Воображала

Глава 7

Милый мой, то были самые беззаботные и самые чудесные времена, когда я, в восторге от собственной юности, жила в Равенне. Чудесный студенческий городок, где бездельники не спят даже ночью, поэтому гулять по его улочкам уютно и безопасно.

Нам было по восемнадцать. Сестра поступила на факультет политологии и права в Государственном Университете, я же училась в Университете Свободного Образования, где можно было набрать себе сколько угодно не связанных друг с другом предметов. Мне никем не нужно было становиться, но многое на свете было интересно. На первом курсе я получалась кем-то вроде биолога-теолога, и сестра надо мной смеялась. В дальнейшем я изучала психологию и сравнительное языкознание, историю театра и трансмедиальные проекты, социокультурное проектирование и историю Древнего Рима, и еще много чего, о чем было приятно и любопытно читать.

Я могла поддержать разговор на любую тему, но у меня не было никакой стабильной идентичности. Я все еще была просто воображалой.

Сестра же, напротив, казалась мне серьезнее, чем когда-либо. Она ответственно относилась к учебе, не прогуливала занятий, вовремя сдавала все работы. Словом, являла собой полную противоположность самой себя еще пару лет назад. Я, хотя и продолжала быть хорошей девочкой, ощущала себя расслабленно, как никогда, занималась лениво и из удовольствия.

Сестра все время была занята, и мы не то чтобы отдалились друг от друга, но я вдруг осознала, что вижу ее намного реже. Она проводила свободное время в библиотеке, не интересовалась юношами, которые занимали ее еще полгода назад, не ходила на танцы.

Я тоже ни с кем не крутила романов и музыка меня не интересовала, я любила только читать. Однако я оставалась самой собой, а вот сестра превращалась в кого-то другого.

Я не помню, когда в моем сердце зародилась, тогда еще смутная, тревога за нее. Мне казалось, словно сестра стала излишне рассеянной, когда она приходила, чаще всего далеко за полночь, я не сомневалась в том, что сестра была в библиотеке — глаза у нее были покрасневшие от чтения, она выглядела измотанной.

Странно, однако ее не портила даже усталость. Она придавала ей хрупкий, мученический вид, делавший ее только красивее. Сестра приходила в комнату и почти тут же ложилась спать.

Первые несколько недель я только благодарила своего бога за то, что не выбрала столь сложный факультет в столь престижном университете. Затем я стала тревожиться за нее, пробовала поговорить, но сестра лишь жаловалась на нагрузку и кляла свои обязанности будущей императрицы.

Мы жили тогда в небольшой квартирке в центре Равенны. В ней всегда было светло, чисто и пахло лавандой, которую я покупала каждое утро в цветочном магазине прямо рядом с нашим домом. У нас было две комнаты, но мы жили в одной. По вторникам и пятницам с утра приходила горничная, а обедали мы в симпатичных термополиумах, где подавали чудесный кофе с булочками и просто восхитительные согревающие супы.

Помню, мы с радостью обустраивали наш дом, только наш и ничей больше. Покупали приятные глазу мелочи, выбирали обои, расставляли вещи.

Но к моему восемнадцатому маю на земле у меня, посреди всего счастья, которое должно было у нас быть, создалось впечатление, что я живу одна. Я пыталась звонить родителям, но папа лишь сказал, что сестра делает то, что должно и ответственно относится к своей судьбе.

Часть меня согласилась с ним, и я даже заподозрила себя в зависти к положению сестры, впервые в жизни. Однако, волнение мое не утихало. Сестра становилась все более рассеянной, и тогда я начала водить ее к психотерапевтам, психологам и психоаналитикам, каждые выходные мы выбирались, чтобы выяснить забытые подробности ее детства или нюансы отношений с родителями.

Сколько драгоценного времени утекло тогда на бесполезные знания, которые не внесли абсолютно никакой ясности. Никто не знал, что происходит с сестрой, хотя все признавали, что она выглядит изможденной.

Словно в тумане проходили тогда мои дни, тревога заставляла меня всюду искать подсказки, но ни одна из них не оказывалась верной. Я не понимала, что творится с моей родной сестрой.

Я хорошо помню день, когда моя неясная тревога сменилась страхом.

Май подходил к концу, и дневная жара уже открывала дорогу июню, однако вечера оставались приятными в своей прохладе. Я сидела у окна, наблюдая за мужчиной и женщиной, спорившими о том, купить ли картину в антикварном магазине напротив. Они меня веселили, хотя в их диалоге не было ровным счетом ничего необычного. Ароматный запах сирени внушал надежду на прохладу и днем, я пила эту удивительную сладость, слушая дискуссию о безвестном художнике, который, наверное, никогда прежде не удостаивался таких дебатов.

Волнение неожиданным образом ушло из моего сердца, вот насколько хорош был вечер. Я открыла маленькую коробочку с бальзамом для губ, и к запаху сирени добавился нежный запах ландыша. Я коснулась пальцами теплого воска, тут же поддавшегося теплу моего тела, провела им по губам, оставляя на них сладость. Коробочка закрылась с мягким щелчком, и я принялась рассматривать ее. На крышке была нарисована балерина, замершая в кульминации кабриоля. Под ней белело несколько крохотных ландышей, которыми и пах бальзам. Я погладила коробочку, на ощупь она была гладкой и холодной, а внутри, под крышечкой, притаилось крохотное зеркальце. Я рассматривала коробочку, потом кольцо на моем пальце. На восемнадцатилетие сестра подарила мне серебряный перстень исключительно тонкой работы, с вензелями, переходящими в какой-то растительный орнамент из прошлого века, такой тонкий и нежный, и в то же время монументальный. Такие вещицы любили при императрице Виктории, моей прабабушке, а после, сразу из модного, они нырнули в безупречно винтажное, таким образом навсегда сохранив достоинство. Перстень венчал розовый кварц, оплетенный вензелями так крепко, что казался естественной частью металла.

Ты и сейчас можешь его увидеть — с моего совершеннолетия я ни разу не снимала кольцо, подаренное сестрой, и не сниму, а когда умру, меня погребут вместе с ним.

Я находила наслаждение в рассматривании своих вещей. Ты не представляешь, насколько я привязана к этим милым безделушкам. И тебе этого не понять, любимый, ведь ты не нуждаешься в фиксации самого себя, ты определен и ясен. Ты нуждаешься в фиксации мира, и вещи не должны быть частью тебя.

Я смотрела на мои чудесные вещи и чувствовала себя счастливой, словно я рисунок, который только что закончили. Мне захотелось чая с холодным молоком, и я встала, чтобы отправиться на кухню.

В этот момент позвонили в дверь. Я вздрогнула, не зная, кто бы это мог быть в столь поздний час. Ко мне друзья не ходили, к сестре, что удивительно, тоже. А сама она обычно звонила мне из библиотеки, когда отправлялась домой. Я несмело подошла к двери, встала на цыпочки, чтобы заглянуть в глазок. На пороге стояла сестра, и она напугала меня намного больше обычного. Да, и прежде я чувствовала отчуждение и опустошение, коснувшиеся ее взгляда, но было очень легко списать их на переутомление.

Сейчас они были слишком очевидными, чтобы списать их на что-либо иное, кроме начинающегося сумасшествия. Но, присмотревшись, я поняла, что и это — неправда. Пустота, прятавшаяся в синеве ее глаз не имела никакого отношения к тому, что зовется пустотой в мире людей. Это была пустота другого, запредельного мира.

Я открыла дверь, навалившись на нее всем телом, втянула сестру в коридор и закрыла дверь, словно кто-то гнался за ней. Но я уже знала ответ — если кто и гнался за ней, он входил через любые двери и проникал в любые комнаты. От него не спасла бы компания, как в фильме ужасов, и не было важно в одиночестве сестра или с кем-то.

Все люди земли были перед ним лишь крохотными и неразумными животными. Ничто не имело значения, если она попалась, подумала я. Но кому попалась?

И этот ответ уже был, он был лихорадочным кошмаром, впившимся в мое тело, однако я не решалась даже мысленно произнести его.

Я крепко обняла ее, но сестра осталась неподвижной. Мне показалось, в коридоре стало темнее.

— Пойдем на кухню, милая. Пожалуйста, расскажи мне, что случилось. Я хочу помочь тебе!

— Конечно, — невпопад ответила сестра. Ее бледность казалась запредельной, словно кожа вот-вот станет прозрачной. На кухне я усадила ее за стол и поставила греться воду для чая. Она сидела неподвижно, словно кукла, с которой бросили играть. Ты не можешь представить себе моего ужаса, любимый, потому что, сквозь года его не могу представить и описать даже я сама.

Это был особенный опыт, который я не в силах осмыслить. Я смотрела на то, как моя сестра наполняется тьмой, которая была прежде всего на свете. Как она, сквозь себя, впускает в мир нечто абсолютно ему чуждое. Мне казалось, что оно выходит из ее легких с дыханием.

— Что происходит, Жадина? — спросила я нежно. — Пожалуйста, милая, я хочу позаботиться о тебе.

Сестра подняла на меня взгляд, глаза ее сияли от этой пустоты.

— Ты не сможешь, — сказала она без какой-либо интонации. — И никто не сможет.

А потом из глаз ее покатились слезы, крупные, круглобокие, как спелые ягоды. Выражение ее лица, тем не менее, совершенно не изменилось. И я поняла, что это были рефлекторные слезы, слезы усталости.

— Не надо было, — сказала она. — Никому не надо, и мне не надо.

— Что ты наделала, Жадина?

Мне казалось, что она очень пьяная, в той самой степени, когда лихорадочную распущенность сменяет абсолютный ступор.

— Я очень многое хотела узнать. Я думала, мне помогут.

— Кто поможет?

— Мне кажется, они меня отравили.

— Я сейчас позвоню в больницу. Кто тебя отравил, милая моя? Скажи, кто это сделал, и он ответит перед всей страной.

Когда я метнулась к телефону, сестра вдруг крикнула:

— Нет! Никто не должен знать!

— Но ты ведь…

— Я не умираю.

На умирающую она и вправду не была похожа. С ней происходили вещи совсем другого толка, и я отчего-то знала, что больница здесь не поможет.

Я села перед ней на колени, принялась гладить ее лицо, но она не реагировала на мои прикосновения.

— Я думаю, мне что-то подсыпали в вино. Или, может быть, вкололи. Я не знаю. Я не помню. Не помню.

Она вдруг посмотрела мне в глаза, попыталась улыбнуться, словно впервые за все это время узнала меня.

— Воображала, — сказала она, и это слово, самое привычное, заставило ее язык споткнуться.

— Жадина, — прошептала я и обняла ее колени. — Что же с тобой случилось?

— Мне не нужно было туда ходить, — сказала она. — Я больше не пойду.

— Куда не пойдешь?

Я чувствовала себя бестолково, я могла только задавать вопросы, на которые она не отвечала. Голос у сестры стал плаксивый и испуганный, словно она маленькая девочка, которую обидели.

Сердце мое наполнилось жалостью и злорадством одновременно.

— Жадина, пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.

Я встала и отошла заварить ей чай. Она сидела совершенно неподвижно, словно никогда не была живой.

— Они сказали, что примут меня. Что я действительно желаю, раз сама нашла их. Я не знала, что так получится. Мне было так хорошо, а теперь тело словно вата, я не могу так.

Впервые на моей памяти сестра показывала слабость. Это она всегда была сильнее меня, она никогда не унывала. Я поставила перед ней чашку с дымящимся чаем, и она, словно сделав над собой неимоверное усилие, приложила к ней руки.

— Осторожно, — успела сказать я. — Горячо!

Но она не послушалась меня, наоборот, словно из желания причинить себе боль тесно прижала ладони к чашке. Я метнулась к ней, чтобы отнять ее руки от обжигающего фарфора, но ее глаза вдруг просветлели, и я увидела мою прежнюю сестру.

— Нет, — почти выкрикнула она. — Нет, нет, нет! Так лучше! Было плохо, но теперь все проясняется.

— Что проясняется, милая?

Я чуть не плакала от страха за нее и непонимания.

— Я все поняла, — сказала сестра. В ее голос и взгляд вернулась острота.

— Ты должна сделать мне больно, — сказала она. — Очень больно.

— Я не буду, Жадина!

— Если ты этого не сделаешь, я сделаю это сама! Но будет дольше. И сложнее.

Ее голос был властным, и она вдруг напомнила себя год назад. Я с такой радостью уцепилась за это воспоминание, что прошептала:

— Сейчас.

— Быстрее, Воображала, — голос у сестры зазвенел. Она отняла руки от чашки, и я увидела, как покраснели ее ладони.

— Лошадиный стек, — сказала она. — В шкафу.

Я сначала не поняла, о чем она говорит. А потом вспомнила, что в шкафу действительно, наряду с жокейской формой есть два наших стека. Мы планировали кататься на лошадях каждые выходные, как в Вечном Городе, но не заладилось, и я почти забыла, что мы когда-то собирались устраивать здесь конные прогулки и даже привезли все необходимое.

Я метнулась к шкафу, среди пахнущих нашими духами платьев и белья на полочках, я с трудом отыскала форму, а рядом с ней нащупала и стек. Когда я взяла его, я все еще не знала, что буду с ним делать. Он лег в руку легко, с приятной привычностью. Вот только я никогда не стегала им человека, а тем более — родную сестру.

— Быстрее, — выкрикнула она, и в ее голосе я услышала страдание. Сестра стояла у двери и скидывала платье, затем сняла лифчик. Я увидела на ее шее и груди множество засосов, а по ребрам шли длинные и тонкие царапины.

— Что с тобой делали?

— Я училась получать удовольствие, — сказала она. Голос ее снова истаивал, и я подумала, что не выдержу увидеть ее такой, какой она пришла, во второй раз.

Сестра оперлась на вытянутых руках о стену, подставила мне спину, чуть изогнувшись. Я увидела кровь под ее ногтями.

— Куда ты влезла, Жадина?

Но она не отвечала мне, замерла, закрыла глаза, и я ощутила, что она снова ускользает в эту иную пустоту. Тогда, размахнувшись, я ударила ее стеком, вызвав тихий вздох.

— Сильнее.

Мне казалось, я бью ее сильно, и я даже получала удовольствия от причинения боли, но сестра только помотала головой.

— Ты не можешь, не можешь мне помочь.

И в этот момент я ударила ее во второй раз, на безупречно белой коже пролегла красная полоса. Сестра вскрикнула, и ее зубы заблестели, обнажившись в улыбке.

— Еще!

Голос ее снова обрел ясность, и я отчетливо поняла, что спасаю ее, и это придало моей руке силы. Стек ровно и сильно ложился на ее спину раз за разом, вырывая из горла сестры громкие, но ясные и радостные крики.

— Где ты была? — спросила я и удивилась тому, насколько холоден мой голос. Я словно наказывала ее, и это мне не понравилось. Наверное, главной тому причиной было то, что я ощущала удовольствие. Мне не нравилось быть такой.

— Я хотела найти что-нибудь про бога, что-нибудь, чего не пишут в книгах, — выдохнула она. — Это оказалось сложно, но я вышла на людей, которые…

Я снова ударила ее, и голос сестры стал громче.

— Которые идут Путем Зверя! Они знают больше, чем другие и ни в чем себе не отказывают.

Я знала, что сестра не сможет идти Путем Человека, однако я не думала, что она так быстро столкнется с этими людьми, которых все советовали обходить стороной.

— Ты могла бы сказать мне, — стек снова с острым звуком ударился о ее спину.

— Могла бы. Но я знала, что ты будешь злиться. Я вовсе не собиралась там задерживаться. Мне только нужны были знания. Я не думала, что все зайдет так далеко.

— Ты будущая императрица. Ты не имеешь права подвергать свою жизнь опасности, — сказала я.

О, как легко было говорить эти слова, когда я сама не была императрицей.

— Бей сильнее! Это меня возвращает!

И я била ее сильнее, пока не увидела, как вздуваются от крови ссадины.

— И каким образом ты ввязалась в историю с теми, кто идет по Пути Зверя?

— Это что-то вроде клуба по интересам. Я не думала, что посвящение окажется чем-то особенным.

— И чем же оно оказалось?

Я отвела руку со стеком, и сестра податливо выгнула спину, так что это выглядело как приглашение. В последний раз я ударила ее по ссадинам, и она вскрикнула так, что это можно было принять и за удовольствие, а потом сильнее уперлась обожженными руками в стену, словно довершая начатое мной, доводя себя до разрядки.

Мне казалось, она делает с болью то же самое, что я делала с похотью, когда оставалась дома одна и ласкала себя.

— Я не понимаю. Я просто получала удовольствие, от всего, от еды и воды, секса, музыки. А потом я почувствовала…

Сестра замолчала, осела на пол, прижалась израненной спиной к стене и запрокинула голову, смотря на меня.

— Я почувствовала, как оно проникает в меня.

— Что проникает в тебя?

— Я не знаю. Оно темное и пустое. Словно мы открывали что-то. Я не понимаю.

Она снова начала бормотать что-то бессвязное, и я ударила ее стеком по лицу, глаза сестры снова загорелись, она прижала руку к щеке.

— Боль отрезвляет, — сказала она. — Вырывает меня оттуда.

Зубы у нее стучали, словно ее знобило. Я подняла ее, нарочно касаясь ссадин на спине, и часть меня находила в этом удовольствие, другая же корчилась от отвращения.

В ванной я обрабатывала ее ссадины, и сестра радостно шипела.

— Я ощущаю себя, — выдохнула она. — Я ощущаю все. Я снова все чувствую. Ты не представляешь.

— Не представляю, — согласилась я. — Ведь я не лезу в такие места.

Я поцеловала ее в щеку, на меня вдруг нахлынула нежность к ней, моей заблудшей сестре, нуждавшейся в моей заботе. Она прижалась ко мне, и я ощутила нежный, цветочный запах ее волос.

— Я туда не вернусь, — сказала она. Но мы обе знали — вернется. Если она хотела чего-то, ее было не остановить.

Я укачивала ее в ванной под мучительным светом слишком ярких лампочек, пока она не заснула — в неудобной позе, в ссадинах, и прямо у меня на руках.

Если бы я только знала тогда, что эти приступы будут повторяться, что они станут частью нее и ее Пути Зверя. Капля пустоты, обитающей за пределами мира, проникла к нее и отравила ее навсегда. Она причиняла ей мучения, и иногда я думала — как же чувствуют себя боги, обитая в пространстве напоенном тем, капли чего хватило, чтобы увести мою сестру в это мучительное состояние?

Печать пределов мира навсегда сохранилась в ней, и иногда я видела этот взгляд, в котором не отражался человеческий мир.