Воображала

Глава 20

Марциану исполнилось две недели и два дня, когда я решила, что мы вполне можем позволить себе небольшую прогулку в саду. Осень выдалась на удивление жаркая, словно август замер в своем ласковом, старческом тепле. Это была самая нежная осень в моей жизни. Желтизна еще не тронула листья, природа словно надеялась, что холода никогда не наступят, и это было чудесное и отчаянное время, время когда все вокруг охвачено страхом грядущих перемен, которые опаздывают и оттого еще больше тревожат мир.

Я велела накрыть стол в саду, как в старые добрые времена, когда я, сестра, мама и папа, и даже Домициан все еще были вместе. Марциан никогда не увидит своих родственников, у него не будет бабушки и дедушки, не будет любящих тети и дяди. Мне хотелось представить, что у моего сына большая, счастливая семья. Все, что нам оставалось — чаепитие с мертвыми людьми.

Я говорила ему:

— Мой мальчик, твои бабушка и дедушка, дядя и тетя умерли, но мне хочется думать, что они здесь, что они могут посмотреть на тебя. Ты никогда не увидишь их, мой милый, потому что мы не окажемся в одном месте после смерти, и это мое великое горе. Но это не значит, что ты не достоин их памяти, ты — их продолжение. Я люблю тебя.

Мне хотелось рассказать ему сказку о том, кем были его родственники, какой смелой и чудесной была его тетя, как красива и обаятельна была бабушка, и каким строгим и честным был дедушка. Мне хотелось, чтобы он знал — в нем продолжаются чудесные люди, которых я любила.

Он был потрясающим маленьким существом. Сыном, о котором я мечтала, будучи еще маленькой девочкой. Среди принцепсов не было принято самостоятельно заботиться о грудных детях (и я понимала, почему, от недосыпа у меня болели глаза, но усталость не позволяла мне уснуть в редкие моменты, когда это представлялось возможным). Детей отдавали няням, забывая об их существовании примерно до двух лет. Папа говорил, что мы с сестрой долго не доверяли маме, отказываясь поверить, что она как-то с нами связана.

Малыши, без сомнения, требовали огромного труда и бесконечного терпения, а так же сил, которых в себе и не подозреваешь до их появления. Соблазн сделать так, как поступало большинство матерей нашего народа до меня, был, и все же я не могла расстаться с Марцианом, я никого к нему не подпускала, и мне казалось, что я готова не спать годами, лишь бы только он был рядом со мной.

Мне казалось смешным, что я боялась не полюбить его по-настоящему. Он был копией отца, в нем, казалось, не было ни единой моей черточки, но любовь работала вовсе не так, как я представляла. Он просто был, и этого оказалось достаточно.

Иногда мне хотелось плакать оттого, как чудесно это маленькое, человеческое существо, столь хрупкое и столь близкое мне.

Он крепко спал, и мне так нравилось на него смотреть. Я хотела запомнить его навсегда и, мой бог, как я боялась лишиться его однажды. Мне снились короткие и страшные сны, в которых его у меня отнимали, или я подходила к колыбельке и обнаруживала, что он мертв. Я просыпалась в слезах, и благодарила своего бога и бога моего сына, что он со мной. Образ меня, потерявшей его, навсегда отпечатался в моем сознании.

Голос Аэция испугал меня, как и практически все резкие звуки в последнее время. Я была словно животное, все время на взводе, готовая защищать свое единственное сокровище. Я прижала Марциана к себе, он безмятежно спал, не переживая о глупостях, которые так тревожили меня.

— Он прекрасен, — сказал Аэций. — Спасибо тебе.

Я не ожидала увидеть его. Аэций уезжал в Британию, край ведьм, он хотел передать им их исконную землю, и народы Империи чествовали его щедрость, кто искренне, а кто сквозь зубы. Я думала, Аэций должен вернуться позже, но, может быть, я вовсе потеряла счет времени — сутки распадаются, когда неделями почти не спишь.

— Я могу сесть? — спросил он, и прежде, чем я ответила, отодвинул стул рядом со мной.

— Нет, — сказала я. — Это место сестры.

Мне казалось, еще секунда, и я буду шипеть, словно разозленная мышь. Аэций казался беззащитным и растерянным, словно я, подарив ему сына, имела над ним какую-то странную власть. Аэций замер, и я смотрела на него. Мы нехорошо расстались, и я не была уверена в том, что смогу разговаривать с ним.

Я удивилась, когда он пришел ко мне через пару часов после того, как я дала жизнь Марциану. У нас не было принято, чтобы мужчины знали о женских тайнах. Но стыдно мне не стало, я слишком устала, чтобы испытывать еще хоть что-то плохое, даже боль больше не волновала меня. Хотя память о самых ее невыносимых проявлениях все еще жила в теле.

Я думала, что после рождения сына никогда не смогу начать никакую войну, даже самую праведную — я хорошо узнала цену жизни.

Марциан уснул на моей груди, надежно укрытый, теплый комочек, который так легко мог замерзнуть. Он был такой крохотный, я боялась прикасаться к нему. Но это было настоящее, маленькое человеческое существо. Хрупкий и чудесный мальчик, он дышал, двигался, он жил.

Аэций поцеловал меня, и я ответила ему. Он даже не смотрел на ребенка, это показалось мне странным. Он показал мне клочок бумаги, на котором были соединены линиями три звезды.

— Что это? — спросила я.

— Это он, — ответил Аэций.

— Ты просто невероятно бездарен в рисовании.

Он снова поцеловал меня, погладил по голове. Я думала, это будет меня раздражать, но оказалось, что мне хотелось, чтобы меня приласкали.

— Это его звезды, — сказал Аэций. — Для нас они предопределяют, какими мы будем.

— Должно быть удобно, — сказала я. Отчего-то мне не захотелось спрашивать, что за звезды у моего мальчика. Он был моим сыном, и мне хотелось думать лишь о том, как счастлив он будет, я боялась плохих новостей.

Аэций поцеловал меня в макушку, принялся гладить по влажным волосам.

— Ты не хочешь посмотреть на него? — спросила я.

— Не сейчас. В свой первый день на земле он принадлежит только своему богу и своей матери. У нас не принято тревожить ребенка.

— У вас принято тревожить его мать, — сказала я, хотя на самом деле не была зла.

— Благодарить.

— Я думала, Дигна скажет тебе не беспокоить нас.

— Дигна сказала, чтобы я вызвал ей машину, и поехала домой. Видимо, она испытала нечто сентиментальное к собственным детям.

Когда я узнала, что у Дигны уже есть дети и будет третий малыш, я очень удивилась. Но больше всего, конечно, я удивилась, когда узнала, что Дигне всего двадцать два года. Она казалась мне мудрой и опасной женщиной, как минимум нашей с Аэцием ровесницей. Аэций сказал, что когда не видишь лица человека, воспринимаешь лишь его суть. Может и правильно было бы, сказал он, если бы мы все скрывали лица.

— Я рада, если сумела пробудить в ней нечто теплое.

Мы лежали рядом, Аэций целовал меня, а я дремала, ощущая его тепло и дыхание сына. Мне казалось, что я чувствую себя много лучше. Без сомнения, в варварском обычае быть вместе после всего, имелось нечто по-звериному мудрое.

Мы и были словно животные, и мне так нравилось его тепло.

А потом я услышала, как Аэций сказал:

— Я люблю тебя.

Сон с меня словно согнали, я ощутила горячую злость, словно кровь во рту.

— Ты не имеешь права так говорить.

— Почему? — в голосе у него скорее было любопытство, чем обида.

— Потому что ты не можешь меня любить. А я не могу любить тебя. Ты представляешь, как больно сделал мне? Ты использовал меня, ты унизил меня, и ты сделал это просто так. Потому что ты мог.

Все слова, которые я хотела сказать, вылетали сами собой. Я говорила тихо, почти ласково — мне не хотелось, чтобы волновался малыш.

— Все не может быть так просто. Я не твоя вещь. Ты не можешь меня любить. Не сейчас. И не так.

Я закрыла глаза, усталость снова навалилась на меня.

— Быть может, Аэций, однажды я полюблю тебя. Ты умный и великодушный, ты сильный и смелый. Я уважаю тебя. И, наверное, это станет любовью. Но я никогда тебя не прощу.

И тогда он ушел. Он не стал со мной ругаться, думаю, потому что не умел этого. И даже когда, уже у двери, он сказал:

— Я обошелся с тобой так же, как ты и все, кого ты любила, обходились со мной и всеми, кого любил я. Быть вещью действительно ужасно унизительно и очень больно, — в голосе его я не услышала ни обиды, ни злости. Казалось, он считал, что мы просто обсуждаем некоторую этическую проблему равноудаленную от нас обоих.

Он ушел, потом уехал, и я не видела его, и с ужасом думала, как говорить с ним после этих слов. Он был мне дорог, и я научилась его ценить. Но это было нечто совсем иное, чем прощение.

А сейчас он стоял передо мной, неожиданно хрупкий и безоружный.

— Я хочу назвать его Дарл.

Но у моего сына уже было имя. Оно было у него с самого начала, когда я представить себе не могла, кем будет его отец. Еще прежде, чем я встретила Аэция, еще прежде, чем я ощутила присутствие новой жизни внутри, еще прежде, чем я узнала, как чудесно, когда сын засыпает у моей груди, я всегда помнила, как его будут звать.

— Хочу, но не назову. У него должна быть другая жизнь. И здесь — его дом. Назови ты.

Он уступил мне легко, стоило только взглянуть на него. Я не понимала, что с ним не так, он был особенный, иной, чем всегда.

— Его зовут Марциан. Его так всегда звали.

— Иногда мне кажется, что ты не менее безумна, чем любая из моего народа.

Он не выдержал моего взгляда, посмотрел на чашку сестры, наполненную остывшим чаем. И я поняла, что он стыдится. Он осознал что-то важное. Тогда мне тоже стало стыдно. В конце концов, он был прав, я обходилась с его народом, словно они были мой скот. Я не была злой хозяйкой, но я обладала ими.

— Можно взять его на руки? — спросил он.

Я встала, и мы оказались очень близко. Наверное, вид у меня был воинственный. Но я действительно хотела, чтобы он увидел сына. Я осторожно передала ему Марциана, и Аэций принял его так бережно, как только возможно.

— Он тебе нравится? — спросила я, поднявшись на цыпочки. Марциан зевнул, и я улыбнулась ему.

— Он не испугается?

— Он смелый, — сказала я. — Совершенно ничего не боится. Думаю, он станет чудесным императором.

— Я видел его звезды, — сказал Аэций. — Не станет.

Он немного помолчал, рассматривая Марциана, и я впервые увидела, какую нежность может выражать его всегда отстраненный взгляд.

— Он вряд ли сможет закончить школу, — сказал Аэций. Я услышала в его голосе страх, он боялся, что я перестану любить Марциана. Смешной, смешной Аэций. Я не испытала ужаса, который с неизбежностью должен был прийти, даже тени его не было.

— Это не так важно. Мы с тобой, — сказала я. — Сделаем все, чтобы он был счастливым человеком. Это самое главное. Посмотри на него — это маленький человек со своими желаниями, радостями, горестями. Мы должны дать ему столько любви и сил, сколько можем.

Аэций продолжал смотреть на Марциана, а я сказала:

— И посмотри на нас: без конца рефлексирующая неудавшаяся старая дева и шизофреник, совершивший военный переворот в государстве из-за своего психоза. Нам нужно пытаться быть хорошими родителями. Нужно учиться.

Я сел на стул, отпила чай и посмотрела на чашку сестры. Через некоторое время Аэций спросил меня:

— Чем ты сама хочешь заняться?

Сначала я не поняла его вопроса, в голове у меня на секунду опустело. А потом я вдруг широко улыбнулась ему.

— Ночи без сна делают меня продуктивной. Никогда прежде я не чувствовала столько вдохновения! Я хочу написать научную работу.

— О чем?

— Знаешь, сестра как-то показывала мне книгу о варварах. Она была написана именно так, чтобы вызвать у тебя мучительную ярость. Все, как ты любишь, словно варвары, это такой вид зверей, которые просто похожи на людей.

— И теперь ты хочешь дополнить наблюдения автора?

Я покачала головой.

— Нет, Аэций. Эта работа будет посвящена методологии. Я поняла кое-что очень важное. Не что стоит писать, но как стоит писать. Мы должны быть ответственны за наши слова. Каждое слово, сказанное на публике, в фильме, книге, речи, даже в песне, разрывает или закрепляет определенные властные отношения. Мы должны думать о том, что и как говорим, и это шаг к тому, чтобы построить иное общество. Мы должны взять ответственность за то, что и как мы говорим. Должны понимать, что каждый из нас — политик, решающий судьбу народов.

Он смотрел на меня, и взгляд его казался мне чужим. Я не понимала, что он чувствует, но и остановиться не могла.

— Кроме того, я хочу, чтобы мы научились править. Я совершенно не способна к политике, но я могу помочь тебе установить связи с Сенатом, я знаю, как они живут, как они работают и что им нужно. Я знаю, что это за люди, и как они принимают решения. Я хочу научить тебя этому. Я знаю множество важных вещей о принцепсах. А ты научи меня тому, что знаешь о мире. Я не видела мира. Я жила в кукольном домике все это время. Теперь я хочу знать, императрица чего я на самом деле. Понимаешь, Аэций? Я хочу, чтобы мой сын жил в более справедливом мире. Чтобы он мог быть тем, кто он есть. Чтобы он мог не бояться за тех, кто отличается от него и тех, кто отличается от него. Я хочу, чтобы он был счастлив здесь. Ты ведь тоже этого хочешь?

Аэций кивнул, и я, наконец, поняла, что это за непривычный, странный взгляд. Он восхищался мной.

Я снова отпила чай, в горле пересохло, и я чувствовала, как колотится в груди сердце. И тогда, вдохновленная биением собственного сердца, я сказала вот что:

— И еще, Аэций, я знаю, что ты не можешь многое мне рассказать. Пока что. Но давай я расскажу тебе кое-что об Октавии и, может быть, ты поймешь что-то о Бертхольде.

Он сел на стул моей сестры, покачивая нашего ребенка, и я больше не злилась. Аэций смотрел на меня очень внимательно, он готов был слушать.

И я начала рассказывать:

— Я не знаю, где начало у этой истории. Наверное, оно далеко за пределами того, что я могу рассказать. Но я начну с того момента, как помню себя по-настоящему.