Воображала

Глава 16

Мы одевались, и мне было ужасно неловко. Я старалась сделать вид, что ничего не произошло, сделать вид, что думаю только о том, в какую чудовищную историю попала из-за собственной глупости.

Но в моей голове не укладывалось, как со мной могло случиться нечто опасное. Я не могла осознать, что происходит.

Традиционно в нашей семье главная опасность исходила от родственников, нечего было бояться чужих людей. Для сестры смерть и вовсе была выбором. Теперь, когда я осталась одна, я была убеждена, что мне вовсе не следует бояться кого бы то ни было на свете.

Каждый знал, что уничтожив династию, уничтожает Империю. Если только Северин и Эмилия не мегаломаньяки, они не должны сделать мне ничего дурного.

Но они обещали. Сущее расходилось с должным самым драматическим образом, оттого в моей голове не помещалось ни единой мысли по этому поводу. Я даже не могла испугаться.

Сколько времени прошло, и как здесь ничего не изменилось, думала я.

Те же книжки и шторки, шкатулки, кровати с цветами на изголовьях и море, которое так хорошо видно из окна. Только в углах поселились паучки, в остальном же все осталось прежним, и мои вещи хранились под слоем пыли, как под самой надежной защитой.

Децимин явно не был слишком аккуратен.

Децимин заманил меня сюда. Мне стало грустно. А еще грустнее оттого, насколько прежним здесь было все, и насколько изменилась я. В последний раз я была здесь ребенком, а теперь во мне самой жил ребенок.

В последний раз я была здесь с сестрой, теперь моей сестры не было нигде.

Все переменилось везде, в любой точке мира, кроме этой крохотной комнатки на краю ревущего моря. От этой долговечности моих воспоминаний, намного более стабильной, нежели жизнь, было больно. Лишь одно стало совсем иным. Комната сейчас пахла Аэцием, запахом его тела и тем, другим, что я себе вообразила, больничной его сладостью.

Я натянула белье и чулки, затем платье. Не оборачиваясь к нему, я сказала:

— Как ты додумался, что можно поступить подобным образом?

Он ответил:

— Я знал, что близость со мной причинит тебе боль. И я боялся навредить тебе и ребенку.

— Я думала, что боль должна быть только физической. Когда моя сестра была одержима этим, я всегда делала ей больно.

Я замолчала, сказав нечто лишнее, слишком родное. Мы с Аэцием сидели спинами друг к другу, бесконечно отчуждены и так же бесконечно соединены.

— Ты тоже не хотела ей навредить. В другом смысле. В конечном же итоге физическая и ментальная боль являются одним и тем же чувством. Иначе мы не додумались бы сравнить их в нашем языке. И вы — в вашем. И так почти по всему миру.

Он тоже не спешил, мы словно замерли во времени, ничего не опасались, кроме того, что крылось в наших сердцах.

Я покраснела, мне стало неприятно и еще более неловко.

— Так все дело лишь в том, что ты боялся за ребенка? Ты не хотел бы…

Я повернулась к нему, а он все еще сидел спиной ко мне. На нем была старая, неброская рубашка. Он напоминал мне обнищавшего, но еще не потерявшего достоинство и тонкий ум в кабаках профессора. Я поднялась и прошла к окну, в большей степени для того, чтобы посмотреть на Аэция. Его лицо казалось утонченным, а глазам мягкая темнота придала остроту живого ума, резкость, которой так не хватало его взгляду. Как странно, подумала я, он лгал мне все это время, не идеология привела его к власти, не желание. Фантазия о том, что он один знает тайну мира и один может всех спасти. Аэций вел собственную войну, войну с реальностью. Какой нелепый, абсолютно сумасшедший человек, неудержимо жалкий в своем геройстве. И как мне хотелось, чтобы он испытал какие-то чувства, потому что в противном случае я ощутила бы себя вещью снова.

— Я хотел, — сказал он. — Ты принадлежишь к совершенному незнакомому мне миру. Ты другая. Любопытство и влечение тоже сходны в своей основе.

Я тихо засмеялась. Аэций казался очень сосредоточенным. Ему хотелось ответить мне, словно я задавала вопрос научный, словно просила что-то посчитать, и он с глубоким и спокойным вниманием смотрел на собственные чувства, распределял их, классифицировал. Это показалось мне очень трогательным.

Он вдруг поднял на меня взгляд, светлый и смешливый, мальчишеский.

— Ты совершенно ничего не боишься? — спросил он. — Ты такая отважная?

— Я глупая, — ответила я. — Даже думать об этом не могу. К сожалению, императорская кровь не панацея от житейского идиотизма.

— Да, — сказал он. — Например, я тоже совершенно не боюсь. Но моя кровь располагает к идиотизму разной степени тяжести.

Мы засмеялись, тихо-тихо, так что сами друг друга едва слышали. И это был первый раз, когда мы смеялись вместе, над одним и тем же. Над тем, как абсурдно было обсуждать наши глупые, ничего не значащие отношения, когда совсем рядом были опасные люди, чьи цели были загадочны, а мотивы неизвестны.

Он встал, сказал:

— Я бы посоветовал нам с тобой выбираться отсюда, если бы был кем-то адекватнее самого себя.

— А что делать с ними? — спросила я.

— Ты сказала так, словно это твои нашкодившие домашние животные.

Он не ответил на вопрос, а я не спросила снова. В конце концов, все было довольно ясным. Аэций подошел к балконной двери и прежде, чем он коснулся ручки, я спросила:

— Как ты мог причинить мне столько боли и оказаться таким хорошим человеком?

Он посмотрел на меня очень серьезно, кажется, я никогда не видела его настолько сосредоточенным, еще больше, чем обычно.

— Потому, что я не хороший человек. Я обычный человек из плоти и крови. Я делал чудовищные вещи и делал чудесные. Вы, принцепсы, выдумали, что все можно поделить лишь на две части.

Он замолчал, затем мотнул головой — нелепо, растерянно.

— Но я жалею о том, что причинил тебе.

Он склонился ко мне и коснулся губами моей щеки. Я нахмурилась, но не успела ничего сказать. Он открыл дверь на балкон, но внутрь не хлынул сочный морской воздух. Меня это взволновало на каком-то физическом, довербальном уровне. Нечто в законах мира нарушилось, исказилось, и теперь, казалось, все вокруг неправильное и тревожащее. Ветер колыхал сад, но я не почувствовала его. Мы тихо вышли на балкон, и все, что было за ним показалось мне плоской картинкой, декорацией в школьном театре. Все было лишено глубины.

Я взяла Аэция за руку, теплую и сильную, но даже чувство безопасности рядом с ним померкло от ощущения неправильности всего вокруг.

— Я первый, — прошептал он. — Затем я помогу тебе слезть.

А я подумала, если уж Северину и Эмилии удалось заманить меня сюда, неужели они даже не предполагали, что я могу просто сбежать, почему не оставили никого сторожить меня? Неужели похитители из них еще более глупые, чем из меня — похищенная?

Аэций схватился за поручень, готовясь перелезть, а потом отошел. Вид у него был по-детски озадаченный.

— Я не понимаю.

— Что случилось?

Аэций вытянул руку, коснулся воздуха над поручнем, потом оперся на него, словно на твердую поверхность. Я испугалась, что он сейчас упадет, но этого не случилось.

— Вот почему, — сказал Аэций. — Они так мало озабочены твоей сохранностью здесь. Войти можно, выйти нельзя. Думаю, так было с тех пор, как они выпустили Децимина. Они начали что-то.

— Я никогда прежде не слышала, чтобы принцепсы могли как-то ограничивать пространство. У нас не такого дара.

— Значит, это не они, а тот, кого они приведут сюда, — сказал Аэций. Я протянула руку. Мир кончался за пределами балкона, сразу же. Граница не была похожа на стекло или камень. Ощущения были совершенно отличные от всего, к чему я прикасалась прежде.

Граница не была ни твердой, ни жидкой, не состояла ни из материи, ни из воздуха. Она существовала, однако описать ощущения от нее было практически невозможно. Наверное, если представить себе поверхность, испещренную иглами, можно было бы воспроизвести это странное ощущение проникновения. Однако, эти иглы не причиняли боли. Я касалась чего-то невероятно огромного, и хотя позади него я видела мир, он казался совершенно незначительным. Какое странное тактильное ощущение, думала я, и какой силой оно обладает. Я не могла протолкнуть руку дальше. Мне казалось, что-то проникало в нее, и это было так отвратительно самому моему существу, что я сделала шаг назад и принялась вытирать совершенно чистую ладонь о платье.

Мерзость была нестерпима. То, что ограничивало мир этим домом было не просто противоестественно, а противодейственно мне. Ребенок внутри заволновался, и я теснее прижалась к Аэцию.

— Да, — сказал он. — Довольно неприятно.

Дело было не только в невыразимой мерзости, которую мы оба испытали, но и в давлении. Граница была неприступна. Аэций попробовал снова, но ни одно его движение, ни резкое, ни осторожное, не достигло своей цели.

Мира за пределами, строго говоря, не было.

Я прислушалась, благо, тишина была поглощающей — море и ветер были отчуждены от нас. Песнопений больше не было слышно.

— Аэций, они идут! — зашептала я. — Что нам делать?

— Сделай вид, что меня здесь не было. Что ты слабая, едва соображающая и напуганная.

Он легко перелез на парапет, последнюю границу дома, и двигался так неаккуратно, что у меня сердце перехватывало всякий раз, когда я видела его движения.

— Аэций, осторожно.

Он подмигнул мне, скользнул ногой в пустоту так, что должен был немедленно свалиться.

— Я не могу упасть.

Он продвигался, тесно прижавшись к стене дома не потому, что боялся упасть — это было невозможно. Граница едва давала ему сделать вдох, и он испытывал отвращение, то самое чувство, до сих пор заставлявшее меня компульсивно вытирать руку о платье.

Я и он, безумец, были покорны одному и тому же ощущению тошнотворной чуждости.

— Я рядом, — сказал он. — Помни об этом и ни о чем не беспокойся.

Я не стала тратить время на ответ, потому что услышала шаги. Я выскользнула за дверь, упала перед ней на колени, словно только что открыла ее. Времени настроиться на мою новую роль у меня не было.

Испуганная и отчаявшаяся, оглушенная. Что ж, не так далеко от моего состояния по умолчанию в последние месяцы. Я схватилась за ручку двери так, словно она была единственной моей опорой, и позволила телу расслабиться.

Моя сестра была отличной актрисой, а мы, в конце концов, провели вместе ее жизнь, и я должна была хоть чему-то у нее научиться.

Я испытала почти болезненную радость, прилив вдохновения. Я оказалась в ситуации, в которой должна была оказаться она. А где-то на краю сознания упрямо билась крохотная, нежная мысль о том, что Аэций рядом, и я в безопасности. Еще глубже, так далеко, что я сама едва чувствовала его, был страх.

Не за себя, а за малыша. Я сама была в абсолютной безопасности, худшее, что могло случиться со мной, означало бы воссоединение с сестрой. Но я была ответственна и за ребенка, за маленькое существо, которое не могло себя защитить.

Поэтому мне нужно было играть свою роль хорошо и уметь ждать. Я закрыла глаза. Дверь за моей спиной распахнулась, и в этот момент моя рука соскользнула вниз.

— Моя императрица, — сказал Северин. — Зачем же вам так напрягаться? Неужели вы думаете, что вам угрожает опасность?

Я молчала, будучи абсолютно уверенной в том, что не смогу не впустить в свой голос долю презрения.

Нет, дурачок, подумала я. Опасность мне не угрожает. Опасность угрожает тебе.

Весь мой суеверный страх перед сумасшествием Аэция вдруг стал моей уверенностью и надеждой.

Эмилия и Северин подняли меня, я прикрыла глаза, и их лица, скрытые масками, были затуманены для меня.

— Не трогайте меня, — прошептала я.

— Кто же, кроме нас, поможет вам идти? — спросил Северин.

— Умоляю тебя, Северин, — сказала Эмилия. — Постарайся не быть столь мерзким хотя бы при высоких гостях.

— Дело в том, — вкрадчиво сказала она. — Что никто не знает о вашем присутствии здесь. Вы ведь не хотели себя выдать, правда? Если только ваш муж поймет, кого вы прятали здесь, что он сделает?

Увидишь, подумала я, о, ты увидишь. Но в ответ ей лишь покачала головой, я прекрасно помнила, что все движения сестры в таком состоянии были невпопад. Да и само ощущение рассогласования с реальностью и с собственным телом еще горело во мне.

— Прошу прощения, что оставили вас. Мы были так заняты приготовлением к самому главному событию века. И, воистину, иронично, что оно произойдет в вашем семейном гнездышке.

— Ты совершаешь типичную ошибку всех кинозлодеев, Северин, уймись.

Эмилия, впрочем, тоже получала удовольствие, я это видела. Конечно, кому еще из принцепсов удавалось увидеть императрицу в столь униженном состоянии. И пусть я не была даже в сотне величайших представителей нашего рода, а правила меньше полугода, за мной стояли тысячелетия безусловной власти.

Какое это, наверное, было сладкое удовольствие вести меня, словно пьяную и говорить мне вещи столь тайно издевательские, чтобы эта дерзость лишь будоражила, но не была окончательно утолена оскорблением или грубостью.

— Куда мы идем? — спросила я. Пришлось максимально предоставить им право управлять моим телом, я едва переставляла ноги, но Эмилия и Северин крепко удерживали меня.

— Узнавать последнюю правду, — сказал Северин.

Пафосный идиот, подумала я. Я подавила свое любопытство, потому что в состоянии, в котором я была еще час назад, мне явно не хотелось бы ничего знать.

Мне хотелось только быть, существовать, присутствовать.

— Вам, наверное, сейчас совершенно нелюбопытно, — сказал Северин. — Хотя мы все равно введем вас в курс дела. В противном же случае все будет обыденно, скучно и совершенно не интересно. Плачьте о судьбе вашей династии, моя милая!

Эмилия сказала:

— Пожалуйста, Северин.

Лестница, по которой они вели меня, ожидаемо быстро кончилась. Я услышала, как разговаривают остальные люди Зверя.

— Потому что, — сказал Северин. — Мы установим над Империей иную власть.

Он вдруг засмеялся, будто породил игру слов, достойную стать афоризмом.

— Иную власть, — повторил он. — Жаль, что вы сейчас совершенно не понимаете иронии, Октавия!

Эмилия сказала:

— Совершенно не жаль, это недостаточно хорошая шутка, чтобы приходить в себя ради нее, поверь.

— Ты разрушаешь мою самооценку.

Меня веселило общение Эмилии и Северина. Эти чудовищные люди, беспринципные и бессовестные злодеи, собиравшиеся, как минимум, убить меня, вели себя как наскучившие друг другу муж и жена. Как это было забавно, но я сдержала не только смех, но и улыбку.

А потом Северин ударил меня по щеке. Я открыла глаза, закусила губу, словно пыталась справиться с забытьем.

— Твое время прошло, милая, — сказал он. — Но я не откажу себе в удовольствии поговорить с тобой. Жаль, что твоя сестра мертва. С ней я бы позабавился, но ты, что поделаешь, совершенно не мой тип женщины, да и беременные меня никогда не возбуждали.

Эмилия сказала:

— Прошу прощения, Октавия. Северина вряд ли можно назвать приятным собеседником, и уж точно он не достоин и слова вам сказать. Мы делаем это не ради того, чтобы получить власть или унизить вас. Мне это не принесет удовольствия. Ваша семья сделала для Империи все. Все возможное. Настало время делать невозможные вещи. Вы идете Путем Человека, и вы не замараете себя убийством императора и жестокостью в подавлении восстаний. Вы, к сожалению, очень плохой политик. Мы изучили вас прежде, чем принять решение.

Я снова оказалась в гостиной, под ногами, теперь я это понимала, хрустели осколки чашек, маминых фигурок, скользили обрывки ткани. Я зажмурилась, думая, что сейчас обязательно проснусь.

Я понимала, что именно они хотят сделать, и в то же время не верила в это. Звучало так, словно они говорят, что перекрасят небо в иной цвет. Нарушат сами законы мироздания.

Впрочем, я вспомнила тошнотворную преграду между мной и миром. Сегодня границы действительно были нарушены.

Но страшно не стало, не стало, не стало. Хотя бы из гордости бояться было нельзя.

В темноте я слабо различала остальных. Они казались мне тенями, не людьми. Я не видела их лиц, но слышала голоса. Они расчищали пространство, отодвигали мебель. Северин и Эмилия держали меня крепко, но я не собиралась вырываться. Не сейчас. Вряд ли я могла бы, в моем состоянии, сбежать, тем более от двоих. Аэций сказал мне ждать, и я готова была ждать.

Да убегать, по сути, было и некуда.

Вспыхнул огонь, он разогнал тьму, хотя и не полностью. Я увидела факел, а на нем — промасленные обрывки маминого платья, я узнала их по исчезавшему в пламени кружеву. Даже огонь существовал здесь по совсем иным правилам, чем в реальности. Он дрожал трусливо и тускло, вился низко, словно что-то не давало ему разгореться. Я увидела Кошку, она рассматривала что-то с факелом в центре гостиной, в расчищенном от изуродованной мебели и осколков пространстве. Наконец, Кошка нашла то, что искала — пробитую в полу неровную дыру. Она втиснула туда факел, и от него распустился крохотный бутон света. Пространство в центре было огорожено некоторой геометрической фигурой нарисованной мелом и обведенной кровью, так что получилась мерзкая, розово-красная субстанция. К простым фигурам эта не относилась никоим образом — сложный многоугольник, неровный и скошенный каким-то странным образом, словно это было извивающееся живое существо, замершее в самый неожиданный момент.

Мне стало неприятно, но я заставила себя не отводить взгляд. Остальные люди Зверя мелькали во тьме, наверное, чертили еще что-то, я слышала, как скрипит мел, и как плещется где-то жидкость. Кровь.

Кровь, о мой бог.

Впрочем, сейчас я была к моему богу ближе, чем когда-либо.

Один за одним вспыхнули в руках Кабана, Волчицы и Зайки новые факелы. Факелы установили в таких же дырах, в нескольких, словно бы случайных местах. Странно, я не ощутила тепла от огня. Он был источником слабого, безликого света. Страшно мне было не от людей. Люди Зверя были похожи на школьников, решивших поиграть с силами, которых не понимают и никогда не будут в силах понять.

Страшно мне было от того, что даже эта нелепая игра могла разрушить базовые законы, по которым функционировал мир. Такие простые вещи — свет, движение, звук. Все было непривычно, искажено и деформировано. Я чувствовала себя словно рыба, выброшенная на берег. Я оказалась вне всего, что знала прежде.

И я понимала, что всякий, кто находится в этом здании, ощущает то же самое. И сумасшедший Аэций, и каждый из людей Зверя, столь самоуверенных, сколь и перепуганных, ощущает, как не они, но сам мир приводит сюда нечто, что никто не в силах видеть.

Противное самому существованию.

Северин и Эмилия усадили меня на стул в центре фигуры, недалеко от факела, и я без труда узнала один из тех, что стояли в столовой. Резную розу на спинке я почувствовала спиной. Это был стул моей сестры.

Пока Северин удерживал меня за плечи, Эмилия связывала руки мне за спиной. Где Аэций? Неужели он просто хочет посмотреть, что будет дальше?

Признаться честно, хотела и я. Отвращение, которое я испытывала, мешалось с магической притягательностью этого извлеченного из мира пространства. Темнота и пустота, деформировавшие все вокруг едва заметным, но ужасавшим меня образом, пугали меня, однако я желала знать, что придет за ними.

Каждый бы на моем месте желал. Это влечение было родственно тому, которое заставляет людей думать, стоя на огромной высоте, что будет, если сделать только шаг вниз. Многие говорят, что хотят испытать божественное, птичье ощущение свободного полета.

На самом деле, конечно, никого не интересует полет. Дело никогда не в полете.

Я уже понимала, они хотят уничтожить мою династию, а вместе с ней и меня. Они хотят обратиться к нашему богу, наверняка, испросить власти.

Глупые, глупые люди. Завет с человеческой частью нашего бога нерушим, он держит свое слово. И они решили воззвать к его иному лику.

Не имеющему ничего общего с миром, темному, живущему глубоко за пределами всего, к чему мы можем обращаться вслух. Они не понимали главного, в собственном боге не знали центральной, смыслообразующей части (в нем ведь, с точки зрения того, что движет нашей Вселенной и не было ничего, кроме смысла). Наш бог был своенравен, наш бог был способен на все.

И призывая его в наш мир, они могли закончить его существование. Я не знала вещей, которые стоили всеобщей, абсолютной смерти.

Может быть, знали они.

Эмилия села передо мной, привязывая мои ноги к стулу. Я не боялась быть связанной. Чем были веревки по сравнению с ощущением рвущейся нити между мной и мирозданием?

Не было никаких сил, способных удержать бога, заставить его делать то, что хочет человек. Представления о духах и богах древности, на которых можно было повлиять, не работали в реальности. Мы могли лишь смиренно просить и ждать нашей участи.

— Прошу прощения, моя императрица, — сказала Эмилия. — Мне очень жаль, что все вышло именно так. Вы, без сомнения, не созданы для политики. Но я стану вами.

— Что? — спросила я, едва не позабыв о том, какое состояние должна играть.

— Я испрошу бога передать мне не только ваше династическое право, но и ваш облик. Я убью вашего мужа, милая императрица. Я сделаю то, на что не решилась ваша сестра, и чего никогда не сделаете вы. Не ради власти, моя дорогая, власть мне скучна. Но ваша сестра струсила, а я все исправлю. Я сделаю эту страну великой. Никто так и не узнает, почему третья дочь в семье, милая и совершенно не созданная для власти, обнаружила в себе силу для того, чтобы привести в порядок страну. Мне так жаль, моя императрица. Без сомнения, проливать вашу святую кровь кощунственно. Я уважаю выбор нашего бога, но не могу поступить иначе. Потому что это нужно моей стране.

Эмилия коснулась рукой моей щеки, посмотрела на меня снизу вверх. Я поняла, она говорит правду. Она и вправду не желает власти. Она делала это ради Империи. И я понимала ее, как никогда не надеялась понять идущих Путем Зверя. Я, наконец, увидела, что скрыто у них внутри. То же самое, что я держала снаружи.

Долг. Их свет внутри — мой свет снаружи. Их тьма снаружи — моя тьма внутри. Как непросто устроены люди, подумала я. И, строго говоря, мне хотелось уступить ей. Пусть бы она забрала мое тело. Я бы отправилась в Непознаваемое, к сестре, в царство нашего бога, распрощавшись со всем, чего я никогда не была достойна.

Я поняла, что и ехала сюда, еще ничего не зная, с тайным расчетом на то, что здесь что-то не так. Когда Децимин сказал, что не может вернуться сам из-за проклятья ведьмы, я что-то почувствовала, подумала, не лжет ли он мне.

Из милосердия, но не только, я отправилась сюда. Все это время я тайно желала исчезнуть. И как близко была эта возможность, воистину, стоит бояться своих желаний.

Но я ничего не боялась. Я смотрела на Эмилию завороженно, словно мышь на змею. Я видела в ее глазах свою смерть, благородную смерть. Как хорошо уступить другому, более достойному. Как хорошо не думать о последствиях.

Северин отодвинул Эмилию, заглянул мне в глаза, заискивающе улыбнулся.

— Что до твоего ублюдка от сумасшедшего, так с беременной женщиной могут приключиться очень разные неприятности.

Он положил руку мне на живот. В этот момент с меня слетело все отчаянное безразличие, исчезло желание бросить все, ушла покорность судьбе, какой бы она не была. Горе утопило все: ответственность, гордость рода, саму страну. Но мой нерожденный ребенок заставил меня вспомнить о том, что я ответственна за еще одну жизнь, самую главную. Я подалась к Северину вместе со стулом, вцепилась зубами в его горло, сжала челюсти и почувствовала, как обжигающе горяча кровь.

Я не ожидала от себя подобной силы и такой яркой злости тоже. Когда-то я кусала горло Аэция, надеясь перегрызть его. Сейчас я была к этому намного ближе. Во рту я чувствовала скользкую плоть и соленую кожу, горячая кровь все пребывала, и когда Северин схватил меня за волосы, я не почувствовала боли. Я услышала, как засмеялась Эмилия.

Время исказилось вместе с пространством. Я понятия не имела, сколько минут провела вцепившись в горло Северина. Наверное, меньше одной. Когда он ударил меня по лицу, в голове зазвенело с надрывом, болезненно. Я сплюнула его плоть и кровь, бывшие мне отвратительными и в то же время желанными. Северин отскочил, он прижимал руку к шее, между пальцами сочилась кровь.

— Ради нашего бога, приложи что-нибудь, — сказала Эмилия.

— Безмозглая дрянь, — прошипел Северин, и отчего-то, может от тумана в голове, я не поняла, ко мне он обращается или к Эмилии. Северин достал из кармана нож, подошел ко мне, одной рукой взял меня за подбородок, другой неловко срезал кусок моего платья. Получилось у него неаккуратно, он оставил на моем бедре длинные царапины, но я не позволила себе издать ни звука. Внутри занервничал ребенок, я закрыла глаза и глубоко вдохнула.

Прости, мышонок, подумала я, у меня получается быть твоей злой на весь мир мамой, а не осторожной.

— Потерпите, — сказал Северин. — Ах как жаль, что я не могу вырезать из вас ребенка, раз вы так им дорожите. Нет, вы должны быть живы, милая, когда все начнется. И в презентабельном виде. Но я тоже хочу причинить вам боль за то, что сделали мне вы.

Он тесно прижал кусок ткани к шее, зашипел.

— Как досадно! Ну как же досадно! Знаете, что еще досадно? Вы, наверняка, не знали, что вовсе не господин Флавий отравил ваших матушку с батюшкой. Конечно, у него были мотивы. Безупречные мотивы. И у него нашли яд, убивший их. Но вовсе не он отправил на тот свет ваших родителей. Мы занимались всем, что было связано с полицией. Купили тех, кого нужно было, подстроили все, что было необходимо, чтобы господин Флавий попался в ловушку. Но яд подсыпала ваша ненаглядная сестра. И о, она сделала это не дрогнувшей рукой.

Я засмеялась.

— Ах, вы нелепый злодей, господин Северин, — сказала я. — Неужели не думали, что я знаю куда больше вашего?

Впервые я говорила с такой уверенностью, никогда еще я не ощущала себя настолько непобедимой. Как глупо это было в окружении людей, желавших призвать моего бога на землю.

Но о, как тщетно он пытался унизить меня или оскорбить. Как тщетно пытался причинить мне боль. Физическая боль лишь злила меня, больше не пугала. Что до его признания — я знала куда больше.

И я жила с этим каждый день. Я знала, чья рука творила яд, и чья его подсыпала. Знала об этом преступлении вещи куда более интимные, чем подкуп полиции и преторианской гвардии.

Не в первый раз убивают императора и императрицу, и как наследники живут с этим — вовсе не секрет. Не секрет и то, как они умудряются обойти закон.

Я никогда не причиняла никому зла, но я была недостаточно внимательна. И недостаточно смела. И я жила с этим, жила. И, может быть, я предпочла бы узнать об этом только сейчас, прожив в благостном неведении все эти годы.

Боль была бы чудовищна, но каким бы подарком был тогда каждый день до этого.

— Господин Северин, — сказала я. — Вы разозлились? Я думаю, если вам так льстит разграбить мою гостиную или ударить меня, уничтожить мою династию или страну, вы с радостью походите отмеченным мной, это будет освежать ваши воспоминания об этой долгой ночи.

Я улыбнулась ему зубами, наверное, розовыми от его крови.

В этот момент я услышала музыку. Песня была знакомой до боли. Мы с сестрой слушали ее вечерами, и сестра расчесывала свои прекрасные волосы, а я смотрела на чудесное море. В песне пелось о том, что завтра никогда не наступит.

Чудесная песня, мрачному значению которой я прежде не придавала значения. Я с точностью представляла, как крутится сейчас в патефоне старенькая, покрытая крохотными царапинками пластинка. Оранжевый зрачок в середине вертится так быстро, что все надписи, покрывающие его, сливаются в водоворот из темных полосок.

Нет ни названия песни, ни ее исполнителя — все стерлось из моей памяти, слишком быстро вертелась пластинка. Остался лишь звук.

Сердце в груди забилось чаще. Разве думала я когда-нибудь, что буду так ждать варвара, захватившего мою страну, чтобы он спас Империю от принцепсов, готовых сжечь ее в огне своей гордости? Какой прекрасный абсурд, и какая прекрасная песня.

И я начала петь.

Северин выругался, Эмилия кивнула Кабану и Зайке.

— Посмотрите, что там.

Я увидела в руках у обоих пистолеты и поняла, что волнуюсь за Аэция. Это было странное чувство, на которое я разозлилась.

— Заткнись! — рявкнул Северин. Эмилия оставалась абсолютно спокойной. Словно ничто не могло пойти не так. Эмилия села в кресло, отодвинутое ближе к окну, взяла недопитый бокал вина.

— Не нервничай, — сказала она Северину, а затем обратилась ко мне. — В конце концов, вы весьма хороши в пении, моя Императрица.

Музыка и мое пение заглушали звуки шагов, затем Северин зажал мне рот, и осталась только музыка. Тогда я и услышала выстрелы. Они вплетались в музыку удивительно гармонично, дополняя ее, а не искажая. Северин тут же отпустил меня и схватил пистолет. Я увидела, что мой укус на его шее все еще блестит красным в ненадежном и слабом свете, позволявшем мне видеть.

Выстрелы прогремели и стихли, оставив пустоту в моем сердце. Аэций не мог умереть, думала я. Он сильный, он безумный, и он должен отлично стрелять. Хотя в темноте это, конечно, был, скорее, вопрос везения.

Что-то тяжелое с шумом спустили по лестнице. Тело, это было тело. Только пару секунд Северин смотрел в сторону лестницы, совершенно инстинктивно, вероятно, даже не думая о том, что враг придет с той стороны. Так все мы реагируем на резкие звуки. Этих секунд мне хватило, я резко подалась в его сторону, крепко привязанная к стулу, что сейчас было мне на руку. Конструкция оказалась громоздкая и тяжелая, и я сумела резким движением повалить его на пол.

Падая, я увидела, как Кошка и Волчица почти одновременно выстрелили вверх, туда, где был открыт коридор второго этажа, огороженный лишь поручнями. В темноте Аэция было едва-едва видно, а вот он стрелял по подсвеченным мишеням. Я знала, что тьма на его стороне. Однако сначала мне показалось, что они попали. Фигура на втором этаже расслабленно и безвольно зашаталась, словно кукла. Уже не человек, но вещь, подумала я. Поздно, исключительно поздно для всего.

Снова раздались выстрелы, два подряд, и я не увидела, но услышала, как пролилась кровь. Я знала, что звук этот запомню навсегда. Звук, с которым плоть человека рвется, а тело с комичным хлюпаньем выпускает кровь. Волчица схватилась за горло, но ее время, как и кровь, рвалось сквозь пальцы. Она упала. Кошка прижимала раненную руку к себе, словно баюкая ее. Пистолет упал, и Эмилия, каким-то ленивым, кошачьим движением наклонилась к нему и подобрала.

Кошка хныкала, Волчица же больше не издавала ни звука.

Но тело над нами ведь явно было мертво. Северин оттолкнул меня, выбираясь, и я оперлась руками о пол, чтобы не навредить себе, упав, умудрилась даже аккуратно приземлиться.

Тело снова пошатнулось, потом я услышала голос Аэция. И если в темноте его было едва видно, то слышала я очень хорошо:

— Я несколько грубо обошелся с вашими товарищами. Этому и вовсе вырезал глаз. Не знаю, зачем. Знаете, очень тяжело остановиться, начав.

Голова безвольно кивала, словно игрушка в руках у чревовещателя. Только тогда я, наконец, поняла, что он использует тело Кабана, чтобы прикрываться от пуль. Это был голос Аэция, тихий, задумчивый, но сейчас он казался по-настоящему страшным.

Тело отправилось в полет, рухнуло ровно на границе между светом и съедавшей его темнотой. Я увидела в голове Кабана кухонный нож, которым прислуга частенько разделывала мясо, и мы с сестрой часто приходили смотреть на это жестокое таинство из детского любопытства. На покрытой фарфором ручке, которую прежде сжимала рука старенькой поварихи, блестели черные в слабом свете капли крови.

Лезвие, бог мой, впивалось ему, наверное, прямо в мозг, и это с какой силой нужно было воткнуть его, чтобы проломить череп. Оно проходило до половины, казалось, еще чуть-чуть, и оно пропорет щеку. Но этого так и не случилось. Меня затошнило, и в то же время я не испытала столько отвращения, сколько стоило бы. И даже не испытала только отвращение.

Я увидела на месте одного его глаза черный провал. Второй был открыт и залит кровью. Маска кабана и лезвие, торчавшее из головы сочетались в высшей степени иронично. Отсутствие глаза же было страшным, пустотным.

Эмилия и Северин тут же прицелились, хотя Аэция все еще было плохо видно. И все же теперь попасть по нему было реальнее.

— О, нет, — сказал Аэций. — Перед смертью я убью ее. Мы с ней умрем вместе, словно любовники из второсортного романа, которые до ужаса боятся повзрослеть и не сойтись характерами. Но вы ведь этого не хотите? И я, наверное, не хочу.

— Ритуал уже не закончить, — сказала Эмилия. — Если ты, животное, выстрелишь в нее, наш бог разъярится, не получив приношения.

— Если я, животное, выстрелю, все закончится для всех. Не самый плохой конец. История — это всего лишь история. Какая, в сущности, разница?

Он действительно направлял пистолет на меня. Я задрожала. Я верила, что он может убить меня.

— Чего ты хочешь? — спросила Эмилия. Северин тихо выругался, и я явно услышала после ругательства имя «Децимин». — Мы не можем закончить ритуал.

— Да, я понимаю. Он уже здесь, разве не так?

Аэций вскинул голову, словно принюхивался. Свет выхватил его, но так ненадежно, что я не могла увидеть выражение его лица.

— Я хочу, чтобы вы продолжили ритуал. Приведите его. Иначе мы не выберемся отсюда, а ваш бог может разъяриться от долгого ожидания. Я не люблю злых богов. Это мне точно не нравится.

— Продолжили? — спросила Эмилия, а Северин засмеялся.

— Что, Аэций?

— Прости, Октавия, но раз уж ритуал никак нельзя закончить, остается лишь надеяться на милосердие твоего бога.

— Ты с ума сошел?!

Аэций помолчал, затем сказал:

— Да. Конечно. В общепринятом смысле я не был в своем уме с самого начала.

— О, эти забавные зверьки. Незачем было убивать, если ты хотел только посмотреть, — засмеялся Северин.

— Я люблю убивать, — сказал Аэций. Тон у него был подчеркнуто вежливый, растерянно-тихий, с его словами совершенно не вязался, будто его озвучивали, а не он говорил. И актер был просто совершенно бездарный.

— Вот он, ваш великий Аэций, которому вы сдались, Октавия? — спросил Северин. Я молчала.

— Вперед, — сказал Аэций. — Ты же должен убить кого-то, да? Это открывает врата. Или вы вместе. Нет, наверное, женщина. Женщина должна убить. Я просто подумал, это было бы лучшим выходом. То есть, входом.