это их природа. Однако, к нам уже два раза наведывались его, как это называется, Чистильщики?

Это называлось «Служба очищения», но во все времена люди упрощали длинные названия. «Служба очищения» следила, в основном, за тем, чтобы ведьмы, воры и варвары вели себя подобающе и соблюдали законы, но так же она проверяла лояльность принцепсов и преторианцев.

— Я совершенно не имею ничего против действующей власти. Напротив, я только за. Мне нравятся перемены, они освежают. Однако, Чистильщики считают, что мы занимаемся чем-то противоправным.

— Вы занимаетесь тем, чем захотите. Это могут быть противоправные вещи?

Он посмотрел на меня внимательно. Ему явно доставлял удовольствие мой дискомфорт. Я никак не могла справиться с собой, хотя я знала, что он такая же часть моего народа, как и все, кто идут по Пути Человека вместе со мной. Мы, принцепсы, раздроблены изнутри, мне нужно было соединить нас в целое. Справиться с собой.

— Могут, конечно. К примеру, вчера я захотел немного морфия. Кому от этого хуже?

Но я знала, что за этим ленивым гедонизмом скрываются и другие вещи. Если ему захочется убить кого-то — он убьет, а если он пожелает взять женщину силой — он возьмет, в противном случае, смиряя желание, он согрешит против бога.

Но люди, идущие по Пути Зверя, существовали всегда. О них редко говорили, и еще реже их дела становились достоянием общественности. Люди Зверя были нашей маленькой тайной. На них смотрели сквозь пальцы, но Аэций бы не понял этой доброй традиции.

— Вас застали за чем-то противоправным? — спросила я. — Было совершено преступление?

Он цокнул языком, потом с досадой сказал:

— Разговор не идет так просто, но я этого ожидал.

А потом он крикнул:

— Децимин! Вина сюда, да того, что получше, а не того, которое мы обычно используем утром!

Он спустился по лестнице, ведущей на чердак, и, казалось, сделал эту темную комнату светлее. Я никогда прежде не видела такого красивого человека, он словно был из другого мира, только образом схожий с простыми, земными людьми. Он был совсем юным, наверное, ему было лет двадцать, вряд ли меньше и точно не больше. Северин выглядел лишь чуть постарше, но принцепсы отлично умеют различать возраст друг друга — по глазам. Северину было хорошо за шестьдесят.

Децемин же был действительно очень юн, но красота не давала его юности выглядеть трогательно. Большие, синие глаза, надменные и холодные, пухлые губы с изгибом таким совершенным, что их хотелось целовать — эти черты лишали его столь свойственного молодым людям очарования нелепости. Его лицо было идеально, каждая линия казалась совершенной. Я даже не могла подумать, что его нарисовал художник — человеческая рука не способна была создать ничего столь прекрасного.

Я почувствовала, что если взгляну на него снова — заплачу, от счастья, что могу лицезреть нечто столь красивое.

Когда он поставил бутылку вина и бокалы на стол, я увидела его руки, потрясающие, словно вырезанные из мрамора каким-то безумным в своем таланте скульптором.

Он хотел налить мне вина, но я закрыла свой бокал рукой.

— Я не пью по утрам.

— Вы многое теряете! — сказал Северин. — Кроме того, из его рук я принял бы что угодно, даже яд.

Когда Децимин налил Северину вина, тот коснулся его затылка, словно хвалил собаку. Это был собственнический, отвратительный в своей унизительности жест, намекающий на большее. Я увидела, что на лице Децимина отразилось отвращение. И это выражение, придавшее его глазам хоть какую-то долю человечности, позволило мне понять — этот златокудрый мальчик, как и стоило ожидать, не принцепс, не преторианец. Он — вор. Может быть, варвар, но скорее все-таки вор.

— Посиди с нами, послушай, что настоящие люди обсуждают.

Децимин молча сел рядом, выражение его лица снова стало отстраненно надменным, будто он замер, позируя для художника.

Отвращение, которое испытывал этот красивый юноша говорило о том, что он здесь против воли или от безысходности.

— Вы ведь не будете говорить мне, что занимаетесь сутенерством, господин Северин. Разговор с вами в таком случае окажется пустой тратой времени.

— Я занимаюсь всем понемногу, — засмеялся он. — Но вы не угадали. Без сомнения, наши дела далеки от того, что позволили бы себе идущие по Пути Человека.

Он сказал позволили с затаенным презрением, которое, тем не менее, не слишком сложно было заметить. Как и все, кто ходил Путями Зверя, он не имел уважения ни к чему и ничто не считал святым, кроме удовлетворения и своенравия. Я любила это в сестре, но чужие люди с такими убеждениями пугали меня.

— Однако, мы обвиняемся голословно.

— И я должна поверить вам?

— Я бы хотел, чтобы вы поверили мне, однако, как императрица, вы ничего не должны.

Децимин оставался безучастным, я то и дело возвращалась взглядом к нему, а потом отводила глаза, не в силах выдержать его красоты. Северин продолжал лениво гладить его по затылку, словно домашнее животное.

Что я, среди прочего, не любила в идущих Путем Зверя — они никогда не говорили ясно, отличались какой-то беспричинной и иногда опасной лживостью. Такой была и сестра, но ей я прощала все.

— Что ж, — сказала я. — Если вы не считаете нужным посвятить меня в суть вашей проблемы, я не считаю нужным тратить на вас свое время, господин Северин.

— О, почему вы же вы принимаете мою бережность к вашей душе за изворотливость? — Северин взглянул на потолок, словно на нем был написан ответ, затем дернул Децимина за волосы. Потом неохотно уступил мне, сказав:

— Мы содержим несколько опиумных точек в Делминионе. У них все еще нет доказательств, и они не могут нас арестовать. Но, полагаю, они могут поступить по-другому.

Несколько. В небольшом курортном городе. Я постаралась не показать своего отвращения. Зато я поняла, отчего в этом темном помещении царит такой сладкий, лакричный запах.

— Вам придется отказаться от этих забав.

— Мы откажемся. Я уверяю вас, моя императрица, эта коммуна больше не нарушит покой Делминиона. Но нам нужно исчезнуть. Вы ведь знаете, как поступают Чистильщики, правда?

Я знала. Если преступник представлял какую-то реальную опасность для людей, был убийцей, наркоторговцем или сутенером, в живых он не оставался. Кое-кто удостаивался показательной казни, но если у человека имелись деньги и связи, способные воздействовать даже на суд, в дело вступали Чистильщики.

Говорили, купить их было невозможно, как и наказать за действия, в общем, противоправные. С отпущенными из зала суда людьми частенько совершались случаи несчастные и непредсказуемые. Да и в тюрьме много что могло приключиться.

Я не одобряла эти методы, они были для меня дикими, и в то же время части меня казалось правильным уничтожать людей, которые ломали чужие жизни в буквальном или же переносном смысле.

— Чистильщики всего лишь находят и передают суду преступников, угрожающих государству и его гражданам. Структура фактически дублирует полицию, так что вам не о чем беспокоиться. Если вы купили полицию, то купите и их.

— Если бы их можно было купить, их существование было бы излишним, — сказал Северин.

— Я не стану покрывать преступников, которые торговали смертельно опасным наркотиком. У меня есть убеждения, которые превыше моих национальных чувств.

Северин посмотрел на меня внимательно. Глаза у него были темные и блестящие, исключительно живые.

— У вас есть ценности, — сказал он, и по его губам скользнула и исчезла неприятная улыбка.

Децимин смотрел на меня, по его лицу совершенно ничего нельзя было понять, может быть, его одолевало любопытство, может надежда, может презрение.

В этот момент я услышала женский голос.

— Прошу прощения, моя императрица. Северин, мой муж, может быть начал несколько не с того, с чего стоило бы. Меня зовут Эмилия.

Я обернулась. Молодая девушка, хотя на деле ей было скорее за сорок, стояла у двери. У нее были роскошные, глубоко рыжие волосы, вившиеся такими идеальными локонами, что у меня не оставалось сомнений в их искусственности. Зеленое бархатное платье шло ей безупречно и его подол лишь чуть поднимался над коленом, но было в ее облике нечто не совсем приличное, однако я не смогла понять, что именно.

Черты ее лица отличались тонкой, почти невесомой красотой, которая грозит исчезнуть от любого мимического движения. Голос был спокойным, лишенным наглости и излишнего подобострастия, которые у Северина равнялись друг другу. Она прошла к стеллажу, провела рукой над безделицами, словно стараясь узнать о них что-то без непосредственного прикосновения, затем ее пальцы коснулись защелки на коробке с сигарами. Пальцы у нее были тонкие, бледные, а вены на руках были видны так хорошо, что на молочно-белой коже их цвет уходил в яркую, неестественную синеву.

— Дело в том, — сказала она. — Что ваша, к сожалению ныне покойная сестра, просила вас помочь нам. Прежде мы жили в Равенне и именно там встретились с Санктиной. Она была очень заинтересована в нас, как и мы в ней.

Северин добавил еще кофе в коньяк, и теперь цвет напитка сложно было определить — в янтарь коньяка впились остатки кофе, породив очень странный цвет и консистенцию не менее примечательную.

— Мы были коммуной вашей сестры, ваше высочество, — сказал он. — И, думаю, будь она жива, она не хотела бы, чтобы нас уничтожила варварская полиция вашего мужа.

— И вы считаете, что я поверю вам?

Я встала, направилась к двери. Упоминание сестры разозлило меня почти так же, как ее изображение утром. Я уже была в коридоре, когда услышала, как Эмилия зачитывает письмо:

— Дорогая моя, милая Воображала. Если ты когда-нибудь узнаешь о существовании этого письма, значит меня уже нет на свете, чтобы помочь идущим моим Путем вместе со мной.

Я бросилась к Эмилии, выхватила у нее письмо, оно пахло медовой ванилью, сестрой, и совсем немного — табаком. Видимо, его положили в коробку с сигарами только перед моим приходом. Я узнала ее почерк, узнала нежность, с которой она выписывала слово «воображала».

Письмо совершенно точно принадлежало ей. Я продолжила читать, с жадностью и восторгом. Изображения отдаляли ее от меня, но слова приближали снова. Нечто обращенное ко мне, но прежде не сказанное ей, стало реальным.

«Если они будут в беде, это значит, что меня больше нет, а императрица теперь — это ты, милая. Поздравляю тебя, распорядись властью так, чтобы она принесла тебе радость. Но, прошу тебя, если тебе показали это письмо, помоги тому, кто сделает это. Скорее всего, письмо будет у Северина и его прелестной жены, но, может быть, коммуна уже будет принадлежать кому-то другому. Эти люди научили меня мудрости нашего бога, научили меня истинному удовольствию и истинной боли. Без них я не стала бы той, кто я есть. Они — часть того, что было мне ценно. Сохрани их, если тебе дорого то, чем была я. Выброси вещи, растрать деньги, сожги фотографии, но сбереги этих людей, и позже, когда мы встретимся в мире за пределами смертной Земли, я отблагодарю тебя. Тебе больно, Воображала, я знаю. Как мне жалко тебя, милая, но ты не должна умирать со мной. Живи и помни, что я люблю тебя, и что нет ничего слаще этой любви. Твоя с самого начала, Жадина.»

Сердце билось громко и сладостно. Эта капля ее присутствия в океане жизни, которая мне осталась, сделала меня счастливой. Я никогда не испытывала ничего подобного прежде, когда она была у меня. Чистая, рвущаяся из груди радость захлестнула меня, и мне захотелось кричать.

Я прижала письмо к себе, и Эмилия сказала:

— Разумеется, это принадлежит вам, ваше высочество.

— Даже императрице могут быть свойственны простые человеческие чувства, — засмеялся Северин. Я поняла, что он разговаривал со мной из чистого удовольствия. В любой момент он мог просто показать письмо, но вместо этого он вел неприятную беседу из желания проверить меня на прочность.

Сестра так никогда и не избавилась от пустоты, которую получила от них, но и не сдержала свое обещание больше никогда не ходить к этим чудовищным людям. Ее связи с другими идущими Путем Зверя были очевидны и мне, и Домициану, но мы старательно делали вид, что ничего не замечаем.

Сестра никогда не скрывала, что поклоняется темному лику нашего бога и никогда не вела образ жизни, который был хотя бы похож на тот, что вели другие принцепсы.

И эти люди, которые мне совершенно не нравились, были ей важны. Я должна была сделать это не для себя, а для нее.

Я должна была обезопасить их, и в то же время обезопасить мир от этих фанатиков. Идея пришла в мой возбужденный мозг сразу же.

— Вы поедете в наше поместье под Делминионом, — сказала я. — Никто не додумается искать преступников в летнем доме императрицы. Я велю управляющему покинуть поместье, скажу, что больше не хочу иметь с этим домом ничего общего, пусть приходит в запустение. Вокруг километры нашей земли и ни одной постройки, так что вы сможете насладиться обществом друг друга и чудесной иллирийской природой.

И это затворничество охранит мир от вас, подумала я.

— Но не смейте покидать дом. Если вас поймают и узнают, где вы прятались все это время, я не смогу оправдаться.

— Но вы готовы рискнуть? — спросил Северин с улыбкой.

— Я готова. Припасов там достаточно как минимум на полгода, если не на год. Если захочется разнообразить свой рацион — ловите рыбу и собирайте фрукты и ягоды, плодовых деревьев там вдоволь.

Мне было жаль отдавать им наш летний дом, но там они были бы вдали от людей, в равной степени защищены и безопасны.

— Возможно, однажды я приеду вас навестить, — сказала я.

— Мы будем ждать, наша императрица, — подобострастно воскликнул Северин.

— Благодарю вас, Эмилия.

— Сегодня же поговорю с управляющим. Я позвоню вам и сообщу, когда вы сможете выезжать. Будьте готовы и, главное, будьте осторожны.

Северин кинулся на колени и поцеловал носки моих туфель, один за другим. Мне невероятно захотелось врезать ему, словно я была разозленной уличной торговкой. Я взглянула на Эмилию, она улыбнулась мне, понимающе и приятно, словно Северин и ее раздражал. Я заметила, что именно в ней, несмотря на скромное платье, совершенно неприлично. На Эмилии не было белья, и я свободно могла рассмотреть все самые тайные изгибы ее тела.

— Вы хотите что-то, императрица? — Северин смотрел на меня снизу вверх. — За вашу услугу, за нашу тайну!

— Я хочу, чтобы вы ни в коем случае не покидали поместья.

— Думаю, оно так прекрасно, что мы и сами не захотим его покидать!

Я посмотрела на Эмилию, она вздохнула:

— Разумеется, мы будем соблюдать осторожность и не покинем убежища.

Мои пальцы то и дело терли письмо, я хотела убедиться, что оно реально, мне казалось, сейчас бумага превратится в ничто от моего прикосновения, я боялась этого, оттого и проверяла себя.

— Что-нибудь еще? — спросил Северин. Он поднялся с колен и стоял теперь слишком близко ко мне. Я не стала отступать из гордости и упрямства. Мой взгляд снова скользнул по Децимину. Странно, но несмотря на его броскую красоту, он умел вести себя совершенно незаметным образом.

— Я хочу поговорить с этим мальчиком, — сказала я.

— Можно даже не только поговорить. Он хорош далеко не в разговорах.

— Помолчите.

Я написала им адрес, стараясь сделать свой почерк как можно менее узнаваемым, просто на всякий случай.

— Благодарю за гостеприимство, — сказала я. — Можете меня не провожать.

Поманив Децимина за собой, я вышла в коридор. Мы вместе покинули квартиру и вышли на лестничную клетку. Децимин тут же достал из кармана сигареты и зажигалку. На нем была дорогая одежда, безупречно идущая ему, и я заметила на его запястье золотые часы. И все же мне не казалось, что он счастлив здесь.

Децимин щелкнул зажигалкой, затянулся и выпустил дым, ринувшийся к потолку.

— Вы хотите просто посмотреть? — спросил он. Голос у него был холодный, но в то же время вежливый.

— Я хочу просто поговорить, — ответила я. Однако у меня не сразу получилось, я не могла отвести взгляд от божественного изгиба его губ. Впервые в жизни я пожалела, что не могу ни словом, ни рисунком, ни музыкой воспроизвести эту красоту. Я буквально почувствовала, как она ускользает сквозь пальцы.

— Ты прекрасен.

— Я отмечен нашей богиней, — сказал он. Он отреагировал на мои слова скучающе, они были ему привычны и даже сходящие с губ императрицы не достигали его сердца.

— Тебя здесь обижают?

— Я сам это выбрал. Мне хотелось другой жизни.

То есть, он был с ними еще до войны? Мне стало очень обидно и горько за этого безупречно красивого мальчика. Его красота преодолевала границы между народами, которые я так тщательно соблюдала в своем разуме. Мне было абсолютно все равно, вор он, варвар или кто-либо еще. И я чувствовала отвращение к себе — пораженная красотой, я вела себя поверхностно.

Я достала из сумочки блокнот и ручку, записала адрес «Флавиана», который он, впрочем, скорее всего знал и свой телефон.

— Теперь ты можешь жить совсем другой жизнью, Децимин. Ты свободен.

— Я не свободен, — сказал он быстро, потом пожал плечами. — И никто не свободен.

— И все же, если ты захочешь, ты можешь позвонить мне. Я попробую тебе помочь.

— Кем я тогда стану? — спросил он.

— А кто ты здесь?

Я с трудом отвела взгляд, мне стало стыдно.

— До свиданья, Децимин, — сказала я. — Помни, что ты всегда можешь обратиться ко мне.

— Прощайте, моя императрица.

Я спустилась по лестнице, слушая только собственные шаги. Децимин все еще стоял на лестничной клетке. Наверное, докуривал.

В трамвае я уже не обращала внимание на его плавный ход и вид за окном, только перечитывала раз за разом письмо. Сестра хотела защиты для этих людей, и я дала ее им. Фактически, я поступила единственно возможным образом. Можно было отправить их за границу с поддельными документами, но там над ними не было бы никакого контроля.

Как и все принцепсы, идущие Путем Человека, я мастерски умела не обращать внимание на зло, которое совершается далеко от меня. Но не могла игнорировать зло, столкнувшись с ним лицом к лицу.

Добравшись до «Флавиана», я поднялась в свой номер, приняла душ и переоделась, чтобы пойти на пляж.

Поступила ли я правильно? Наверное, я не смогла бы позволить себе иного поступка — шаг в любую сторону от того, что я сделала, лишил бы меня покоя.

Но сейчас я чувствовала себя хорошо.

Кассия и Ретики на пляже не оказалось, но они вполне могли все еще гулять по городу, в конце концов, они прежде не видели Делминиона. Я подумала, что могу позволить себе не волноваться еще пару часов.

Я сидела в плетеном кресле у моря и читала мемуары одного из наших лучших генералов. Он погиб на войне в Парфии, а его незаконченную автобиографию издала жена. Меня завораживали мысли давно умершего человека. Эта светлая голова давно не существовала, а зафиксированные мысли казались засушенными цветами. В этом восхищении умершим, радости от незаконченности, было нечто кровожадное.

Иногда я отвлекалась от чтения и доставала письмо. Я смотрела на него, и ветер, наряду с запахом моря, нес запах ванили. Я забывала, где я, и сколько лет прошло с тех пор, как мы жили здесь летом, росли, как иллирийские цветы.

Когда я поднялась на свой этаж, чтобы переодеться и пойти искать порученных мне детей, я увидела в коридоре Ретику. Она поставила на пол сумки и возилась ключом в замке.

— Ретика!

Она вздрогнула, потом смущенно улыбнулась.

— Здравствуйте.

— Ты уже купила себе одежду?

Она кивнула. Дверь ей поддалась, но некоторое время мы обе не шевелились и стояли молча. Мне нужно было поладить с ней, поэтому я спросила:

— Покажешь?

Ретика поманила меня рукой. Она предпочитала не говорить, если можно было. Я села в кресло, а Ретика стала раскладывать передо мной купленную одежду. Смешные майки, цветастые юбки и джинсовые шорты, несколько умилительных, слишком длинных для Ретики свитеров. Количество вещей явно не соответствовало количеству денег, которые я дала Ретике. Я вздохнула.

— Ты ведь хотела одеться соответственно месту.

Тут Ретика улыбнулась, обернулась ко мне с майкой, разрисованной смешными оленями, в руках.

— Но вы ведь сами сказали мне, что я могу просто быть самой собой. А чтобы не мерзнуть, пока я буду самой собой, я купила свитера.

Я вдруг засмеялась, а затем засмеялась и Ретика. Это было не свойственно нам обеим, а потому вдвойне приятно.

В этот момент дверь открылась, с присущей ему бесцеремонностью к нам заглянул Кассий.

— Мы идем гулять? Я еще не все убогие дворцы посмотрел, и вообще хочу в кафе, заказывать еду и кричать вслед официантам!

Я вдруг поняла, что мы с ними поладим.