Воображала

Глава 17

Как нам было хорошо в этот чудовищный день. Знал бы ты, милый мой, как я виню себя за радость, которую испытывала тогда. Если бы я знала свое будущее наперед, я скорбела бы о наступлении этого дня, истязала бы себя и рыдала в ожидании рассвета.

Но неведение все-таки благо, мой дорогой и, возможно, лучшее из всех.

Мы смеялись до слез у Грациниана дома. Он жил в просторной двухэтажной квартире, в которую я всякий раз заходила, словно в музей. Я была далека от восточной культуры и эстетики, однако любопытна. Забавно, милый, я с жадностью подходила к исследованию квартиры Грациниана, словно выхваченной из Парфии и перенесенной сюда в абсолютной сохранности, однако мне дела не было до культур более близких и менее изученных. Люди бездны воспринимались мной, как носители культуры низкого пошиба, практически исчерпывающей себя на создании собственной письменности. Глупое мнение, отвратительное мнение, за которое мне, несмотря на то, что я не изжила все свои предрассудки, несколько стыдно.

Варварская карнавальная культура увлекательна, у ведьм сложная система моральных ценностей, далеко оставляющая позади даже нашу, воры же скрывают свои произведения искусства, хотя они прекрасны. Но были времена, когда я не задумывалась обо всем этом, проходя мимо.

Парфяне же, хотя на геополитическом уровне наши страны враждовали, воспринимались принцепсами и преторианцами, как равные соперники, создатели цивилизации не низшей по отношению к нам, но альтернативной. Кроме того, ловко поддерживали загадочную атмосферу вокруг своей страны. Что ни говори, а умелой подаче материала нам стоит поучиться у Востока.

В квартире Грациниана не было уютно — слишком уж она отличалась от всего, к чему мы привыкли. Фактически, там не было мебели. Ни кресел, ни диванов, ни кроватей. По полу были щедро разбросаны подушки, столь мягкие, что в них, казалось, можно было утонуть. Их было много, все они были одинаково алые, с нежными кисточками по углам, которые я очень любила теребить. Ходить было не слишком удобно, ноги утопали, а при достаточном невезении можно было поскользнуться на подушке и отправиться в неприятный полет с приятной посадкой.

Грациниан, впрочем, никогда не падал, но я не знала сколько в этом культурной надстройки, а сколько его природной, просто удивительной ловкости.

Стола в нашем понимании этого слова тоже не было. Вместо него был деревянный инвалид без ножек, низкий и, вероятно, для местного интерьера очень удобный.

Однажды я спросила у Грациниана, почему они не используют мебели, и Грациниан ответил, что принято сидеть низко, чтобы быть ближе к Матери Земле. Спать, есть и пить, разговаривать, сидя на полу, было странно, неудобно и дико, но оттого еще более интересно. Я в восторгом наблюдала за Грацинианом, который вел себя так естественно в этом чуждом нам с сестрой пространстве.

Золота было много: блестящий орнамент оплетал окно, словно рамка картину, так что всякий пейзаж казался запечатленным, драгоценные фигурки зверей и птиц болтались на люстре, словно игрушки, которые вешают над колыбелью младенца, но самой интересной деталью были цепи, висевшие на крюках, глубоко ушедших в стены. Они были достаточно крепкими, чтобы выдержать человеческий вес и снабжены удобными рукоятками, покрытыми тонкой резьбой, так что представляли собой нечто среднее между украшением и спортивным снарядом.

Сестра спросила у Грациниана, зачем они, и тот ответил, что старым, больным и пьяным намного удобнее подниматься с их помощью.

Грациниан не держал дома никаких изображений — ни фотографий, ни картин. Зато у него был громоздкий, похожий на арфу музыкальный инструмент. Однажды он играл нам, и я удивилась, как его пальцы, умевшие извлекать столь пронзительные крики из сестры, способны были создавать и нечто столь нежное.

Кухня, наверное, была единственной комнатой с привычной мне мебелью и оборудованием. Может, потому что кухарка, готовившая Грациниану, не хотела глубоко погружаться в обычаи и культуру своего хозяина.

У Грациниана было по-особенному, никогда прежде я, дочь императора, не была в доме, где мне были столь рады и так щедро и нежно ухаживали за мной. У Грациниана всегда находились для нас время, изумительные угощения и чудесный разговор, всегда согласованный с нашим настроением, открытый и искренний.

Иногда мы могли смеяться всю ночь напролет, иногда позволяли себе поплакать, а иногда обсуждали проблемы столько серьезные и глубокие, что расходились на рассвете в глубокой задумчивости.

Странное дело, я изнывала от ревности, когда Грациниана не было рядом, но как только я видела его, все проходило, я чувствовала симпатию, и тепло, исходящее от него, растапливало лед моей ревности.

В тот день было как-то особенно хорошо, и я радовалась нашему единению, как никогда ощущала дружбу, связывавшую нас в нечто единое, живое, целое. Был чудесный вечер, и у каждого из нас было веселое, задорное настроение. Так что было решено провести заседание Клуба Сторонников Строгих Нравов. КССН, как мы его для удобства называли, был придуман нами после после возвращения из Британии, где мы провели достаточно времени с дистиллятом цвета нашей страны, чтобы проникнуться их страхами, надеждами и чаяниями. Мы быстро впечатлились собственной выдумкой, КССН приобрел в наших глазах культовый статус. Мы общались цитатами и выдумывали все новых и новых персонажей, юмористическое очарование которых было в их потрясающей типичности.

Но любимых у нас, конечно, было трое.

Господин Валентиниан, владелец фабрик, особняка на Капри и высоких моральных устоев, господин Аврелий, знатный принцепс не первой свежести, который хоть и выглядит как подросток, даст фору всем вокруг по части старческой злости на весь мир и, наконец, госпожа Корделия, богатая вдова одержимая желанием выгодно выскочить замуж, но в силу своей неспособности нарушить несовместимый с жизнью ригоризм правил приличия, не способная ни с кем познакомиться поближе.

Обычно все происходило так: мы брали газету, находили светскую хронику и обсуждали, каким образом и насколько фатально пали нравы за последнюю неделю. Я предупреждаю, мой милый, вряд ли это все покажется тебе смешным. Когда ты пришел, все люди, которых мы высмеивали в своих играх, тряслись от страха, позабыв о своем снобизме. Но видел бы ты их в лучшие годы! Образцы благопристойного злословия — жанра, который, к моему великому сожалению, нынче уходит в прошлое.

На Грациниане было расшитое жемчугом платье, однажды подаренное сестре заботившейся о ее внешнем виде тетушкой и строго следовавшее моде и приличиям пятидесятилетней давности. В его растрепанных волосах торчал черепаховый гребень подаренный той же тетушкой на тот же праздник, но уже мне. Грациниан смотрелся комично, нелепо и очаровательно вместе с тем. Однажды я видела, как он снимает это платье, само по себе безнадежно дурацкое, и остается в белье сестры. Я подсматривала за ним, и мне до сих пор за это стыдно, дорогой. Но тогда вместо комического эффекта, который свойственен травести, я увидела совсем иное. Грациниан был прекрасен и порочен в шелке ее белья. Казалось, белье сестры, впитавшее дух ее кожи, он носит, словно религиозный атрибут, символ своего единения с ней.

С тех пор я старалась за ним не подсматривать — слишком взволновало меня увиденное, слишком нарушило мои представления о том, что правильно.

Мы с сестрой сидели в мужских костюмах, на мне были очки, делавшие мир расплывчатым, и я часто стягивала их на нос, чтобы одарить кого-нибудь из собеседников скептическим взглядом, позволявшим мне увидеть их в подробностях.

Сестра сжимала в руке трость, которую господин Аврелий, по ее признанию, в давние времена использовал, чтобы побивать молодежь. Времена были такие давние, что в школах еще не были отменены физические наказания. Те же доисторические глубины, в которых господин Аврелий сам был молод, еще не были отмечены в отечественной историографии.

Мужской костюм мне не нравился, он был совершенно неудобен, изобиловал пуговицами, застегивать которые надоедало, а в рудименте тоги, идущем через плечо пиджака, я умудрялась путаться.

И все же было невероятно забавно смотреть на себя в зеркало на потолке. Еще одна странность квартиры Грациниана — зеркальный потолок по его мнению заменял зеркала нормальные, висящие и стоящие прямо перед тобой.

Я прокашлялась, затем, стараясь придать своему голосу мужественности, сказала:

— Господа, объявляю заседание клуба открытым. Добро пожаловать! Сегодня на повестке дня у нас…

Я полистала газету, но буквы расплывались, на носу очки держать было неудобно, а стянув их полностью, я выходила из роли.

— Прошу прощения, господа, — сказала я. — Сегодня что-то не то с моими глазами. Если мне будет позволено заметить, я виню в этом молодежь. Нынешние редакторы совсем не заботятся о зрении своих читателей. Предыдущий редактор «Императорского еженедельника» самолично читал его мне вслух. Дорогая Корделия, не могли бы вы помочь мне?

— О, — промурлыкал Грациниан. — Разумеется, господин Валентиниан. Давайте я почитаю для вас.

Он цокнул языком, с досадой покачал головой.

— Какой ужас!

— Что там, госпожа Корделия?

— Сын господина Андроника, достопочтенного иберийского аристократа и сенатора, снова участвует в этих чудовищных забавах.

— Прошу простить, если я не так понял, но не свальным ли грехом он занимается? — уточнила сестра.

— О, нет, хуже, много хуже господин Аврелий. Он выиграл автогонки.

Я схватилась за сердце, сестра возвела взгляд к зеркальному потолку, не скрывая наслаждения, с которым смотрела на себя даже в столь комичном амплуа.

— В мое время, — сказала она. — Машины нужны были людям не для того, чтобы бездумно гонять по трассе, а для того, чтобы мои чудесные лошади могли проводить дни так же, как и я, в праздности и лени.

— Я думала, — сказал Грациниан. — Вы были прославленным военным.

— Я тоже так думал, — сказала сестра. — Однако, на прошлой неделе внук посвятил меня в детали моей жизни. Оказалось, я жил на ренту, а прославленным военным был мой брат. О, благословенные дни, когда лентяи и генералы обладали одинаковым достоинством!

Мы оглушительно засмеялись. О, дорогой, какой же мы несли бред и сколько удовольствия получали от этого, какими остроумными казались себе, не имея на то никаких причин.

— Продолжайте, прошу вас, — сказала я. — Сын Андроника, наверное, участвовал в автогонках, чтобы кредиторы не забрали его поместье? Не могу найти еще хоть одну причину сесть за руль. Почему он просто не нанял водителя, если так хотел поучаствовать в гонках?

В это время зазвонил телефон, Грациниан поднялся.

— Приношу свои извинения, господа, мне нужно ответить на звонок. Надеюсь, вы не заскучаете без меня.

— Не заскучаем, госпожа Корделия, — сказала сестра. — Мы ведь учились в закрытой школе для мальчиков.

Мы снова засмеялись, а Грациниан пошел к телефону, висевшему в коридоре.

— Да?

Он некоторое время молчал, затем сказал:

— Нет, это Шакир-Джэвед. Я отпустил прислугу.

Свет был яркий, а золото добавляло ему резкости, поэтому я хорошо видела Грациниана, стоявшего в коридоре. Он задумчиво перевесил гребень за ухо, дожидаясь ответа, а затем, почти сразу, побледнел.

— Санктина! — крикнул он. — Октавия! Это вас!

— Что случилось? — спросила Санктина.

Грациниан закрыл ладонью микрофон на трубке.

— Какой-то господин Ливерий.

Мы с сестрой переглянулись. Господин Ливерий был начальником безопасности до отца Кассия, дорогой. Полагаю, именно отца Кассия подкупили Эмилия и Северин, потому что просто так столь высокие места не занимают. Ах, как все в жизни связано, и как грустно.

В глазах сестры мелькнуло понимание. Сначала я подумала, что это из-за того, что сестра всегда соображала быстрее меня. Сердце дедушки исчезло из храма, и мы боялись, однако, человеку свойственно забывать об ужасах грядущего. Я думала, сестра вспомнила быстрее. Думала, что она связала звонок господина Ливерия с пропавшим из храма сердцем, предвещавшим беду, вот и все. Только несколько дней спустя я поняла истинное значение того взгляда.

Сестра метнулась к телефону. Она пожалела меня, она взяла трубку, выдавила из себя:

— Да? Это Санктина.

Она прижала руку ко рту, слушая что-то, а я все не верила, что случилось нечто ужасное. Я видела и не верила. Мне казалось, ничто не может испортить такой прекрасный день. Я, моя сестра и мой друг, мы были так счастливы. Я думала, чудовищные вещи случаются лишь в чудовищные дни.

К примеру, как наша встреча, милый. Впрочем, тогда все дни были чудовищными.

Сестра говорила что-то, а я только смотрела. Мне было так страшно, мой родной, и в то же время я не осознавала, что все бывает именно так. Я тоже все поняла, и в то же время не поняла ничего.

Сестра положила трубку.

— Отец и мать в больнице. Нужно ехать.

Как странно было скидывать с себя карнавальную одежду, дурацкий мужской костюм, зная, что в это время родители умирают.

Мой дорогой, ты ведь уже понял, что я хорошо помню свою жизнь, коллекционирую, словно бусинки, картинки и ощущения, заполняю, как девичий альбом моего детства, каждую страницу и с благоговением вспоминаю. Память, мой дорогой, особая ценность принцепсов. Мы свято верим в то, что нужно помнить, чтобы понимать. И моя хрустальная, рафинированная жизнь для меня словно книга, в которой есть бесконечное количество сносок. И я бережно отношусь к ним.

Однако тот день, и еще несколько последующих я едва помню. Милый мой, все словно в тумане. Я пришла в себя, когда сердце папы оказалось в пустой груди моего бога.

Я не могу сказать, что безумно любила родителей, или что они любили меня, но они были дороги мне. Не близки, но дороги, ты понимаешь, о чем я говорю? Я не хотела терять их, и тем более не хотела терять так страшно. Все дети готовы к тому, что родители уходят, но в свое время. Старость для нас, словно смерть по своей воле.

Родители были отравлены.

К тому времени, как мы приехали, папа уже умер, к маме нас не пустили, о ее смерти объявили еще через два часа. Я не спрашивала, как все произошло. Никогда не спрашивала и не хочу знать.

Все случилось не сразу из-за неправильно рассчитанной дозы яда. Родители даже успели рассказать кое-что о господине Флавии. Все слишком гладко складывалось, слишком удачно разгадывалась загадка.

Но тогда я не думала об этом. Позже я узнала, что яд был рассчитан идеально и сработал именно так, как нужно было убийце.

А тогда, помню, что удивилась тому, что моих родителей, императора и императрицу, величайших людей страны, привезли в тот же морг, что и другие тела. Я словно думала, что им полагается отдельное место, потому что они не такие как другие люди.

Я плакала, но не осознавала, почему. Даже боль не приходила.

Сестра взяла на себя все обязанности по организации похорон. Это было даже правильно. Убийца хоронит своих убитых. Есть такая поговорка, дорогой, помнишь ее?

Я целыми днями бестолково ходила по дворцу, словно призрак. Я спрашивала сестру, помочь ли ей, но она только качала головой.

Мне стало легче только, когда завершился этот чудовищный переход — из существующих родители стали существовавшими, в гробницах надежно скрылись тела. Я смотрела, как сестра погружала сердце в дыру в груди бога. Нити впивались в него, и мне казалось, что по ним идет в статую кровь.

Я плакала, ведь это была часть моего папы.

Позже, когда ты погрузил туда же сердце моей сестры, я ощущала злость и ненависть, за которые отчасти благодарна тебе. Они не дали мне почувствовать боль прощания.

Домициан взял на себя общение со страной, выступал со сдержанными, полными достоинства речами. Помню, тогда из существа столь малозначимого, что даже помнить о нем было не обязательно, он стал для меня человеком хорошим и ответственным.

Еще несколько дней оставалось до официального вступления сестры на престол, однако же это была лишь формальность. Она уже стала императрицей, и это преобразило ее. Сестра испытывала недопустимую радость от выполнения своих новых обязанностей, но я старалась этого не замечать. Она встречалась с Сенатом, писала речи, просматривала папины документы. Я знала, что так и нужно. Но, дорогой мой, это все равно казалось мне кощунством.

И я не могла выкинуть из головы ее взгляд, когда Грациниан сказал, кто звонит. Нет-нет, глупости, все ведь было очевидно, думала я. Но нечто во мне, что еще называют интуицией, протестовало.

Никогда больше, до самой ее смерти, я не чувствовала себя одиноко, как тогда. Я думала вещи ужасные и чудовищные о моем самом дорогом человеке безо всяких на то причин. Вернее, у меня были причины — домыслы, капли в океане.

Но в капле мой дорогой, в конце концов, содержится то же, что и в океане. Я очень хорошо помнила о талантах Грациниана в изготовлении ядов. И о той фразе, брошенной сестрой невзначай. О том, что она хочет кое-что попросить у него.

И все же, когда я пыталась уложить все в голове, звучало, словно бред сумасшедшей. Сестра не видела родителей две недели перед роковым днем, она подчеркнуто не интересовалась ничем, кроме удовольствий и никогда не говорила даже мне, что хочет поскорее стать императрицей. А ее нынешнюю активность легко можно было принять за ответственность.

Если бы не случайность, я так и не узнала бы правды, со временем забыла бы свои подозрения, и так, наверное, для всех было бы лучше.

Одной из ночей, красоту которых я на некоторое время перестала ощущать, я шла в храм, чтобы поговорить с моим богом. Только с ним я могла теперь говорить открыто, сестру я избегала, сама не понимая, что делаю это.

Я шла в храм, чтобы попросить прощения у родителей за все, что я делала не так. Я знала, что бог передаст им мои слова, утешит их в минуту смертной тоски.

Смертной. Тоски. Я утерла слезы и услышала голос сестры. Он был тихим, слова не разобрать, но я поняла, что она тоже плачет.

Как можно тише я подошла ближе, будто маленькая девочка скрываясь за деревьями. Теперь я могла различить слова, пусть и не слишком надежно — до меня долетали лишь обрывки фраз, сестра говорила больше, чем я слышала.

— Я не думала, что буду обращаться к тебе. Но Зверь мне не поможет. Не поймет меня. Ты… я не знаю, как с тобой говорят. Но я чувствовала тебя, тогда, принимая дар.

Сестра говорила что-то еще, но я не могла распознать ее речь. Кроме того, она горько плакала, и в слезах тонули отдельные слова. Я понимала, что сестра обращается к моему богу, к его человеческому аспекту, которому поклонялась я.

— Я причинила ей боль. Я не могу раскаяться, не могу возненавидеть себя и его за то, что мы сделали. Не могу думать о них. Но я причинила боль ей. Если она никогда не оправится?

Дальше снова последовал провал, я услышала лишь слово «наказание».

Но даже если бы она ничего не сказала, я непременно поняла бы все. Она плакала, а ведь сестра делала это так редко, с тех пор как мы стали взрослыми — почти никогда. Лишь раз я видела ее такой, во время первого приступа.

Сейчас она плакала от боли, которая никогда бы не сломала ее, не заставила бы лить слезы, если бы только не принадлежала мне. Сложно объяснить, мой милый, как легко я все поняла. Может эти случайные фразы лишь дополнили мои подозрения, и картинка сложилась. Но я думаю по-другому.

Мой дорогой, вот в чем дело: она хотела, чтобы я услышала. Моя сестра внимательна и осторожна. Она знала, что я приду. Она хотела, чтобы я пришла. Она ждала меня.

Чтобы признаться.

В детстве мы договорились не таить друг от друга злость, и через столько лет, в тот день, я не нарушила своего обещания.

— Выходи, — крикнула я. — Выходи оттуда!

Сестра поднялась. Плечи ее были опущены, в ней не было ничего царственного именно теперь, когда она стала императрицей. Она шла ко мне, словно на казнь. У нее были красные глаза, но губы не дрожали.

— Ты и Грациниан, — сказала я. — Мы смеялись вместе, мы дружили! Да даже в тот день мы были рядом, а ты уже знала, как все случится! Вы оба! Вы все знали, и вы могли смеяться! Все вы знали, и вы могли жить с этим, быть прежними!

В этот момент сестра приложила пальцы к моим губам, покачала головой. Глаза у нее были отчаянные.

И тогда я ударила ее. Я впервые в жизни ударила кого-то. Мою сестру. Человека, которого любила как никого на свете. В темноте ее губа будто бы кровоточила черным.

Черная, мерзкая кровь, подумала я. Наша кровь. А потом мы кинулись друг на друга. Императрица и ее сестра катались по траве, вцепившись друг другу в волосы, словно девочки-подростки из неблагополучной семьи.

Казалось, она злилась на меня не меньше, чем я на нее.

Мы дрались долго и ожесточенно, оставив друг другу множество царапин и синяков.

На долгое, долгое время эти царапины и синяки остались нашими последними подарками друг другу. Изможденные злостью мы лежали рядом и смотрели, как исчезает с рассветом луна.

Как я злилась на нее, в какой была ярости.

Но я не ненавидела ее, милый. Я ничего и никому не сказала. Не смогла, не захотела, не решилась — все вместе.

Я не была хорошей дочерью — я оставила убийцу моих родителей безнаказанной.

И не была хорошей сестрой — я позволила моей Жадине стать убийцей.

Все пропало.