Воображала

Глава 6

Еще через месяц все стало очевидно. Нет, на самом-то деле я, казалось, знала с самого начала, но прятала это знание так глубоко, что умудрялась совершенно о нем забывать. Я слишком долго надеялась, что мне только кажется и что в моем организме просто произошел сбой. Даже тошноту по утрам я умудрялась списывать на общее недомогание из-за нервных потрясений.

Но на самом-то деле я все знала еще до того, как мне сказала Дигна. С тех пор, как Дигна озвучила мои страхи, мысль о беременности не покидала меня, однако я не решалась вызвать врача. И даже через месяц, когда подтверждение уже было излишним, я не могла преодолеть стыд. Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня в таком положении, не хотела, чтобы они обсуждали, что Аэций сделал со мной, не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что во мне его варварская отметина.

Одна мысль о том, что я буду стоять, скажем, за рострой, и народ будет видеть мое унижение вселяла в меня отвращение.

И в то же время я знала, что не могу ничего сделать с этим из чувства долга. Была вероятность, хоть и небольшая, что избавившись от ребенка, я не сумею понести снова. Никого не осталось, чтобы произвести наследника за меня. Моим долгом было продолжение династии, и я не могла рисковать всей Империей, отказываясь родить этого ребенка.

Кроме того, Аэций оставался императором и моим мужем, и я надеялась, что если я подарю ему этого ребенка, он никогда больше не прикоснется ко мне, а моя обязанность перед народом будет выполнена.

Словом, были у моего состояния и свои, сугубо практические, положительные стороны. Утром я села за стол и разделила лист бумаги на две колонки, выписала плюсы и минусы рождения ребенка. Плюсы были, так или иначе, связаны с благом государства и моей семьи, минусы же касались отвращения, которое я испытывала к Аэцию. Я злилась на него еще сильнее. С самого детства я мечтала о ребенке, но то, что его отцом был этот человек испачкало, испортило мою мечту.

Я не ощущала радости и вдохновения, которое всегда мечтала почувствовать. Был только страх, что ребенок будет похож на него и, тем более, унаследует его бога.

Иногда в нашей династии совершались браки с преторианцами, но первенцы всегда рождались принцепсами, и я была почти уверена в том, что мой ребенок унаследует моего бога, ведь так было всегда, и все-таки я испытывала страх перед словами Дигны. Она не проклинала меня, но я не могла выкинуть из головы ее напутствие.

Что будет, если мой перевенец будет принадлежать народу его отца? Разрушит ли это завет моей крови с богом?

И на эти вопросы ответа у меня не было, как и на многие другие. Жизнь слишком изменилась, вышла за горизонт опыта бесчисленных поколений моей семьи, и я находилась в точке, где прецедентное право становилось невозможным.

Но я хотела поступать согласно своей совести и Пути Человека, оттого я выбрала долг. Кроме того, часть меня желала появления этого ребенка на свет. Часть меня, которой было плевать на Аэция и честь, ждала рождения ребенка из любопытства. Мне было интересно, каким он будет и смогу ли я полюбить его. Любопытство это обладало той же природой, что и мысли о том, как это — убивать или каков на вкус яд, и этот источник пугал меня.

Перемены в моем теле были с одной стороны захватывающими — внутри меня творилось величайшее чудо сотворения жизни из моей крови и плоти, с другой стороны я ощущала их, как нечто неестественное. Семя Аэция не должно было восходить во мне, и мое тело не должно было покоряться ему, словно он мне ровня.

В то же время мое физическое состояние было вполне сносным. Тошнота по утрам, чувствительность и тяжесть груди, стали привычными, а больше никаких симптомов пока не было.

Несмотря на хорошее самочувствие, я думала о своей беременности, как о болезни и ощущала Аэция ее источником.

В мире существовало множество народов, но все они были объединены страхом перед самим образом болезни, эпидемии.

Инстинктивный ужас, который испытывал каждый из нас при мысли о болезни равнялся по силе детскому страху перед темнотой. Мучения и смерть, которые видели наши далекие предки, до сих пор вселяли в нас ужас.

И я была поглощена ощущением зараженного Города, которое пришло вместе с Аэцием. Оно было ужасным, и в то же время влекущим. Упадок затягивал, отвращение мешалось с прекраснейшим духом свободы, который вдруг наводнил Город. Никогда прежде я не слышала, чтобы в Городе так много пели. Никогда прежде богатство не значило так мало. Нищие люди, живущие в бараках и ждущие отстройки бетонных коробок, не достойных называться домами, были счастливы здесь. Город стал совсем иным — громким, нагло заявляющим о себе и своем новом качестве. Сладкий, больничный аромат, сопровождавший Аэция, теперь наполнял весь город.

Аромат этот чудился мне, я была уверена. Прежде я слышала его только в больнице, где дезинфицировали операционные. Хирургические вмешательства оставались единственными, хотя и маловероятными, источниками гнилостной мерзости в теле, оттого в больницах всегда царила идеальная, параноидальная чистота. Гной был последним оплотом осквернения тела, призраком всех забытых болезней сразу. Автомобильные аварии, падения с высоты, попытки самоубийства — все это обнажало плоть, делало тело открытым и беззащитным. Эту хрупкость стремились защитить с помощью дезинфектантов, которые были необходимы не столько телу, сколько разуму, одержимому ужасом перед концом времен и дальней эпидемией.

Люди бездны хлынули в мой раненный город, словно инфекция, и карболовая сладость всюду напоминала мне о грязи, болезни и беззащитности.

А я мечтала сохранить былое величие своего народа. Я научилась просить, не за себя, но за других людей. Я спасала их имущество, а иногда и жизни, раздавая за них обещания служить Аэцию.

Я выполняла неблагодарную работу коллаборационистки, но кто-то должен был делать и ее. Я умоляла, приводила аргументы, лгала, утаивала правду. Я всеми силами старалась сберечь то, что осталось у моего народа, и у меня получалось. Я встречалась с людьми, которые нуждались в моей помощи, и мы вместе решали, как убедить Аэция сохранить их власть и влияние в лучшем случае.

В худшем случае вопрос состоял в том, как сохранять им жизни и право пребывания в Империи.

Сегодня мне предстояло поехать в Делминион, и я ощутила, что время пришло. Мне нужно было сказать ему о том, что я ношу под сердцем его ребенка. Я надеялась вызвать у него радость, хотя все еще не была уверена в том, что он способен ее испытывать.

А потом я хотела просить его о месяце отдыха в Делминионе, я была почти уверена в том, что получу то, что желаю.

Я вышла к завтраку, сохраняя подчеркнуто безразличный вид. Я научилась не показывать своей ненависти.

— Доброе утро, Аэций, — сказала я.

— Доброе утро, Октавия.

Он завтракал по варварским обычаям плотно. Перед ним был кусок мяса, на мой взгляд недожаренный. Я велела Сильвии подать для меня тосты с медом.

Дом изменился. Всюду открылись глаза камер, даже не пытавшиеся укрыться. Аэций мог казаться параноиком, он внимательно следил за всем, что происходит, был буквально помешан на информации. Лучшим отдыхом для него был просмотр записей с камер наблюдения.

Некоторое время я думала, что он, наверняка, уверен в том, что коварные принцепсы мечтают отравить его или подослать к нему преторианского убийцу. Но потом я поняла, что дело было не только в этом. Аэций искал что-то еще.

Я заметила, что всякий раз, когда он входит в комнату, Аэций внимательно осматривает все вокруг, словно заново запоминает, как стоят предметы, как расположена мебель, куда выходят окна. Аэций будто играл в какую-то игру, в которой ему нужно найти пять отличий или, может быть, как можно более точно воспроизвести в голове окружающую среду.

Я не понимала, занимает его это или волнует. Его взгляд всегда внимательно скользил по вещам, и это было даже к лучшему. Потому что когда Аэций смотрел прямо на меня, мне казалось, что он препарирует меня с тем же равнодушием, с которым запоминал обстановку комнаты, даже если бывал в ней уже сотню раз.

Вот в чем состояла одна из пугающих черт Аэция — он словно всюду и всегда бывал в первый раз. Еще в университете я читала эссе, посвященное сущности искусства. Автоматизация, говорилось там, затирает мышление, а искусство помогает нам обострить восприятие и увидеть привычные и не вызывающие у нас удивления вещи совсем иным взглядом.

Аэций словно никогда не впадал в это столь обычное и естественное состояние мышления. Он всегда и все ощущал остро и по-новому, словно его память стирала все свидетельства о мире до наличной секунды. Он постоянно был оглушен этим вечным потоком впечатлений.

И сейчас, когда я вошла, он с тем же неузнаванием смотрел на тяжелые занавески, которые не изменялись с самого его прихода сюда.

— Нам нужно поговорить, — сказала я. — После завтрака. Я велю подать чай. Ты спешишь?

— Строго говоря, спешу. Но я могу уделить тебе время.

Мы завтракали в полном молчании. Нам все еще нечего было друг другу сказать, когда мы не обсуждали судьбу нашей, теперь уже общей, страны.

Когда подали чай, я вдохнула его слабый мятно-медовый аромат, который успокоил мою тошноту.

— Я ношу ребенка, — сказала я. Все получилось очень быстро, я даже не успела испытать стыд.

— Я знаю, — ответил он. — Я замечаю больше, чем ты думаешь.

На самом деле я была уверена в том, что он замечает почти все, но жизнь, развивающаяся во мне казалась мне слишком личной и тайной.

— Кроме того, — сказал он. — Мне говорила Дигна. Я все думал, когда ты скажешь мне. Надеялся, что это будет прежде, чем сын или дочь появится на свет.

Неожиданно для себя я спросила:

— Это твой первый ребенок?

Он кивнул. Я долгое время молчала, не понимая, зачем задала этот дурацкий вопрос. Ответ ничего не значил, какая разница, были ли у него дети прежде. Этот ребенок всего лишь политическое обязательство, которое я должна была выполнить. Неважно, от кого он. И неважно, кто и что чувствует по этому поводу.

Я принялась рассматривать кольцо сестры на пальце. Бензиновый блеск опала заворожил меня. Прежде, когда это кольцо носила сестра, я могла смотреть на него часами.

— Ты хотела о чем-то спросить, — сказал Аэций. Тон его был скорее утвердительный, чем вопросительный. Я взглянула на него и заметила, что его глаза кажутся еще более воспаленными. В последнее время он ожесточенно спорил с Сенатом по поводу квот на обучение в университетах, медицинского обеспечения, минимальной заработной платы. Из-за прихода людей бездны все трещало по швам, отлаженная система не была в состоянии обеспечить уровень жизни принцепсов и преторианцев всем.

И в то же время приток людей позволил начать глобальные проекты. Строился третий аэропорт в столице, расширялся Город, страна залечивала раны войны и промышленность находилась на подъеме. Аэций балансировал между пропастью, в которую могла скатиться Империя и взлетом, который она могла совершить. И, надо признаться, отстройка и шлифовка систем выходила у него хорошо. Империя перестраивалась, она была жизнеспособной, и источники всякой нестабильности в руках Аэция превращались в прибыль. У него был талант, и я не могла не признать этого, но не могла и не раздражаться.

— Я хотела сказать, — ответила я. — Я собираюсь поехать в Делминион на месяц. Это полезно для меня и ребенка.

Я едва не добавила что-то вроде «полезно не видеть тебя», но удержалась. Мне нужно было уехать, встретиться с человеком, который хотел свидания со мной. Он сказал, что срочен скорее разговор, чем дело, и я планировала быть Делминионе уже сегодня ночью.

Аэций смотрел на меня, его бесцветный взгляд препарировал мое тело и мои слова. Наконец, он сказал:

— Ты хочешь отдохнуть у моря, вот и все?

Он спросил таким тоном, словно все уже знал, словно у меня не было от него никаких секретов, ведь даже тайны, скрытые в моем теле были видны ему.

— Вот и все, — сказала я. Я робела перед ним, перед его психотическим вниманием к каждой мелочи и сопутствующим этому вниманию спокойным молчанием. Он казался мне могущественным, потому что я не знала, что именно он знает. Может быть, это была иллюзия.

— Возьми с собой Ретику и Кассия.

— Что?

— Ты возьмешь с собой Ретику и Кассия, — повторил он, словно всерьез думал, что я его не расслышала. — Ты носишь ребенка, поэтому я хочу, чтобы они носили твой багаж и помогали тебе во всем. Кассий, кроме того, преторианец.

Я сомневалась в том, что кто-нибудь нападет на меня. Даже варвары не настолько безумны, чтобы разрушать все, что построил Аэций моей смертью. В императорской семье не было принято ждать опасности извне, в основном мы воевали с собственными родственниками, и защиту от них чаще всего обеспечивали преторианцы.

— Ему шестнадцать.

— И ей шестнадцать. Считай, что они твои маленькие помощники.

— Мне не нужна личная прислуга в отеле.

— Кроме того им будет полезно отдохнуть у моря, — продолжал Аэций. И я поняла, что его занимает не только идея слежки за мной, но и возможность отправить своих маленьких друзей на курорт. Ему доставляла удовольствие забота о них, и это казалось мне смешным и мелочным, словно он завел себе домашних зверьков.

Но я уже понимала, что на самом деле в этом его качестве, в предельном желании сделать чужие жизни лучше, нет ничего плохого. И ничего смешного — оно явно имело визионерскую, безумную основу.

Я встала из-за стола, и он тут же встал следом.

— Я могу идти? Мне нужно забронировать номер в отеле и взять билет на самолет.

Он в пару от шагов оказался совсем близко от меня. Я хотела сделать шаг назад, но Аэций взял меня за локоть, привлек к себе. Я задрожала всем телом, почувствовала, что глаза жгут злые слезы.

— Что ты делаешь? — спросила я. — Я беременна от тебя, чего ты еще хочешь? Ты думаешь, что я тебе лгу?

Но он только коснулся губами моей макушки, и оттого, что он был намного выше меня, даже это казалось угрожающим.

— Что тебе от меня нужно? — спросила я.

Аэций поцеловал меня во второй раз, на этот раз в лоб, и я поняла, что это был какой-то варварский, грязный обычай. Я замерла, позволяя ему коснуться губами моих губ. Когда я решила, что это просто традиция, его нежность стала переносимой.

— Ты носишь в себе часть меня. На время, пока у тебя внутри мое продолжение, ты, я и ребенок — единое целое.

— Варварские глупости, — сказала я. На этот раз, когда я чуть дернула локтем, он тут же отпустил меня.

— Будь осторожна. У тебя внутри величайшее сокровище на свете.

— Я ознакомлена с традициями своей семьи и представляю, как это быть императрицей и матерью будущего императора, — холодно сказала я. Аэций неожиданно посмотрел на меня почти смешливо, выражение его лица никак не вязалось со всем, что я знала о нем. Полуулыбка на его отстраненном лице выглядела жутковато.

— Нет, — сказал он. — Я имею в виду моего сына или мою дочь.

Я почувствовала себя неловко, словно оттого, что он желал безопасности и благополучия своему ребенку, слиянию нашей крови, я выходила за рамки политического обязательства и становилась матерью для его ублюдка.

— Что ж, — сказал он. — Я распоряжусь, чтобы мне дали номер твоего отеля.

— Ты так уверен, что я не скажу его тебе?

Он прошелся к окну, заложив руки за спину, посмотрел на опустевший сад.

— Я, безусловно, не уверен. Потому что в мире нет вещей, в которых можно быть уверенным. Закажи номера в отеле, а я закажу билеты на самолет.

— Почему ты? Ты полагаешь, я решу покинуть страну и искать политического убежища, к примеру, в Мецаморе?

— Нет. Просто я знаю номера паспортов Кассия и Ретики наизусть, а тебе придется спрашивать.

Диалог получился даже комичный. Я усмехнулась и понадеялась, что не скоро увижу его. Скорее всего, у него снова найдутся дела и до моего отъезда мы не столкнемся. Моя ненависть к нему все еще горела, но теперь она не была такой болезненной. Боль из острой превратилась в тупую, и я знала, что однажды она затихнет вовсе. У меня не было иллюзий о вечности страданий. Все проходило.

Я поднялась наверх и велела Сильвии собрать мои вещи.

— Это правда? — спросила она.

— Что именно, милая?

Сильвия смутилась, затем ее щеки тронула клубничная, девичья краснота.

— Что вы возьмете сестру с собой?

Я улыбнулась ей. Мне стало приятно, потому что я увидела в ее глазах восторг от того, что Ретика увидит и почувствует то, чего никогда не знала Сильвия. Наверняка она, как и все девочки, фантазировала о роскошной жизни у моря.

— Знаешь, — сказала я. — Летом, может быть, я поеду в свое поместье под Делминионом. И тогда я возьму тебя с собой. Ты оказываешь мне неоценимую помощь.

В голове закрутилась мысль, не заехать ли мне в наш дом у моря. Однако одно представление о том, как снова увидеть пляж, комнату, сад и фонтан, все места, которые мы с сестрой так невыносимо любили в детстве, наталкивалось на стену безразличия.

Вот что я сделала со своей болью. Я выжгла все, что любила, чтобы не чувствовать связи с сестрой.

Нет, решила я, пока рано. Однажды я вернусь туда, летом, как мы прежде, и мое сердце будет наполнено светлой печалью и нежностью к ушедшим временам. Я сяду на качели в саду и буду любоваться на иллирийское солнце, взрастившее нас. А мой собственный малыш будет играть у фонтана, как я когда-то.

Я не ненавидела ребенка внутри себя. Я запрещала себе чувства по отношению к нему, но когда они все-таки прорывались, это было скорее любопытство, чем что-либо еще. Ненависть была обращена к Аэцию, стыд — к себе самой.

Пока Сильвия собирала мои вещи, я заказала три номера в отеле «Флавиан». Мне захотелось показать Ретике, как могут и должны жить принцепсы, поэтому я и для них с Кассием велела готовить императорские комнаты.

Ретика пришла, пока Сильвия собирала вещи. Я ощутила ее присутствие, привычное дуновение ветра коснулось моей кожи, когда она села рядом, жадно слушая, как я заказываю номера.

— Ретика, — сказала я, положив трубку. — Если ты хочешь отправиться со мной, тебе, прежде всего, надлежит быть замеченной.

— Прошу прощения, госпожа Октавия.

Я наугад протянула руку, и Ретика засмеялась.

— Вы мне чуть в глаз не попали.

Было странно держать руку на пустом воздухе и ощущать ее теплую щеку. Живая маленькая девочка посреди абсолютного ничего.

К десяти вечера нам подали машину. Ретика стояла у двери в шортиках и майке слишком фривольных для юной девушки и слишком холодных для италийской зимы.

— Что за глупости, Ретика? — спросила я.

— Мы же едем к морю, — ответила она. — Сорок минут, и мы в аэропорту. Еще сорок, и мы в Делминионе. Какая разница?

Потом она отвела взгляд, хотя выражение ее лица не стало стыдливым.

— И куртки у меня нет.

Я надела на нее свое пальто, смотревшееся на ней смешно и глупо.

— Красивое, — выдохнула она. Пальто пахло моими фиалковыми духами, я давно не надевала его. Сама я теперь пахла духами сестры. Странно было ощущать собственный запах от другого человека. Ретика облизнула губы, повторила:

— Очень красивое.

О красоте она говорила, как о еде. Ретика потеребила серебряную брошь с малахитом на воротнике пальто, и голод этот стал очевиднее.

— Можешь оставить его себе, — улыбнулась я. — Вместе с брошкой.

Ретика не улыбнулась в ответ, но подалась ко мне и обняла меня. Я не ожидала подобной фамильярности, поэтому не сразу ответила на ее объятия. Она прижималась ко мне нежно и тесно, словно я была ее матерью.

— Все в порядке? — спросила я. Она молча кивнула. Я увидела, что вниз по лестнице спускается Кассий. Он нес наши чемоданы, вид у него был мрачный. Кассий оставался во дворце, и Аэций взял его под свою личную защиту. Я не хотела ему зла, и все же всякий раз, когда я смотрела на него, я вспоминала с какой легкостью его оружие принесло смерть Домициану.

Кассий стал мрачным, нелюдимым, и я редко видела его. Теперь я не знала, как говорить с ним, убийцей мужа моей сестры, но я не хотела сделать ему больно. Он ведь ничего подобного не желал. Передо мной был рано повзрослевший мальчишка, растерявший свою веселую наглость и злость.

Кассий погрузил наши чемоданы в багажник, и мы сели на заднее сиденье. Я велела водителю ехать и надолго замолчала. Я сидела между двумя детьми военного времени, обоих война покалечила, но совершенно непохожим образом. Ретика осталась сиротой, загнанным в угол ребенком, Кассий же повзрослел, столкнувшись со смертью с другой стороны.

Стоило бы чувствовать злость на Аэция, который фактически обрек меня быть нянькой для двух подростков, но мне отчего-то было приятно.

Мы ехали сквозь городскую ночь, которая скрыла перемены. Силуэт города весь в огнях фонарей и окон не изменился, и я наслаждалась ощущением ожившего прошлого.

Дети смотрели в окна, с жадностью ловили взглядами улицы и площади, которые мы проезжали. Я знала, что движет ими — радостное ожидание путешествия. Я и сама когда-то безумно любила эту дорогу сквозь ветер и ночь в другой город, в другую погоду, в другой мир.

Мы приехали в аэропорт, наполненный светом и белизной, как больница, за полчаса до отлета. Кассий, увидев очередь, выругался, и в этой ругани был весь его былой задор. Так я поняла, что он не изменился до неузнаваемости, просто вырос.

— И чего им дома не сидится? — спросил он. — Отличная зима! Сидите дома! Эй, вы, чего это вы в отпуск намылились? А работать будет кто?

Ретика засмеялась, потом прижала кулак к губам. Я дернула Кассия за рукав.

— Что ты себе позволяешь?

— Критику нравов, — ответил он с усмешкой. Тогда я даже немного пожалела, что Кассий не изменился. Все такой же наглый мальчишка.

— Нам не придется стоять в этой очереди, — тихо сказала я. — Мы идем в дипломатический зал.

— Да, но это не значит, что я не зол!

— Кассий!

Ретика снова засмеялась.

— Ретика!

Я вздохнула. Без сомнения, мне было еще рано становиться матерью.

— За мной, пожалуйста.

Мы предъявили билеты, и я думала, что как и раньше нас просто пустят в зал, но, совершенно неожиданно, нас обыскали. Меня, императрицу этой страны, обыскивали, как рядового пассажира.

— Это новые порядки? — спросила я. Крепкая, темноволосая женщина, работница службы безопасности, ответила мне с каким-то стыдом.

— Прошу прощения, моя госпожа. Предполетный досмотр обязателен для всех групп граждан, даже для императрицы и ее сопровождающих. Такие теперь порядки.

— Что за глупости?

— Прошу прощения, — повторила она. — Мы обязаны соблюдать регламент.

Тогда я и ощутила, как изменилась жизнь. Не облик города, не население, сами законы менялись.

Мы оказались в дипломатическом зале, хорошо знакомом мне небольшом и комфортабельном помещении с ресторанчиком, парой дорогих магазинов с ювелирными изделиями и парфюмерией, и огромными окнами, впускающими внутрь ночь. За прозрачными мембранами окон я видела махины самолетов, такие непередаваемо большие, по-прежнему заставлявшие меня быть маленькой девочкой перед этими великими машинами.

Гигантские крылья, подсвеченные прожекторами, казались совершенно неспособными к полету, и я каждый раз удивлялась, когда самолет взмывал в воздух. Ретика подбежала к огромному окну, уткнулась к него носом, рассматривая самолеты с удивлением и радостью. Прежде она их, наверное, так близко не видела. Ретика была похожа на героиню сказки, удивлявшуюся, попав в мир гигантских вещей.

Мы были в зале единственными ожидающими. Работники сновали туда и обратно, стремясь предложить нам чай, кофе или закуски. Я вежливо отказалась от кофе и попросила мятный чай. Теперь, окончательно признав свое положение, я должна была заботиться о маленьком существе, живущем внутри меня.

Кассий предпочел черный кофе без сахара — напиток занятых людей, не обращающих внимание на вкус и подростков, желающих таковыми показаться. Ретика попросила принести закуску с трюфелем и, когда ей принесли хлебцы с трюфельным маслом, с раздражением уставилась на них.

— Выглядит ужасно.

— На вкус намного приятнее, чем выглядит, — сказала я. Зал был небольшой, но длинный, и свет был включен только в нашем конце, так что примерно половина помещения тонула в полумраке. Я помнила дни, когда этот зал был переполнен людьми. Моя семья, наши друзья, сенаторы. Призраки множества людей мгновенно возникли перед моим мысленным взором. Они смеялись, обменивались остроумными репликами, заказывали воду с лимоном и паштет из гусиной печени, а мы с сестрой ковыряли ложками в мятном мороженом за столиком неподалеку.

Я улыбнулась, встретившись с самой собой из такого счастливого прошлого, и вдруг ощутила радостное предвкушение путешествия, как в детстве. В этот момент началась посадка.

Я пустила Ретику сесть у окна. За это место также долго боролся Кассий, но было постановлено, что он, как будущий мужчина, будет смотреть в иллюминатор на обратном пути, а сейчас уступит свое место даме.

— О, если моя императрица пожелала, — сказал Кассий.

— И не хами мне.

Теперь я удивлялась не тому, как Кассий помрачнел, а тому, как сумел сохранить свою наглость. В салоне мы были одни, и это добавляло уюта.

— То есть, это даже лучше, чем первый класс? — спросила Ретика.

— Почти то же самое, но более обособленно, — ответила я.

— Для волков-одиночек с миллиардами денариев на счету, — сказал Кассий.

Они не то чтобы ладили. Как и любые малознакомые мальчик и девочка, они перекидывались репликами, в основном, через меня, стараясь впечатлить друг друга. Наблюдать за этим было забавно.

Самолет понесся по взлетной полосе, и я почувствовала детскую свободу от осознания того, что покидаю Вечный Город. При взлете у меня заложило уши, и я судорожно сглотнула, наблюдая, хотя и с трудом, потому что Ретика приникла к иллюминатору, за тем, как отдаляется земля. Золотые огни, а ничего кроме них не было видно в темноте, щедрой рукой рассыпанные в Вечном Городе оставались внизу, казались все более крохотными, пока Город не начал напоминать ночное небо, только вместо серебряно-белых звезд были звезды оранжево-золотые.

Отражение неба — земля, его обратная сторона, подумала я.

В самолете я проспала практически все сорок минут полета, хотя собиралась почитать книгу. За это время Кассий успел выпить полбутылки вина, которое, как сказала стюардесса, велела подать я.

Ретика не выдала его, по официальной версии, из смущения.

— Не хотела вас будить.

Я была в ярости, однако сочла непедагогичным показывать это. Кассий смотрел на меня взглядом, который ему с трудом удалось сфокусировать один раз, поэтому теперь он боялся его отводить.

— Ты все равно несешь багаж и заказываешь машину, — сказала я. — И все равно сделаешь все в лучшем виде.

Как говорил мой папа, главное не то, что ты делаешь, а то, насколько ты при этом хорош.

Кассий оказался сносен. Хотя багаж он едва не уронил на эскалаторе, по телефону говорил вполне бойко. Аэропорт Делминиона, подумала я, как же давно мы не виделись.

Аэропорты всех городов мира примерно схожи — это просторные, белые, наполненные людьми и суматохой помещения, и память не подкидывала мне никаких визуальных образов, но я словно уже ощущала запах моря, ждущий меня снаружи.

Люди нервничали в очереди на регистрацию, и это волнение показалось мне каким-то особым. На табло я увидела направление рейса — Армения. Армения сейчас активно принимала наших беженцев. Не богатая, но и не бедная, гостеприимная и консервативная страна, оплетенная виноградниками и надежно укрытая в горах, она многим казалась лучшим вариантом для смены места жительства.

Сопоставив направление полета с количеством чемоданов, я поняла, в чем особенность этого волнения. Люди, стоявшие в очереди, уезжали навсегда. Они покидали свою Родину, потому что не были способны смириться с новыми порядками. В глазах у них были тоска и надежда, они пристально следили за детьми и чемоданами, чтобы занять себя чем-нибудь, кроме мыслей о том, что жизнь навсегда изменилась.

Я почувствовала грусть. Не потому, что хотела быть на их месте, а потому, что мой прекрасный народ, мои принцепсы, покидали мою страну.

Никто не обратил внимания на мое присутствие, хотя все здесь знали меня. Может быть, им было стыдно, а может быть они в чем-то меня винили. Я быстро прошла на улицу, а Ретика семенила за мной в моем красивом и смешном на этой маленькой девочке пальто.