Воображала

Глава 2

Постоянно было страшно, и сегодняшний день был вовсе не особенным, точно таким же, как и все другие дни. Волна разрушений, прокатившаяся от Бедлама к Вечному Городу сметала все на своем пути. Вчера Аэций, чье прежнее имя, варварское, я даже не отваживалась произносить вслух, стоял вместе со своим Безумным Легионом у Вечного Города. Сегодня или завтра Город будет взят.

Мой дом исчезнет.

Ожидание было, наверняка, страшнее самого события. По крайней мере, я так думала. Они шли с окраин Империи, те, о ком мы ничего не хотели знать. Треть их армии составляли безумцы, и я боялась зла, которое они могут учинить здесь.

Армия, состоящая из нормальных людей к концу войны превращается в армию, состоящую из опасных сумасшедших. Во что же превратится армия, которая изначально состояла из слабоумных людей? Ответа на этот вопрос у меня не было. Страх накатывал на меня волнами. Иногда я была абсолютно уверена в непобедимости преторианской гвардии, в том, что мы с сестрой под надежной защитой.

Иногда я была в ужасе от силы армии, способной разбить нашу, состоящую, в основном, из преторианцев. Впрочем, в этом случае ответ я знала. Он был очень простым: отчаяние. Отчаяние толкало этих людей вперед. Папа частенько говорил, что голодные и злые воюют лучше сытых и довольных. Преторианцы и принцепсы мечтали вернуться домой, в свои теплые постели, к своим комфортным жизням в уютных домах.

Безумному Легиону было некуда возвращаться. Поэтому их было не победить. У них отсутствовала опция поражения.

Мне и самой хотелось, чтобы все закончилось, как угодно. В минуты слабости я даже мечтала о его победе. Бесконечная агония моей страны пугала меня, и я хотела, чтобы люди перестали лить кровь.

В то же время той части меня, которая скрывалась в глубине, в самом моем сердце, война казалась прекрасной, насыщенной жизнью и хаосом, и мне нравилось слушать о победах и поражениях, о первобытной ярости, скрывавшейся за ними.

Существовала одна легенда, которая с детства пленяла меня. Прежде эпохи великой болезни и даже прежде эпохи людей, наш бог был самой жестокой тварью всей пустоты за пределами мироздания, и не было во всем бесконечном пространстве существа более жестокого, чем он. Наш бог пожирал собственных детей и уничтожал планеты ради секундного удовлетворения всех своих темных желаний.

Затем он уснул, и появились мы, люди. Когда мы призвали его, он увидел нас, и мы пробудили что-то в его сердце. Он нашел в глубине своей души желание быть чище и лучше. И нашел в наших душах вечную тягу к безумным страстям, которые он воплощал.

Наш бог принял облик прекрасного юноши, а его прежнее, немыслимо зверское воплощение, суть самого насилия, скрылось от наших глаз. С тех пор наш бог старается быть похожим на нас. И мы поддерживаем тот образ человека, который когда-то заставил его спасти наш народ.

Это всегда нелегко. Быть хорошим человеком — работа, постоянная работа по преодолению всего темного, что есть внутри. Я ездила в полевые госпитали, преодолевая страх, злорадство и отвращение. Я перевязывала раны, привозила продукты и медикаменты, но чистота моих намерений оставалась недостижимой.

Хорошие поступки облегчали страсть к войне, томившую меня. В последние месяцы я не могла сделать и этого. Мы даже не успели уехать в Иллирию, хотя принять смерть там, безусловно, было бы лучшим подарком. Я знала, что скорее всего мне уже не успеется взглянуть еще раз на Адриатику и часто перебирала открытки, вспоминая безупречный оттенок моря по утрам.

Мы были заперты во дворце, как в клетке. Само время таяло. Затемнение, которому подвергся Город, чтобы избежать бомбежек и короткие зимние дни не позволяли мне прочувствовать время суток.

Конечно, нам было страшно. Более того, никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я словно физически ощущала конечность всего происходящего. Мы были уверены в том, что Аэций казнит императорскую семью, чем низвергнет Империю. Мы не знали, что сделает наш бог. Возможно, лишившись завета с нами, он позволит своей дикости разгуляться здесь, в Империи. Но никто не думал, что Аэция это остановит. Несмотря на то, что все народы Империи были связаны нашим обещанием хранить династию, Аэций пошел против воли императрицы. Против воли моей сестры.

Пути назад не было ни для кого из них.

Мы сидели за столом в непривычно маленькой компании. Только сестра, Домициан, ее муж, и я сама. Сестра пила вино, вид у нее был цветущий.

— Ах, милая, мне не терпится, чтобы все это закончилось. Я устрою на площади казни, и пусть каждый видит, как умирают мятежники.

Она отпила вина и долила себе еще, сама, ведь прислугу мы отпустили. Ее тонкие пальцы обхватили графин, и вот бокал снова наполнился рубиновым вином. Из-за того, что сестра постоянно подливала себе вина, было совершенно непонятно, сколько она уже выпила. И хотя содержимого графина становилось все меньше, она еще ни разу за вечер не осушила бокал.

Окна были задернуты плотной черной тканью, и это придавало нашей роскошной столовой бедный, какой-то отчаянно убогий вид.

— Дорогая, я бы на твоем месте не был так уверен, — начал было Домициан, но сестра посмотрела на него, взгляд ее казался темнее обычного.

— В чем? — спросила она.

— В том, что мы победим, — сказал Домициан спокойно. Он умел принимать невзгоды с честью, а это, наверное, самое большое достоинство для суженного императрицы, которое только можно себе представить.

За дверью я слышала звуки, настолько неразличимые, что казались только тенями голосов. Преторианцы переговаривались о чем-то. Может быть, обсуждали вести с фронта. Или слушали новости. Впрочем, теперь не было смысла в радиосводках. Достаточно было выйти на улицу — война была у нашего порога.

— Я в этом не сомневаюсь. Я плачу преторианской гвардии не для того, чтобы они разносили сплетни и пили кофе. Я плачу им за то, чтобы они умирали за меня.

Сегодня сестра казалась еще более заносчивой, чем обычно, и я отчаянно любила ее такой. Даже ее невероятная красота вдруг стала еще более броской, лихорадочной. На щеках выступил пьяный румянец, равнявшийся по цвету розам в вазе.

— Их не остановила армия, почему ты думаешь, что остановит гвардия?

— Они лучшие из лучших. Их оружие способно гореть дольше, они идеально подготовлены. Знаете, что? Нужно попросить их не убивать Аэция, или как его там. Я хочу на него посмотреть.

Я отрезала кусок мяса, но аппетита не было. Пришлось заставить себя съесть его, кроме того, я совершенно не почувствовала вкуса. Домициан даже не постарался притронуться к еде. Сестра отпила еще вина, она сказала:

— Если ты считаешь, что все кончено, я бы на твоем месте вышла на улицу. Сдайся, мой дорогой.

В ее голосе не было настоящей злости. Нет, она не была испугана. Мне казалось, что она чувствует лихорадочную радость, азарт. Ее уверенность обжигала.

— Восстание захлебнется здесь.

Я молчала. Мне не хотелось говорить ей, что Город уже некому защитить. Сестра протянула руку и сжала мои пальцы. Ее идеальные ногти, покрытые блестящим алым вонзились в мою кожу. Не больно, но на самой границе с тем, что уже будет неприятным ощущением. Сестра любила боль, оттого ей казалось, что боль любят все.

— Мы победим, — сказала она.

Я кивнула. Мне не хотелось ее расстраивать. Мы не победим, но умирать без надежды я не пожелала бы никому.

— Все думаешь, Воображала? Тебе нужно поменьше думать, милая. Мысли сводят с ума. Ты ведь не хочешь закончить, как они?

Сестра кивнула в сторону окна. За ним пока не бушевала толпа. И это даже было странно, тревога от тишины нарастала, как метель. Неужели их что-то остановило? Что могло их остановить?

— Не хочу, — ответила я. — Просто думаю, что сейчас нам лучше не терять надежды, но и не хвастаться победами, которых еще не случилось. Мы просто должны принять жизнь такой, какая она есть. Давай я принесу десерт.

— Принять жизнь такой, какая она есть, — повторила сестра. Ее нежный, звонкий смех вдруг разнесся по столовой. Она казалась непобедимой. Глядя на ее прекрасное лицо взбалмошной девушки, я охотно верила, что ни Аэций со всем его Легионом, ни сами боги не смогут ее низложить.

— Принеси десерт, — она махнула рукой. Сестра казалась избалованной королевой из сказки, той самой, которая прикажет снять голову с чьих угодно плеч, если ей что-нибудь не понравится. Она безупречно играла свою роль, но именно сестра, а не Домициан, управляла страной. Именно она обсуждала с генералами план обороны городов Империи, раздираемой гражданской войной. Она отдавала приказы, иногда нечеловечески жестокие. Она требовала отчетов о поражениях и училась на ошибках. И она проиграла войну. Вовсе не из-за отсутствия мастерства. Ее противник оказался хитрее, но война была мучительной для обеих сторон.

Но все, конечно, будут думать, что решения принимал Домициан. В поражении тоже будут винить его, и это он войдет в историю, как император, сдавший город.

Она вошла бы, как победительница.

Я отправилась на кухню. Холодный шоколадный пирог стоял на столе, одинокий и лишенный заботы прислуги. Я разогрела его, безусловно он слегка подгорел, ведь я не изменяла своему непревзойденному умению обращаться с пищей даже в осаде. Я выложила пирог на тарелку. Мне вдруг, будто маленькой девочке, захотелось порадовать сестру. Я взяла из холодильника взбитые сливки и написала на гладкой глазури «Жадина». В центре первой буквы «а» я посадила коктейльную вишенку, казавшуюся почти прозрачной.

Взяв тарелку, я хотела было выйти в столовую, но в этот момент я услышала крики. Улица по прежнему была тихой, и крики доносились изнутри дворца, за стенами. В зале и коридоре.

Чума здесь.

Пирог полетел на пол, превратившись в месиво из взбитых сливок и шоколада.

— Сестра! — крикнула я. — Домициан!

Хотя, конечно, они слышали и без меня. Все вдруг началось и сразу совсем близко. Так быстро. Еще десять минут назад я мечтала о том, чтобы война поскорее закончилась, но теперь, когда она вошла в мои двери, я испытала мучительный страх. Мне захотелось вернуть спокойные, пусть терзаемые ожиданием, минуты за столом.

Но вернуть ничего уже было нельзя.

Я распахнула дверь столовой, отчего-то я ожидала, что все закончится прямо сейчас, и я увижу их мертвыми, а в следующий момент пуля прошьет и мое сердце. Но в столовой все еще были только сестра и Домициан. Лицо Домициана было перепуганным, но в то же время страх придавал ему особую, навсегда ускользающую красоту. Я знала, таким я его больше не увижу. Сестра казалась раздраженной скорее, чем перепуганной. Ее пухлые губы скривились от досады.

— Десерт отменяется, — сказала она.

— Я не понимаю, что происходит. Как они прорвались сквозь охрану? Почему на улице тихо?

— Не суетись, Домициан.

Сестра очень спокойно допила бокал вина, отставила его. Она была похожа на человека, который садится в пришедший по расписанию поезд. Без энтузиазма и без удивления, с легкой досадой расставания. Теперь казалось, что это Домициану стоило бы поучиться смирению и достоинству. Сестра готова была взойти на эшафот, как на трон. Себя саму я не могла представить. Наверное, я была бледная и растерянная. Я не знала, что делать и даже не понимала, что я чувствую. Мне просто хотелось, чтобы это закончилось, как в те ужасные дни, когда мы уезжали куда-то, куда приходилось брать с собой множество вещей, и я понимала, что нам предстоит ожидание на вокзале или в аэропорте, утомительное и скучное, и сделать нужно было столькое, или, по крайней мере, проверить, ничего ли я не забыла, но сил ни на что не хватало, словно я уже просыпалась усталой.

Во всем этом было хоть что-то хорошее. Эти дни заканчивались. Сегодня заканчивались все дни.

— Соберись, — сказала сестра. Она больше не говорила, что мы победим, но, казалось, она не засомневалась в своих словах. Я бросилась к ней, когда она пошла к двери.

— Куда ты?

— У меня есть дело!

— Там Безумный Легион!

Сюда прорвался отряд, состоящий из народа воровства, вдруг подумала я. Невидимые солдаты, козырь Аэция в войне.

— Санктина! Ты не можешь просто выйти туда!

Я держала ее за руку, и вдруг меня пронзило воспоминание о тех страшных секундах, когда я боялась, что сестру унесет в открытое море.

Крики больше не пугали меня. Их звучание казалось привычным. Стоны раненых и умирающих я слышала и прежде, в госпиталях. Случалось мне слышать и шипение преторианского оружия, входящего в плоть. Сейчас оно давало мне надежду.

В сущности, победить преторианца можно, когда его оружие погаснет. Но для этого нужно продержаться с ним один на один. Я не представляла, как сделать это в замкнутом помещении.

Но я не была воином, прошедшим путь от Треверорума до Вечного Города.

За секунду перед тем, как сестра распахнула бы дверь, мы услышали стук, быстрый и яростный.

— Видите? Враги не стучат в двери.

— Может, это их уловка, — вдруг засмеялась я. На секунду мне стало все равно. Наверное, так чувствуют себя персонажи пьес абсурда. Этой секунды сестре хватило, чтобы распахнуть дверь. Людской поток не хлынул в столовую. Ничего особенного не произошло, никто не спешил нас хватать. Я даже подумала, может нам просто выбраться на улицу? Выбраться, поймать машину и уехать из Города. Неважно, что потом.

В столовую ввалился мальчишка, он был бледный, и глаза у него горели. Я даже знала его имя — Кассий. Запомнила его потому, что он был намного младше остальных преторианцев здесь. Совсем молодой паренек, сын начальника гвардии. Я видела его еще ребенком, а теперь он почти мужчина. У него были острые черты из-за которых он почему-то ассоциировался с волком или псом, и серьезные, недетские глаза. Он непременно попал бы в официальный состав гвардии, но пока ему оставалось только болтать с солдатами и дерзить отцу. Его терпели из-за обаяния и исполнительности, он многим нравился и многих злил. И мне странно было видеть его совсем другим — смертельно бледным, настолько, что даже губы его были лишены всякой краски.

На его майке красовались три красных пятна. Я подумала, может за очередное прегрешение отец отправил его прислуживать на кухне, а потом вспомнила, что сестра отпустила прислугу. Эти пятна вовсе не от томатной пасты и не от вина. Эта краснота, переходящая в коричневатый цвет — запекшаяся кровь, она пришла из госпиталей и с полей битв. От Кассия пахло по-особенному, чем-то сладким, больничным и чужим. Отчасти этот запах напоминал царивший в госпиталях, но не был полностью равен ему. Губы Кассия расплылись в улыбке. Он казался изумленным, взвинченным.

— Моя императрица! Мой император! Там…

Он замолчал, будто забыл человеческие слова, затем его лицо исказила комичная гримаса недовольства, но одно из свойственных ему выражений совершенно не вязалось с тем, что он говорил.

— Они убивают друг друга!

Домициан закрыл за Кассием дверь, развернул его за плечи к себе.

— Кто убивает? Что значит друг друга?

Кассий вдруг засмеялся, голос его разнесся по столовой. Я увидела, что руки у него дрожат. И все же перепуганным он не выглядел.

— Идиот, — вдруг выплюнул Кассий. И тогда я поняла, что кто бы кого не убивал за дверью, мы уже погибли. Кассий не смел бы говорить такое своему императору, если бы оставался хоть малейший шанс.

Кассий продолжал, он говорил очень быстро, и слова его казались жутковато раскоординированными между собой, словно он был пьян или сходил с ума.

— Не понимаешь? Вдруг не поймешь. Я так и думал. Брошу их, чтобы спасти. Зачем? Взбесились. У отца сердца нет. Нет сердца. Нет сердца, потому что оно на полу. Вот почему? Убивают друг друга. Ведь они друзья. У меня были, были друзья. Отец мертв.

И тогда я понимаю, чья это кровь. И что Кассий совершенно свихнулся.

Он снова засмеялся, словно над какой-то своей шуткой, которую и мы должны оценить.

— Безумный Легион здесь? — спросил Домициан. Мы с сестрой сделали пару шагов назад. Кассий пугал нас, хотя перед нами был совсем еще молодой парень, которого и солдатом назвать было нельзя, в экзальтированном бреду, который он нес сквозила опасная, первобытная воинственность.

Сестра смотрела на него с брезгливостью. Он все касался пальцами пятна на майке, затем отводил руку. Снова и снова, одним и тем же движением, словно зацикленный кадр из фильма вновь и вновь повторялся на экране.

Губы его шептали что-то, потом он выкрикнул.

— Я хочу предупредить! Дворец скоро будет захвачен! Они вырежут друг друга. Безумный Легион еще там, но безумие здесь! Здесь! Там!

— Преторианцы дерутся друг с другом? — спросил Домициан. — Солдат еще нет?

— О, ты маленький герой, — сказала сестра.

Он пришел предупредить нас. Он справился с безумием, с ужасом перед смертью собственного отца, и он пришел к нам. Я подумала, что человека вернее сложно представить.

— Спасибо тебе, — сказала я. — Пойдем с нами. Мы попробуем выбраться отсюда.

Мне захотелось помочь ему, позаботиться. Я знала, что матери у мальчика нет, и я все не могла перестать смотреть на путешествие его руки от кровавого пятна по воздуху вверх. Кассий посмотрел на меня, глаза у него были пустые, словно кто-то выключил свет и прервал связь.

Домициан, наконец, отпустил плечи Кассия. И в этот момент его движение от кровавого пятна в воздух, вдруг запылало, и я поняла, что у Кассия в руке сияет преторианский клинок. Тогда стало ясно, что за движение совершал Кассий все это время. Сияющий божественным алым клинок пронзил Домициану горло. Это случилось так неожиданно, что я не поверила в произошедшее. Шестнадцатилетний мальчишка-преторианец убил императора. Он пытался сдержать себя и не смог.

Вот как все закончилось. Ни эшафота, ни даже достойной смерти от пули. Кровь в распоротом горле Домициана шипела. Я не закричала, и сестра не закричала. Мы смотрели в пустые глаза Кассия и увидели, как клинок прожигает плоть Домициана. А когда его голова слетела с плеч, я увидела обугленную кость. Я и представить себе не могла, что увижу, из чего состоит муж моей сестры.

Я схватила сестру за руку, и мы побежали. Никогда еще я не испытывала такого ужаса от смерти, которая предстала передо мной в самом физиологическом виде. Я все еще не верила, что больше не увижу Домициана, что муж моей сестры, император, мертв, но вид его расходящейся под клинком плоти придал мне телесное, инстинктивное стремление бежать и не останавливаться.

Я поняла, что не готова к смерти, не готова принять ее с достоинством.

Крики становились все ближе, и я увидела то, о чем говорил Кассий. Мельком, только мельком. Мы бежали слишком быстро, я не могла никого рассмотреть. Наши собственные солдаты убивали друг друга. Преторианцы уязвимы для божественного оружия, и сейчас они дрались друг с другом, мечи и стрелы, ножи и кинжалы, все это с шипением впивалось в человеческую плоть, и всюду брызгала кровь. Ее было так много, что казалось она не настоящая.

Я так боялась, что поскользнусь на ней, и это ощущение, я знала, запомнится мне очень надолго. На всю жизнь.

Мы бежали по коридору не разбирая дороги. Мы находились в центре чудовищной битвы, где те, кто должен был защищать нас, резали друг друга. Крики теперь казались мне невероятно громкими, я чувствовала себя сбившейся с пути птицей. Но останавливаться было все равно, что умереть. Так я думала. Впрочем, это было не совсем так.

Все оказалось вовсе не так опасно, как мы думали. Люди вокруг были так заняты друг другом, что даже, наверное, не видели нас. Нет, то, что произошло с Домицианом было случайностью. Преторианцы не должны были убить нас. Они должны были убить друг друга, и Безумный Легион войдет во дворец. Мы попытались бежать к выходу, но там было больше всего людей. Они бросались друг на друга, как дикие звери, совершенно лишенные разума. В них не было ничего, кроме ярости, казалось, что они слепы и ориентируются благодаря совсем другим, нечеловеческим чувствам.

— Наверх! — шепнула сестра, и я едва услышала ее голос. Мы не могли выйти. Если бы мы оказались рядом, на нас бы бросился кто-нибудь. Они не не интересовались теми, кто далеко, но и не разбирали, кто перед ними, это были машины для убийства. Кассий сохранил больше разума, чем они. Я даже не слышала слов, только крики боли и злобы, мычание и рык.

Мы взбежали по лестнице. Нужно было остаться в столовой, подумала я, выбраться через окно. Но теперь поздно. Мне было стыдно. Я и моя сестра, наследницы величайшей семьи Империи, бежали, как маленькие девочки, перепуганные воровки из неблагополучного района.

Мы ворвались в первую же комнату, я спиной прижалась к двери, будто это могло бы нас защитить. Я плакала, сама того не замечая. Мы попали в комнату сестры и Домициана. Домициан сюда больше не придет. Сестра оставляла на мраморном белом полу красные следы. Я посмотрела на свои туфли. Они были испачканы кровью, точно так же, как иногда пачкаешься грязью, вступая в лужу. Пятнышки рассыпались по носкам туфель, а подошвы были полностью красными.

— Не плачь, Воображала, — сказала сестра.

— Я люблю тебя, Жадина.

Я шмыгнула носом, и сестра одарила меня презрительным взглядом.

— Успокойся.

— Давай попробуем вылезти через окно?

Она мотнула головой.

Я кинулась к окну, сорвала с него траурную, черную ткань. Свет хлынул в комнату, обнажив широкую кровать, потолок, украшенный узорами из слоновой кости, и всю тусклую в вечернем свете белизну комнаты. Прежде здесь жили наши родители, но эти времена с трудом приходили мне на ум. Все здесь пахло сестрой — ее розами.

На улице царила безнадежная тишина. Теперь, если прислушаться, я легко могла услышать выстрелы. Где-то там, за домиками с красными крышами, райскими средиземноморскими особнячками, увитыми плющом, продвигался вперед Безумный Легион. Они были близко.

Сестра не спеша подошла к двери, вставила ключ в замок, защелкнула. У ключа было основание в виде розы. Сестра коснулась его губами и уложила в карман.

— Если мы выберемся сейчас, то еще успеем…

Но сестра снова сказала:

— Нет. Я никуда не собираюсь.

Она прошлась к гардеробу, дерево которого было выкрашено так хорошо, что казалось, будто снежного оттенка белый — его естественный цвет.

— Жадина, мы погибнем, если не поспешим!

— Не печалься, Воображала.

Сестра легко расстегнула молнию на платье, выскользнула из него, едва-едва помогая себе руками, переступила через ткань дорогой одежды, будто это был мусор, оставленный кем-то. Я увидела ее прекрасное тело, состоящее из бледного золота и теней в изумительных изгибах. У меня перехватило дыхание от мысли, что это потрясающее существо умрет.

— Розовый или красный?

— Жадина!

— Розовый или красный? — повторила она с нажимом.

— Белый, — сказала я. Сестра вытащила из шкафа удивительной красоты белое платье. Атласное платье, длинное, с лямками, перехватывающими сестру под горло, очень ей шло. Она словно собиралась на праздник. Никто не поднимался наверх, но мы не могли задерживаться. Каждая минута была значимой, а сестра села перед туалетным столиком. Она открыла пудреницу, и сладковатый, нежный запах ее косметики достиг меня. Я кинулась к ней, опустилась на колени.

— Умоляю тебя, пойдем! Ты сошла с ума, милая, если думаешь, что сейчас время для того, чтобы пудрить нос!

— Для этого всегда найдется время, — сказала она холодно. — Я хочу выглядеть потрясающе.

Ее глаза в зеркале были холодны. Тонкие флакончики и коробочки ручной работы, золотые тюбики с губной помадой, похожие на ювелирные украшения, сверкали самым праздничным образом. Сестра прошлась пальцами над тюбиками, как пианист, который готовится играть. Она выбрала алую помаду.

— Хочешь? — спросила она, как в детстве. — Впрочем, ладно, ты у нас скромница.

Помада с распущенной грацией прошлась по ее губам, оставляя рубиновый цвет.

— Я люблю тебя, — сказала сестра. Я потянула ее за руку, но она, вывернулась, снова прошла к гардеробу, открыла шляпную коробку и, постояв над ней, достала шляпку, украшенную лебединым пухом, легкомысленную и чудесную.

— Подходит, правда?

— Тебе сейчас нужно будет лезть через окно!

— Мне не придется никуда лезть. Я умру здесь.

— Ты собираешься ждать?

И она засмеялась, ее нежный, тихий смех полз по комнате, как туман. Она легла на кровать, где простыни пахли розовым маслом.

— Иди сюда.

И я подошла, как зачарованная. Сестра сказала:

— Я люблю тебя, Воображала. И всегда буду, слышишь?

— А я люблю тебя, Жадина.

— Ударь меня.

— Что?

— Ты слышала.

— Сейчас на время!

Но я знала, что ей это нужно. Я размахнулась и залепила ей пощечину. Нездоровый румянец на одной стороне ее щеки придал ей лихорадочный вид.

— Еще раз.

И я сделала это снова. Я делала это столько раз. Удары заменяли ей поцелуи, и она любила их намного больше.

— Мы больше не встретимся.

— Я не уйду без тебя.

— Я умру здесь. И сейчас.

Сердце у меня стало совершать один лишний удар за одним.

— Садись, — сказала она.

— Я не позволю тебе!

— Позволишь, Воображала. Потому что это правильно. Правильно уйти с достоинством. Я не хочу быть трофеем.

— Я тоже, поэтому мы должны бежать.

— Но нам некуда. Империя пала. Старой Империи больше нет.

Она говорила нежно, ласково, словно объясняла мне очевидные вещи. И я верила ей. Мне было страшно оттого, что она говорит правду.

— Пойдем, я умоляю тебя.

— Ударь меня, — приказала она. И я ударила ее, на этот раз больнее. Я вложила в этот удар свою злость на нее, на ее желание сдаться, такое же взбалмошное, как слова о победе. И, может быть, такое же лживое.

— Сильнее! — крикнула она. — Я ничего не чувствую!

И я ударила ее снова.

— Еще!

— Ты хочешь, чтобы я убила тебя?! — спросила я с ужасом и каким-то противоестественным желанием.

— Нет, — сказала сестра искренне. — Просто мне страшно.

И тогда я ударила ее снова. А потом еще раз. Губы у нее были влажные, румянец на щеках расцвел сильнее. И я совершенно не заметила ее движения, когда она схватила с тумбочки у кровати пепельницу Домициана. У него была раздражающая привычка курить в постели.

Больше ее нет. Эта мысль последней пронеслась в моей голове перед тем, как удар по голове окунул меня в темноту.

Я очнулась рядом с ней, в луже теплой крови, и первые мои мысли, спросонья странные, скользили по тайным воспоминаниям о первой менструации, стыде и боли. Я лежала рядом с сестрой, уткнувшись носом в ее шею. Кровью пахло совершенно одуряюще. Мои губы касались ее шеи, и я поняла, что не чувствую губами пульса, к которому привыкла еще до рождения.

Это и заставило меня открыть глаза и вспомнить, где мы.

Она лежала рядом со мной. Простынь пропиталась ее кровью. Она была бледной, но ее тело еще сохранило тепло.

И я закричала.

Сестра порезала себе вены. Аккуратные надрезы изуродовали ее прекрасные руки. Ее покинуло столько крови, что я не думала, будто она жива. И все же я пыталась остановить и без того увядшее кровотечение. Я вбежала в ванную, упала, разбив коленку, схватила бинты из ящика под раковиной.

Я знала, где хранятся ее бинты — я часто перевязывала ее раны. И ее последние раны перевязывала тоже я.

Я плакала, и почти ничего не видела. Злость и горе были так сильны, что я хотела сделать то же самое, что и она. Я перевязывала ее безвольные руки и целовала их.

Я больше не хотела сбегать. Мне некуда было. Меня не существовало без нее.

Мою сестру уносило, как тогда в детстве, бушующее море. Только совсем другое — море крови. Я сидела на полу и целовала ее холодеющие пальцы. Нож, которым она сделала это, лежал на тумбочке.

Меня тошнило от боли в голове, такой невероятной, что казалось, я слепну.

Но мне было все равно.

Там, за дверью, слышался шум. И это не было важным. Больше не было ничего важного.

Румянец оставленный моими ударами покинул ее.

Я едва заметила, что кто-то дернул ручку двери. В следующую секунду раздался выстрел. Наверное, кто-то отстрелил замок. Я не обернулась. У меня была только она, вернее, как раз только ее у меня не было, но вместе с ней уходил весь мир.

Я услышала шаги, но не голос. Я захлебывалась рыданиями, и мне было все равно, кто меня видит.

— Ей нельзя помочь, — сказал он. У него был варварский акцент, и так я поняла, как все закончилось. Как мы и ожидали. Сестра была права.

Я посмотрела на него и увидела того, чьи фотографии в газетах вызывали у меня страх и тоску. Он стоял передо мной, усталый и бледный, с прозрачными, как вода, глазами.

Человек, разрушивший весь мой мир. И это он был штормом, который унес от меня сестру.

Мне казалось, что он уйдет и оставит меня наедине с моим горем. Я была уверена в том, что и моря расступятся перед болью, которую я испытывала. Время должно было остановиться, потому что ее больше не было. Вся история шла только к этому моменту, без нее не было смысла ни в чем, все стало пустым и тусклым, как будто и моя кровь вытекала сквозь раны, которых я не видела.

— Милая, — шептала я. — Моя милая, моя милая, я так люблю тебя. Я всегда буду.

Ее губы были алыми от помады, оттого казалось, что в них все еще была жизнь. Я закрыла глаза и слушала биение собственного сердца, теперь оно одно было на земле, и это было так неправильно. Нас было двое с самого начала, когда наши сердца совершили первые удары рядом.

Теперь я осталась совсем одна, словно на земле больше не было не единого человека. Я не знала, сколько я просидела так. Наверное, не так уж долго, потому что он все это время стоял в комнате. В конце концов, я подумала, что сестра не хотела бы, чтобы я позорила наш род. Эта мысль придала мне сил, и я утерла слезы, встала и развернулась к нему.

— Прошу прощения, — сказала я. — Значит, ты победил?

Я говорила с ним на «ты», потому что я и представить себе не могла, что значит обращаться на «вы» к безумному варвару. И хотя он вошел во дворец и выиграл войну, он оставался варваром. За некоторые границы выйти не получится, что бы ты ни сделал.

— Значит, — сказал он. Он был моим ровесником, но выглядел лет на десять старше, как ему и полагалось. У него были внимательные глаза, а рука покоилась на прикладе винтовки. Но он не целился в меня. Это значило, что меня казнят. Что ж, стоило встретить смерть с достоинством.

— Ты позволишь мне похоронить ее по нашему обряду?

— Да. Позволю.

Все оказалось даже забавно. Вот он, мятежник, стоял передо мной, сестрой его императрицы, он шел ко мне через войну, через боль, кровь и смерть, а я была сражена страхом и отчаянием. И вот все закончилось, в эту минуту, а нам совершенно нечего было друг другу сказать. Мне было интересно, в чем его безумие. Он не был похож на сумасшедших, какими я их себе представляла. Аккуратен, насколько позволяла война, спокоен и с виду вполне разумен. У него была совершенно неяркая мимика, казалось, будто выражение его лица никогда не меняется.

— Ты рассматриваешь меня, как животное.

Я и вправду словно была в зоосаду. Смотрела на него, как на диковинку. И это, пожалуй, было единственное, чем я могла отомстить ему за смерть моей сестры и падение моего рода.

— Не говори со мной на «ты», — сказала я.

— Твой род будет править до разрушения Империи.

— Значит, ты решил уничтожить здесь все. Ожидаемо.

— Ожидаемо от варвара? — он спросил скорее с интересом, чем с обидой. Мне казалось, будто он смотрит на меня со стороны, словно разговаривает со мной и одновременно находится где-то в другом месте. Эта странная деталь, словно отсутствие чего-то, наконец, позволила мне понять — он все-таки безумен.

— Ожидаемо от человека, который вместо того, чтобы понять существующий порядок вещей, разрушает его до основания.

Язык словно сам по себе шевелился. Мне не хотелось заниматься софистикой, мне хотелось лечь на пол и рыдать от мысли, что моей сестры больше нет. Для него она была императрицей, фигурой на карте, которую нужно было скинуть на пол. Для меня же она была единственным существом, которое я когда-либо любила на свете.

— Ожидаемый аргумент от того, кому выгодно существующее положение дел.

Только его больше не существовало. Я видела, что и Аэцию не хочется говорить. Он прошел войну и устал лить кровь. Что ж, у него было еще много работы. Оставались чиновники, сенаторы, военные. Все те, кого я знала совсем по-другому, как хороших знакомых, любящих родственников или друзей. Впрочем, были среди принцепсов и преторианцев близких к нам и мерзавцы, но не больше, чем в любой другой среде.

— Тогда, я думаю, тебе нужно завершить, — мой взгляд скользнул по сестре. — Свое дело. Ты казнишь меня при всех?

Он сделал несколько шагов ко мне, и выражение его лица впервые изменилось. Обнаженные в кривой улыбке зубы придали ему дикости, заставившей меня отшатнуться. Впервые в этом спокойном человеке я по-настоящему узнала генерала, пришедшего из края лесов и безумцев.

— Ты станешь моей женой, — сказал он. — Я думал, это будет твоя сестра. Я слышал, что у вас были доверительные отношения и планировал шантажировать ее твоей смертью. Но раз получилось по-другому, тебе придется выйти за меня замуж.

Я даже не сразу поняла, что он говорит. Он, варвар и преступник, не имел права даже думать о таком. Мой род продолжался с самого пересотворения человечества и длился сквозь века в огромнейшей Империи мира. Мой бог благословил нас, чтобы мы властвовали над такими, как он. Он мог убить меня, по праву победителя, но быть его женой означало бы втоптать в грязь все, во что верили поколения моих предков.

И это противоречило Пути Человека, потому как лишало меня достоинства и гордости перед моим богом.

— Ты не имеешь права даже смотреть на меня, — сказала я. Эти слова вырвались у меня сами по себе, словно и не я их говорила, а весь мой род сквозь меня. Я осталась одна, и я была их голосом.

Он вскинул винтовку, и ее дуло уперлось мне в грудь.

— Тогда я застрелю тебя сейчас.

Аэций повторил:

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Голос его ничего не выражал, и я бы не удивилась, если бы он тут же нажал на курок. Страх заставил закрыть глаза, но я преодолела его. Не потому, что во мне было много внутренней силы. Нет, просто я знала, что окажусь рядом с сестрой. И, наверное, это заставило меня улыбнуться.

— Стреляй, — сказала я. — Умереть достойно — это дар лучший, чем жизнь в разрушенной тобой стране.

— Твоя готовность к смерти вызывает уважение, — сказал он. — И я слышал, что ты — хороший человек. Ты помогала пострадавшим в войне, так?

— А разве ты не убивал хороших людей?

Я закрыла глаза, приготовилась к звуку выстрела, который я услышу последним в своей жизни. Винтовка больно упиралась мне в грудь.

Но вместо боли от выстрела я почувствовала другую боль. Нож прошелся по ткани моего платья, и она пронзительно затрещала. Лезвие надавило мне на кожу, и эта боль была слабой, но ощутимой. Платье упало к моим ногам, и прежде чем я поняла, что стою перед ним в нижнем белье, он надавил мне на затылок, привлекая к себе. Я увидела, что его винтовка валяется на полу, дернулась в ее сторону, но он схватил меня за волосы.

Я хотела закричать, но не могла. Мне было мучительно стыдно за то, что это происходит со мной, и я не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что мне больно или страшно, или что он срезал с меня платье.

Умирать легко, потому что ты знаешь, что на этом все кончается. А вот унижение, это тяжело, от него перестаешь быть собой. И я никогда прежде не чувствовала ничего подобного, со мной никогда так не обращались, и на глаза навернулись детские слезы стыда и страха. Я наступила ему на ногу, но он даже не поморщился. Аэций толкнул меня на пол, и я снова попыталась добраться до винтовки, но в этот момент он навалился на меня сверху. Я чувствовала себя слабой и маленькой. Он был намного сильнее и выше, чем я, и мне казалось, что он может сломать мне шею одним движением. Но я этого не боялась. Наоборот, я боялась, что он не убьет меня. Мне хотелось кричать, проклинать его или просить остановиться, но нельзя было показать, как мне страшно. Когда он развернул меня к себе, я с ожесточением вцепилась зубами в его руку, почувствовав вкус крови на губах. Он не ударил меня, но разжал мне челюсти, как собаке. Винтовка из которой я могла бы пристрелить его была совсем рядом, а я не могла добраться до нее.

Он сдернул с меня лифчик, и застежки проехались по моей коже, оставляя на спине царапины. Он не целовал меня, даже не пытался. Это было бы глупо, ведь мы не знакомы. Я едва не засмеялась, такой дурацкой показалась мне эта мысль.

Он изучал мое тело, смотрел с жадностью. И я подумала, может у него не было женщин на войне, оттого он трогает меня с таким вожделением. У меня прежде не было мужчин, я не любила никого, в моей жизни была только сестра, и мне не хотелось прикасаться к чужим людям. Мне было отвратительно от его прикосновений, обидно, и я чувствовала себя беззащитной и грязной.

Он трогал меня грубо, как будто ощупывал вещь перед покупкой, и я не верила, что так обращаются со мной. Я не верила, что этот чудовищный день кончится тем, что варварский вождь изнасилует меня в луже крови моей мертвой сестры. Мы ведь только что обедали, и она пила вино, а я волновалась — все было как всегда.

Теперь мир рухнул, сузился до его жадных рук. И я поняла, это не я и он, мужчина и женщина, это Бедлам говорит с Империей. Это унижение совсем другого масштаба, оттого оно так заводит его. Взять власть и взять женщину в его голове приведены к одному знаменателю. Он так и не ударил меня, хотя я продолжала вырываться, кусаться и царапаться. Я бы что угодно сейчас сделала, лишь бы он убил меня. Лишь бы не чувствовать, что он может сжимать мою грудь, будто я его собственность, девочка с улицы, с которой можно делать все что угодно за сестерций и даже больше — за два.

— Я убью тебя, — зашептала я. — А если не я, то мой бог тебя поразит, и еще больше сделает — поразит весь род твой.

Как ты поразил мой.

Его прозрачные глаза с расширенными от возбуждения зрачками снова смотрели будто сквозь меня, хотя рука стягивала с меня белье. И этот контраст — нездешний взгляд человека, только наблюдающего за всем и страсть его рук, испугал меня еще сильнее.

— Тогда ты проклинаешь собственных детей.

И это было худшим оскорблением, которое он мог мне нанести. Я укусила его в шею, надеясь перегрызть ему глотку, мне казалось, что я способна на это. Он надавил мне на горло, прижал к полу так, что воздух вышибло из легких. Кровь стекала с моих губ, его мерзкая кровь, которую он хотел смешать с моей.

Я не могла представить себе, что он человек, что у него есть хоть какие-то чувства, воспоминания, стремления. Он был создан, чтобы причинять мне боль, и только этот предельный эгоцентризм спасал меня от полного отчаяния.

Я отвела взгляд, чтобы не смотреть на него, и хотя так царапать его лицо и руки стало сложнее, но и часть страха ушла. Я изо всех сил сжимала колени, хватала его за руки, извивалась, и мне казалось, я могу сопротивляться вечно, и осознание этой силы даже приносило мне удовольствие. До тех пор, пока я не увидела руку моей сестры с пастью раны под грязным бинтом. Бледная рука, синеватые ногти, мертвая сестра.

Тогда я заплакала, понимая, что это не закончится никогда, сестры больше не будет, что бы ни случилось. Не будет никогда.

Мне показалось, будто я больше не контролирую свое тело, всего на минуту, но и этого было достаточно. Он раздвинул мне ноги, огладил по бедру, будто хвалил меня, движение было скорее неосознанное им самим, инстинктивное. Его пальцы вошли в меня, и я подумала, что от отвращения меня сейчас стошнит.

— У тебя раньше не было мужчин, — сказал он. В голосе его я услышала что-то, похожее на удивление. Удивление казалось единственной эмоцией, которую он мог выражать похожим на нормальных людей образом. Я снова вцепилась в него зубами, но мне казалось, что он не испытывает боли.

Я плюнула ему в лицо. Его крови в моем рту было больше, чем собственной слюны. Он явно не считал унизительность этого поступка. Собрал пальцами кровь, смешанную со слюной, смазал свой член и одним резким движением вошел в меня. Я сама зажала себе рот, чтобы не закричать. Ему было все равно, сколько шума я издаю, это был только мой позор.

От его резкого толчка, я проехалась спиной по луже крови моей сестры. Прежде я никогда не думала, что смогу пережить унижение и боль такой силы, но мир не остановился и не остановилось мое сердце. Я не умерла тут же, и мне оставалось только лежать под ним, ощущая его в себе. От него пахло кровью и землей, но еще чем-то густым и сладким, тем же, чем пах обезумевший Кассий, и от этого запаха мне становилось дурно.

Его отверженный народ был в Вечном Городе, а он, отвратительный мне до смерти, был здесь, со мной. Никогда прежде ко мне даже не прикасался никто из людей бездны, как мы называли их. Где-то глубоко внутри я считала, что мы принадлежим к совершенно разным биологическим видам. Я никогда не слышала о том, чтобы хоть кто-то из принцепсов жил с людьми бездны, а тем более, имел с ними детей. Я была уверена, что само мое тело отторгает все, что связано с ним. Пусть найдет себе женщину, которая будет ему равной и смотрит, как все здесь горит. Я испытывала злобную радость при мысли о том унижении, которое он испытает, когда поймет, что не сможет стать частью императорской династии через меня, что у нас не может быть детей.

Странно было испытывать хоть что-то приятное, но злорадство не давало мне заплакать снова. Я должна была с достоинством принимать даже унижения, но меня никогда этому не учили. Он был большой, и мне было больно, и я чувствовала собственную кровь на бедре, теплую, в отличии от холодной крови моей сестры по которой я скользила спиной. Он двигался быстро и жадно, будто я вообще не была живой и не способна была чувствовать боль.

И я поняла, что для него я тоже не человек. Холодный и бесчувственный враг, унижавший его народ. Он воевал для того, чтобы меня здесь не было. Ему было абсолютно все равно, что я испытываю. Мы были друг для друга военными агитками, дегуманизированными и плоскими.

Его нос утыкался мне в шею, но он не целовал и не кусал меня. В том, что происходило между нами не было ничего от близости. Он выражал злость и отчаяние, которые и привели его сюда, а я капитулировала перед ним. Я больше не царапалась и не кусалась, все не имело смысла. Я знала, что я слишком труслива, чтобы покончить с собой, как сестра.

Но мне могло достать смелости убить его.

Я отвернулась, чтобы не видеть его, взгляд мой уперся в пятно крови, смочившее пыль под кроватью. Не нужно было отпускать горничную, подумала я, но посмеяться над этой невероятно своевременной мыслью не смогла, потому что стоило мне издать любой звук, и я залилась бы слезами.

Ему было со мной хорошо, я слышала его прерывистое дыхание, чувствовала, как его зубы касаются моей шеи — он улыбался. Но так хорошо ему было бы, что бы я ни делала, ничто не касалось меня. Я была просто вещью, доставшимся ему трофеем. С таким же воровским удовольствием его солдаты сейчас, наверняка, разграбляли наши семейные ценности, на которые и смотреть прежде не имели права.

Я не была злой, не считала, что люди бездны должны умереть, в мирные времена я даже занималась благотворительностью. Но никто из них не должен был прикасаться к чему-либо в этом доме.

Особенно этот, такой же варвар, как и все остальные, только еще хуже, потому что никогда не был покорен Империи.

Оттого вдвойне отвратительно было быть покорной ему. Я снова принялась вырываться, эта мысль придала мне сил. Я не какая-нибудь самка его вида, не женщина для него, и я не должна была просто лежать под ним. Он больно, как будто в наказание, сжал мою грудь, и в этот момент я почувствовала, как все его тело почти болезненно напряглось.

Он закрыл глаза, и я была рада, что он больше меня не видел. От ощущения его семени внутри я почувствовала спазм в горле, но меня все-таки не стошнило. Только вот я все-таки заплакала, уже не громко, как когда оплакивала сестру. Я плакала тихо, но слезы нельзя было скрыть. Я снова показывала ему слабость.

Мне казалось ужасно обидным и несправедливым, что он испачкал меня своим проклятым семенем, и мое тело не могло от него освободиться. Мне казалось, я никогда не смогу это смыть.

Я закусила кожу на руке, чтобы боль отрезвила меня, но этого не случилось. Он, наконец, отстранился, и этот навязчивый запах больницы и грязной крови перестал меня донимать.

Он встал, застегнул ширинку и теперь стоял надо мной абсолютно одетым. На нем была старая шинель, серая и протершаяся в нескольких местах, скорее, гражданская, чем военная. Непростительная нищета для генерала.

Он с пару секунд смотрел на меня, глаза его ничего не выражали, даже отвращения и брезгливости, которых я ожидала. Затем он подошел к гардеробу, открыл его и, почти не глядя, вытащил из него платье, принадлежавшее моей сестре.

— Одевайся. Ты идешь со мной.

— Или что? — выдавила из себя я.

— Или ты пойдешь со мной обнаженной.

— Мне нужно принять душ.

— Нет времени.

Мой взгляд скользнул по полу, наткнулся на винтовку.

— Хорошо, — сказала я. Для этого рывка я использовала все силы, что у меня оставались, и была вознаграждена. Я почувствовала под пальцами холодный и твердый приклад винтовки, но в этот момент он наступил мне на руку. Казалось, сейчас кости в пальцах захрустят, было так больно, что я заскулила, но руку не убирала. Я вцепилась в винтовку так, словно она была моим единственным шансом выжить.

На самом деле, конечно, она была моим единственным шансом умереть. Я должна была застрелить его, а потом, может быть, у меня хватило бы сил застрелиться самой и уничтожить страну, захваченную этими животными.

— Ты упрямая, — сказал он с тем же удивлением, которое, казалось, сопровождало каждый новый факт, который он узнавал. В следующий момент он освободил мои пальцы, но они, распухшие и красные, не хотели сгибаться. Он легко вырвал у меня винтовку.

— Одевайся, — повторил он.

— Убей меня.

— Я должен защитить моих людей. Это значит, что ты станешь императрицей. Я не убью тебя. И не позволю тебе умереть, пока ты не родишь мне наследника.

Он объяснял мне так, как учитель математики объясняет решение задачи ребенку. Я понимала, что это просто цифры, а условия нужны лишь для наглядности. Я сидела на полу не шевелясь, и он поднял меня на ноги, натянул на меня платье, пахнущее сестрой, и этот запах на минуту меня успокоил.

— Белье я на тебя надевать не буду. Ты можешь попробовать ударить меня по голове. Меня это раздражает.

Мне стало абсолютно все равно. Пусть бы мы пошли куда угодно. Я смотрела только на сестру, на ее прекрасное мертвое лицо, которое я так любила. Папино сердце исчезло из храма нашего бога пару месяцев назад, а это значило, что сестра умрет. Я знала это, и я не могла этому поверить.

Сейчас я увидела ее мертвой, и я все равно не могла понять, как могло произойти так, что она оставила меня. Я ненавидела себя за то, что допустила это.

Два горя, которые я пережила сегодня, как будто разделялись, они не могли смешаться, потому что если бы они впали друг в друга, тесно сплелись, я не пережила бы этого. Я будто ныряла из одной горькой реки в другую, но понять, что и то, и другое, вправду произошло не могла.

Он потянул меня за руку, я почти не шла сама, так что он волок меня. Коридор был полон солдат. Они заходили в комнаты, и в мою тоже, я слышала, что кто-то роется в моих вещах.

— Генерал, — сказала одна из женщин, стоявших у двери. У нее были длинные, чудовищные когти, а вуаль закрывала ее лицо. Она не была солдатом, и одета была не по-военному роскошно. Но были и другие женщины, как она — ведьмы. Они не скрывали свои длинные когти, не отличались от других солдат, и автоматы держали довольно ловко.

Формы у них не было. Они были одеты в удобную черную и серую одежду, не носили отличительных знаков, в отличии от солдат Империи. Невидимые воины.

Невидимые войны.

— Императрица мертва, — сказал Аэций. — Осталось сделать еще кое-что, и все кончено.

Женщина в вуали кивнула. Она смотрелась здесь так же нелепо, как и я.

А я закрыла глаза, только чтобы не смотреть на то, как чужие люди ходят в нашем доме, своими грязными ботинками пачкают наши полы, трогают наши вещи.

— Держите ее, — сказал Аэций. Чьи-то руки тут же схватили меня, но я не собиралась сопротивляться. Двое солдат, у одного взгляд подолгу не задерживался ни на чем, он был явно из варваров, второй с виду был нормальным, может быть, вор. И у обоих, мне казалось, были одинаковые лица. Наверняка это было не так, но в моей голове солдаты смешались в одно единственное, но разделенное на множество, существо.

Многорукое, многоликое, грязное.

Они смотрели на меня с любопытством, а кое-кто заглядывал в комнату сестры, чтобы увидеть ее тело.

Аэций распахнул дверь. Он провозгласил:

— Я здесь не для того, чтобы разрушать. Я здесь для того, чтобы построить нечто новое.

Он шел к телу моей сестры, на ходу достал грубый охотничий нож, и я поняла, что он хочет сделать. Я завизжала, что есть сил, и солдатам стало трудно меня удерживать, так что один из них ударил меня по лицу прикладом, я почувствовала жар крови во рту, но вырываться не прекратила.

— Богохульник, будь ты проклят! Ты не имеешь права этого делать! Ты даже прикасаться к ней не можешь! Пусть твой собственный бог поразит тебя, ты позор своего народа! Мерзость! Грязь!

— Сколько в тебе злобы, — сказала женщина в вуали. — Злоба — это хорошо. Это витальная сила. Теперь ты знаешь, благодаря чему мы победили.

Аэций срезал с нее платье, воткнул нож ей в грудь. Под его сильными руками ломались ее кости. Он втыкал и втыкал в нее нож, как будто она была пойманным на охоте оленем. Казалось, он ничего не испытывает. Я не понимала, как он может засовывать холодный металл в мою милую сестру, копошиться у нее внутри и не испытывать ничего.

Он не знал, как она облизывала губы, как чудесно пела, как прекрасны были ее руки, и как она любила насекомых. Он не знал, что она была Жадиной, и могла быть очень грубой. Он не знал, как тепло она умела обнимать. Он не знал, какое она любила вино. Не знал, какие розы она выращивала. Не знал, что она без страха посылала армии на смерть. Не знал, что ее любимая цифра — семнадцать.

Он ничего о ней не знал. Я знала все. И я могла только смотреть. Мне хотелось кричать о том, какая она, моя девочка, и как я любила ее, и как она морщила нос, когда смеялась, и какие мягкие у нее были руки, и как мы вместе читали книжки.

Но у меня не получались слова, словно их вообще не осталось на свете. Я бессловесно кричала, выла, как животное, как скотина, когда он доставал из моей сестры ее чудесное, красное сердце.

В конце концов, мой милосердный бог лишил меня чувств. Я вынырнула из темноты, когда он взял меня за подбородок. Его руки были испачканы в крови моей сестры.

— За мной, — скомандовал он. — И она тоже должна там быть.

— Ты не мог, не мог, не имел права!

— Правда? Тогда посмотрим, поразит ли меня твой бог.

Он нес ее сердце, и это ошеломило меня, как совершенно обычную вещь. Это же ее сердце, сердце моей чудесной сестры.

Солдаты пошли за ним, потащили меня. Сбоку шла женщина с вуалью. Я слышала смех, всюду этот мерзкий смех. И как же они смеялись, разрушая мой мир.

Мы спускались по лестнице. Я едва шевелила ногами, они словно стали ватными. На первом этаже всюду разносился запах паленой плоти, сладковато-кулинарный, вызывающий аппетит. Я видела изуродованные тела преторианцев, ожоги и раны делали их едва узнаваемыми.

И я не хотела понимать, кому принадлежат эти изуродованные лица. С кем-то из них я могла доверительно поговорить, чьих-то детей знала, а кому-то просто вежливо улыбалась.

Теперь эти люди были мертвы. Больше никогда я не услышу их голоса. Они не сделали ничего плохого, они защищали наши жизни. Что мне сказать их женам и детям?

У меня не было ответа и на этот вопрос. Я только надеялась не узнать никого. Лишь с одним мне не повезло. Лицо отца Кассия оказалось нетронутым. Он слепо смотрел в потолок, будто задумался о чем-то тревожащем.

Мы вышли в наш сад, на полумертвых зимой растениях тут и там блестели капли крови, как чудовищная роса. Запах паленой плоти отсюда уносил ветер.

Он вошел в храм, не зажигая огней. Оскорбил моего бога, грязными ногами ступив на его землю. Аэций сжимал сердце его избранницы.

Мой бог плакал, и я впервые понимала, почему. Мой бог вечной печали знал о человеческой боли все, и он сочувствовал нам, людям, которых так полюбил и которыми восхитился.

Мы были обречены испытывать боль потерь. Я потеряла свою сестру и свою страну. Он плакал надо мной, и надо всеми такими, как я.

— Пусть то и это сделает тебе мой бог, и еще больше сделает! — выкрикнула я, надеясь, что прокляв его в храме, я смогу умолить моего бога поразить его.

Он был не скор на наказания, а я отступала от Пути Человека, желая Аэцию зла.

Но он уничтожил все, что я когда-либо любила и помнила.

Аэций подошел к статуе моего бога, он с интересом рассматривал ее, словно диковинку в магазине. Слезы текли из прекрасных глаз моего бога и падали в чашу. Звериная маска, которую он сжимал в тонких пальцах, казалось, оскалилась угрожающе.

Аэций вставил сердце в дыру в груди бога. Символ нашего завета с ним. Мы отдавали ему свои, человеческие, сердца, а он давал нам власть над этими чудесными землями.

— Убирайся! — кричала я. — Убирайся! Это дом моего бога!

— Успокойся, — сказала женщина в вуали. — Видишь, ничего не произошло. Может быть, твой бог не так уж против?

Аэций постоял у статуи, наблюдая, как каменные нити сами по себе опутывают сердце, как живые, как насекомые, запустившие в него хоботки. Солдаты с восторгом наблюдали за тем, как бог принимает сердце императрицы.

— Видимо, твой бог считает, что я достоин престола, — сказал он. — Если нет, пусть остановит меня.

Он осмотрел солдат так, будто мой бог мог скрываться среди них. Затем он развернулся к статуе, и я в ужасе поняла, что он сделает сейчас.

Аэций не взял чашу. Он подался вперед и коснулся губами щеки моего бога, принимая его величайший дар. Шепот, полный страха, пронесся по рядам. Даже его солдаты не ожидали такого святотатства. Аэций забрал дар, предназначенный принцепсам, нашу вечную молодость. Теперь он никогда не постареет и проживет дольше. Теперь он окончательно нарушил все запреты, установленные моим богом.

— Он уничтожит тебя! — снова крикнула я.

Солдаты отпустили меня, и я в бессилии рухнула на мраморный пол. Я подняла взгляд и увидела сердце моей сестры, а потом Аэция.

— Это возможно. Что ж, я буду ждать.