Воображала

Глава 4

Я сидела у ее туалетного столика в ее комнате и втирала в свою кожу ее крем. У крема был пудровый, едва уловимый аромат, напоминавший мне о ней. Я поднесла запястье к носу, вдохнула ее запах, оставшийся мне.

На столике стояли ее духи, ее косметика, и я использовала их, чтобы напомнить себе о сестре.

В конце концов, ни в каком другом виде ее больше со мной не было. Я снова расплакалась и со стыдом отвела взгляд от зеркала. Ты совсем расклеилась, Воображала, подумала я, и мысль эта зазвучала ее голосом, заставив меня плакать еще горше.

Я не была уверена, что когда-нибудь станет легче. Но, подумав хорошо, я решила, что покончить с собой — не выход. Сестры больше нет, и теперь я даже не старшая дочь императора, я — императрица.

И если я не хочу обрушить гнев нашего своенравного бога на мой народ, мне нужно оставаться живой. Конечно, часть меня считала, что таким образом я оправдываю собственную слабость и нежелание последовать за сестрой. Как и всегда, оба этих фактора и составили решение: я боялась, и я хотела быть ответственной. Конечно, если бы я умерла, мои скорбь и позор завершились бы мгновенно, но вместе с жизнью всей Империи. Я этого не хотела, и Аэций понимал, что я этого не хочу.

Я сидела во дворце, будто пленница. Прошлой роскоши и комфорта больше не было. Жизнь здесь изменилась, но, по крайней мере, я была дома.

Облачко пудрового аромата вилось вокруг меня, и я закрыла глаза, представляя, что сестра здесь, со мной, обнимает меня своими теплыми руками с острыми ногтями.

Наш народ всегда очень ценил близнецов и двойняшек. Как у нашего бога два лика, так и нас было двое. И если сестра шла Путем Зверя, то я — Путем Человека, и все, чего не было у меня — было у нее.

Теперь я осталась одна.

Цикл не сменялся третью неделю, но я была уверена, что мое тело не хочет работать правильно от всего пережитого, все прочие мысли я сразу же давила и загоняла как можно глубже.

Аэций, слава моему богу, во дворце почти не бывал. Он вел себя так, будто без его личного надзора и помощи ни одна система функционировать не будет. Я не знала, пытается он завоевать популярность среди народа или просто слишком неотесан и глуп, чтобы понимать, что вокзал отстроят заново и без него, а ему стоило бы заняться более важными вещами.

Я услышала стук и крикнула:

— Войдите.

— Моя императрица, — сказала Сильвия, девушка из народа воровства, приставленная ко мне в качестве камердинерши. — Ужин подан.

Она не знала формул, которым следовали испокон веков наши слуги, но мне Сильвия все равно нравилась. Конечно, это не было ее настоящим именем, но она назвалась так. Она была вежливая, скромная и совсем юная. Ее привел Аэций. Ее родителей убили солдаты, и ей и ее младшей сестре нечего было есть и некуда пойти. Аэций взял Сильвию работать во дворец, а ее сестра Ретика поселилась вместе с ней. Мне было странно видеть, с какой заботливой мягкостью Аэций общается с ними, и я со смесью зависти и боли вспоминала, как бесцеремонно и жестоко он обратился со мной.

С тех пор мы с ним ни разу не говорили, и я надеялась, хотя и тщетно, что необходимости в разговорах никогда не возникнет.

Мне самой было жаль этих девочек, но из какого-то чувства противоречия я насмехалась над Аэцием, полагающим, что помощь этим несчастным хоть что-то изменит.

Я переоделась к ужину, планируя провести его в одиночестве. Я всегда просила накрывать стол и для сестры, так мне становилось чуть легче, чуть спокойнее. Иногда эта капля значила разницу между жизнью и смерть.

И я почти привыкла есть там, где умер Домициан.

Еще не войдя в столовую, я поняла — что-то не так. Я услышала звон столовых приборов, остановилась только на секунду. Нужно было войти. Недостойно трусливо уйти, отказавшись от ужина.

Он сидел за столом, на нем был строгий костюм, аккуратный, но совершенно не представительный. Он держал вилку не в той руке и неправильно.

— Добрый вечер, — сказал он. У него был рычащий варварский акцент. Как можно было так исковеркать латынь? Они действительно животные. Страх и боль, связанные с ним, заставили меня возненавидеть весь его народ. Прежде я относилась к ним с предубеждением, но теперь все они казались мне не лучше стаи дворовых собак.

— Добрый вечер, — сказала я. — И приятного аппетита.

Я села за стол, и секунду мы смотрели друг на друга, затем он снова принялся резать мясо. Он делал это с каким-то хищным голодом, а лицо его казалось усталым, вот только взгляд, нездешний взгляд, блуждал по столовой, словно он задался целью все здесь запомнить и воспроизвести.

Я налила себе воды из графина, аппетит пропал.

— Как твое самочувствие? — спросил он. — Сильвия говорит, ты почти не выходишь из комнаты.

— Спасибо, все хорошо, — ответила я. Хотя, конечно, мне хотелось указать ему на его место. Он, грязное животное, не имеет права напоминать мне обо всем, что произошло, за столом.

С трудом я заставила себя взять по крайней мере патинум. Мудрость из моего детства: если нет аппетита, стоит попробовать хотя бы десерт. Взбитые с медом яйца представляли собой совсем легкую, сладкую пенку, которую можно было есть без особенного труда.

Аппетит у него был варварский. Он отставил опустошенную тарелку и налил себе вина. Я чувствовала, что он смотрит на меня, поэтому спросила:

— Что-то не так?

— Мне нужно, чтобы ты выступила перед народом.

— Нет. Я не собираюсь помогать тебе. Я здесь только для того, чтобы Империя стояла. Все остальное сделай сам.

— Если ты хочешь, чтобы она стояла — обратись к народу. Кроме божественной кары, есть и другие проблемы. Твой народ волнуется. Я не могу их успокоить.

— Разумеется, ведь ты убивал их.

В его глазах не было никакого удовольствия от сделанного. Он казался спокойным, незлобивым и странноватым человеком. Я не могла представить его воином, хотя он пришел ко мне победителем.

— Ты не маленькая девочка, Октавия. Ты прекрасно знаешь, в чем состоит твой долг.

Он отодвинул тарелку. Движения у него были звериные, резкие, совсем иные, чем его спокойные, нездешние глаза. Аэций достал старый, исцарапанный портсигар и дешевую зажигалку, закурил, а пепел скинул прямо в тарелку. Я поморщилась. Но я знала, в чем состоит мой долг. Я вправду знала — мой народ осиротел без сестры. И я должна была заменить им императрицу. Должна была ей стать.

Сигаретный дым плыл по столовой, и этот запах был мне особенно отвратительным. Аэций смотрел на меня, его прозрачные, мучительно-светлые глаза казались блестящими в полумраке столовой, куда из-за тяжелых занавесок не долетал свет фонарей снаружи, будто за окнами была абсолютная темнота.

В моей стране теперь всегда было темно, вечная ночь опустилась на мой любимый Город с приходом этого внимательного и жуткого человека.

Он был красивым. В нем была болезненность, свойственная многим варварам, и его глаза все время казались воспаленными, но он был крепкий, поджарый, и черты его сообщали бы о грубовато-царственной красоте, если бы он не вел себя с нарочитым безразличием по отношению к себе. И даже его движения всегда стремились вовне, никак его не характеризовали, словно у него вовсе не было тела.

Его будто и не существовало, такой незаметный человек. Я не могла понять, как он мог стать генералом, как мог привести к победе свой Безумный Легион. Несмотря на всю его бледную красоту, я никогда не запомнила бы его лица, он был словно призрак.

Мы никак не могли сказать что-нибудь друг другу, и от этого мне становилось некомфортно, а он, казалось, привык молчать. Он с удовольствием выдыхал дым, и я видела, что ему свойственно то, что в Пути Человека, оставленном нам нашим богом, считалось уделом низших существ — грубое физическое удовлетворение.

Впрочем, Путь Зверя предписывал услаждать себя всеми доступными способами и кормить свои желания. Сестра частенько придавалась плотским удовольствиям с каким-то отчаянным восторгом, до которого Аэцию было далеко. Но я ни с чем в нем, ни с единой чертой не могла смириться.

Он сказал:

— На ужин приедет Дигна.

— Ты уже закончил ужин. Гостей нельзя приглашать на ужин, а самому сидеть рядом, пока они едят. Это невежливо.

Он снова посмотрел на меня, и мне показалось, что сейчас он засмеется.

— Лучше бы тебе думать о важных вещах, — сказал он. — Приготовься, пожалуйста. Я не хочу, чтобы кровь продолжала литься.

— Ты хочешь мира, правда? — не выдержала я. — После всего, что ты сделал, ты хочешь мира?

— Только после всего, что я сделал возможен мир.

Он не собирался со мной спорить. Он был совершенно убежден в том, что поступает правильно, и я не знала, что творится у него в голове. Его мир был совершенен, и он в угоду ему жертвовал реальностью таковой, какая она есть. Так я поняла, насколько он сумасшедший. Он мог быть хорошим тактиком и стратегом, но он строил свой собственный мир, совершенно не понимая, почему народы, которые он сюда привел, не способны жить с принцепсами и преторианцами.

Он не понимал опасности, которую закладывает в самый фундамент Империи. Его мысли были предельно конкретны и болезненно утопичны.

Я презирала его за лучшее, что есть в людях, за желание сделать мир лучше. Потому что оно было психотическим.

— Завтра ты говоришь перед ними, — сказал он. — Говоришь то, что считаешь нужным. Но успокой их. Дай им надежду.

— А если я призову к восстанию?

Его взгляд скользил поверх моей головы, а потом вдруг впился со всей ужасной силой этих прозрачных глаз прямо в меня.

— Но ты не будешь этого делать, — сказал он спокойно, безо всякого нажима и без какой-либо интонации вообще. — Потому что ты не хочешь смертей. Твой бог призывает тебя к достоинству и доброте к живущим.

— И к гордости.

— Смирение гордости во благо — это достоинство принцепса, — сказал он. — Потому что он был безграничным голодом, принцем сладостной боли, и не сдерживал себя ни в чем прежде, чем увидел вас. Он смирил себя ради вас, и вы будьте смиренными.

Он цитировал Книгу Человека, наше писание. Я положила вилку, чтобы не отбросить ее со звоном, чтобы вести себя подобающе, как и учил наш бог.

— Ты, животное, поклоняйся своему грязному богу умалишенных. Не смей произносить его слов.

Он склонил голову набок, выдержал мой взгляд.

— Я могу прочитать его слова, купив его книгу в любой книжной лавке или в киоске в аэропорту. Это потому, что принцепсы настолько не хотят понимать, что в мире обитает еще кто-то, кроме них?

Он вглядывался в меня с этим откровением абсолютного безумия, которое вызвало у меня дрожь. Однажды, по дороге в Иллирию, я видела на одном из вокзалов, которые мы проезжали, старушку. У нее была палка, на которой болтались цветные перья, и она вглядывалась в окна стоящего поезда в отчаянном поиске чего-то, чего не было на свете. Это была маленькая, осунувшаяся бабушка, она открывала и закрывала беззубый рот, что-то говорила сама себе. Я долгое время после боялась увидеть ее лицо в окне своей комнаты, увидеть ее неряшливую, увешанную перьями палку и эти голодные глаза.

И еще — увидеть то, что видела она, вглядываясь в уходящие поезда. У сумасшедших страшные до слез глаза.

Его слова казались абсолютно нормальными, но у него были те же глаза. Я с отвращением вспомнила ощущение его семени в себе, почувствовала в нем скверну, которая в глубине души равнялась для меня инфекции. Мне снова показалось, что от него тянуло не дымом, а сладким карболовым запахом, смертельной для разума заразой, которой он испачкал меня.

Ужас перед грязью поглотил меня, и я почувствовала тошноту. Мне стало дурно, я поднялась.

— Останься, — сказал он. — Дигна приедет не ко мне. Она поговорит с тобой о речи. Мне нужно ехать в больницу, а завтра утром я буду говорить с Сенатом о застройке восточной части Города.

Он словно бы никогда не отдыхал. У него всегда находились силы, и я не понимала, откуда он брал их. Он издавал законопроекты, следил за восстановлением города, контролировал поставки медикаментов в больницы, распределял всех пребывавших в Империю людей по временным баракам и вместе с рабочими рыл котлованы под застройку их домов.

Казалось, что он один может восстановить страну. Я никогда не видела, чтобы он спал. У него было бесконечное количество сил для того, чтобы не быть безразличным.

Я смотрела на него с презрением, но он только закурил следующую сигарету.

В этот момент Сильвия постучалась.

— Госпожа Дигна прибыла, мой император.

Она называла его императором, и это всякий раз злило меня. Нам не нужно было церемоний бракосочетания, да и документы были пустой формальностью. Все уже знали, что Аэций — император, и что он — мой муж. Я была приложением к Империи, вот и все.

— Пожалуйста, скажи ей, чтобы проходила.

Лицо Сильвии просветлело. Всякий раз, когда Аэций обращался к ней, словно был ее дальним и доброжелательным родственником, в ней словно что-то загоралось. Я не понимала этой магии, я не могла увидеть источника его странного обаяния и почувствовать его.

Через минуту вошла Дигна. Аэций поблагодарил Сильвию, и она вышла, в ее походке появилось что-то девчачье и озорное, будто ей улыбнулась удача, или она шла порадовать себя чем-то.

Я не понимала. Он ведь всегда благодарил ее и всегда общался с ней доброжелательно, почему его слова всякий раз были праздником для нее? В ее тоненькой, всегда чуть сгорбленной фигурке, казалось, появлялась несвойственная ей грация.

Дигна вошла в столовую, как всегда, в одном из своих летящих полупрозрачных платьев, под которыми, тем не менее, из-за наслоения ткани было не понять, какая у нее фигура, и в своей вечной вуали, за которой не видно было ее лица. Мне казалось, что у Дигны и нет лица, она была женщиной в черном, страшилкой из прошлого века, настоящей ведьмой, какими их описывают в книжках. Она не скрывала только руки, только то, что ведьмы старались не показывать чужим.

Она носила свои когти, как украшение, как предмет гордости.

Аэций частенько собирал вокруг себя брошенных и несчастных, старался помочь им и заново устроить их жизнь, но Дигна казалась совсем другой. Она не была похожа на тех, кого я видела рядом с ним. Не казалась обездоленной или отчаявшейся. Она держалась так, как могла бы, разве что, будь она представительницей моего народа. В ней было достоинство и спокойствие за свое будущее.

Она протянула Аэцию руку, и он пожал ее, не опасаясь когтей.

— Хочешь есть? — спросил он просто, словно мы были в крохотной квартирке на окраине Города. — Я схожу на кухню, там должно было что-то остаться.

— Твоя молодая жена, наверное, хочет напомнить тебе, что у тебя есть слуги. Но я не голодна, Аэций, не стоит.

— Тогда не буду настаивать, мне все равно нужно спешить, — сказал он. — Я оставлю вас.

— Я не против, Аэций.

Я никогда не понимала, любовники ли они. Аэций относился к ней с теплотой и почтением, заботился о ней, хотя она явно в этом не нуждалась. И сама Дигна вела себя с ним теплее, чем с кем-либо. Все те разы, когда я видела их вместе, они держались, как близкие люди.

Дигна помолчала, потом добавила:

— Ты уверен, что тебе стоит ехать к Атхильду? В конце концов, я не думаю, что ему можно помочь. Это причинит тебе боль.

И тогда он сказал совершенно неожиданную вещь:

— Какая разница, что чувствую я. Главное, что чувствует он.

Самозабвенность, с которой он говорил это, поразила меня. Мне захотелось, чтобы он ушел, исчез из моей жизни. Еще больнее было вспоминать все, что он причинил мне, зная, какой он с теми, кто ему ровня.

Нет, добрым я его не считала. Он был самоотверженным, заботливым и ответственным, но доброта не была ему свойственна, потому как невозможно быть злым по отношению к одним существам и добрым — к другим.

Мы с Дигной остались одни.

— Что ж, — сказала я. — Если вы не голодны, я предложила бы вам пройтись. Здесь есть чудесный розарий, разговор там будет приятнее.

— Ты можешь говорить со мной так же, как и я с тобой.

Я постаралась вложить в свой взгляд столько безразличия, сколько возможно. У сестры это всегда получалось лучше.

— Мы недостаточно знакомы, — сказала я.

Вуаль Дигны скрывала выражение ее лица, и потому я чувствовала себя уязвимой перед ней. Я не могла понять, о чем она думает и как реагирует на мои слова.

— Розарий, — сказала Дигна. — Это небезынтересно — посмотреть на императорский розарий, так что я приму твое приглашение.

Мы прошли через ночной, загрубевший зимой, сад и оказались под стеклянным куполом розария. Сестра любила это место. Здесь были розы самых редких и удивительных сортов, а воздух всегда был напоен жаркой, парниковой влагой в сочетании с удушливой нежностью аромата цветов.

Розы увивали арки, протянутые над дорожками, и вечером этот сказочный сад был хорошо освещен. Я очень боялась, что цветы погибнут без сестры, оттого ухаживала за ними так же самоотверженно, как Аэций за своим обездоленным народом.

Иногда я думала, розы — вот народ моей сестры, прекрасные цветы и болезненно-острые шипы, кровь от крови — она. Розы были разделены по цвету, и я предложила Дигне выбрать дорожку, по которой мы пойдем. Она задумалась над этим вопросом очень серьезно, и мы долго стояли в молчании. Наконец, Дигна пошла по дорожке, с обеих сторон которой росли чайные розы. Их нежный цвет и ласковый запах успокаивали меня, и я была рада ее выбору.

— Он подумал, что я смогу поговорить с тобой продуктивнее, — сказала Дигна. Она махнула рукой, словно отгоняя дым сигарет, которые курил Аэций. На ее руке звякнул браслет с двумя разнонаправленными серебряными полумесяцами и полной луной.

— Вы в этом не уверены?

— Я думаю, ты избалованная маленькая девочка, говорить с которой в определенной степени бесполезно. Кроме того, ты понимаешь скорее эмоциональные, чем логические доводы, и здесь я тоже не помощник. Но я попытаюсь объяснить тебе, чего от тебя хотят.

— Я думаю, вам не стоит говорить обо мне в таком тоне в моем собственном доме.

Она вдруг остановилась. Ее рука коснулась головки одной из роз с затаенной жестокостью. Мне показалось, что сейчас Дигна ее оторвет. Но она только провела когтями по розе, прошептала что-то.

— Я далека от того, чтобы обвинять тебя в том, кто ты есть, — продолжила она, как ни в чем не бывало. — Мы все воспитаны определенным образом и не можем перейти через границы собственного опыта. Я даже рада, что именно ты стала его женой. Из того, что знаю о вас обеих, ты лучшее нее.

— Не смейте говорить так о ней!

— Или что? — спросила Дигна. Все, что я говорила не имело для нее никакого значения. Она жила по другим законам, она была недосягаема для меня.

— Может быть, попросишь меня покинуть твой дом? Я покину его. Но я хочу спросить: ты понимаешь, почему я говорю все это? Почему я веду себя таким образом, а не другим.

— Потому что я — ваш враг.

— Да. И ты смотрела, как мы умираем. Ты смотрела на страдания целых народов. И ты не сделала ничего. Конечно, твой взгляд был застит безразличие твоих родителей, и их родителей. Но ты не прервала этого порочного круга. Ты не хорошая. Ты даже не трусливая. Ты живешь в своем мире, и тебе все равно, что происходит снаружи.

Я молчала. Мне не хотелось ничего говорить Дигне. Я еще не владела ее языком. Я училась быть безупречно вежливой и спокойной, я не знала, что я могу сказать тому, кто страдал по моей вине.

— Но ты не плохой человек, — сказала, наконец, Дигна.

— Большое спасибо.

Мне впервые стало душно в розарии, прежде я будто не замечала, как мало здесь воздуха. Розы казались мне армией, вошедшей в мой Город тем страшным днем, я подумала, что они обступают меня.

— И поэтому я обращаюсь к тебе, как к хорошему человеку, хотя ты не вполне этого заслуживаешь, — сказала Дигна. Мы дошли до конца дорожки, и она села на скамейку, витая спинка которой была украшена железными, неприятными, хотя и не острыми, шипами. Сестра любила такие шутки. И любила, когда красота причиняет боль.

Я, помедлив, села рядом, почувствовала, как шипы упираются мне в спину, совсем легонько, словно только намекая на боль.

— Ты не видела его на войне. Я видела. Он — варвар, и он готов воевать дальше. Аэций может лить кровь, как воду. Он будет продолжать. Но ты не готова к тому, что люди продолжат погибать, и теперь — у тебя на глазах. Помоги ему. Не ради него, не ради его народа и других, что пришли с ним. Помоги ради тех, кому тебя учили помогать.

— Я уже думала об этом.

— Я знаю. В большинстве случаев бессмысленно говорить о том, что человек не пускает в свою голову. Скажи, что ты приняла поражение с достоинством. Пусть примут и твои люди. Это принесет им мир. Непокорность означает смерть. Иногда достоинство можно сохранить, и проигрывая. Дай своему народу и своей стране возможность существовать в истории, сбереги свой народ. Скажи, что ты и Аэций будете вместе решать судьбу Империи.

— Не надо учить меня тому, как говорить с народом.

— К этому тебя, насколько я знаю, не готовили.

— Значит, вы ничего не знаете.

Мне казалось, она улыбается, но под вуалью этого не было видно.

— Ты сможешь жить с этим. Принцепсы и преторианцы смогут жить с нами. Для тебя мир закончился, но это не так, Октавия. Жизнь продолжается. Она всегда продолжается.

В ее голосе не было ничего теплого, но, кажется, она и не была так зла, как в начале разговора. Дигна сказала:

— Я, надеюсь, что твой ребенок будет принадлежать богу его отца. Может быть, это научит тебя милосердию.

Мои руки похолодели, и я сцепила пальцы.

— Мой ребенок?

Наверное, она смотрела на меня, но я не могла сказать точно, ведь я не видела ее глаз.

— Царица Луна знает о женщинах и их тайнах куда больше, чем они сами.

Дигна поднялась.

— Спасибо, что выслушала меня. Прими правильное решение, Октавия. От слов сейчас зависит больше, чем когда-либо.

Мы шли по дорожке назад, и я достала из кармана кружевной платок, теребила его по давно забытой подростковой привычке и чувствовала, как все сильнее холодеют пальцы.

Среди прекрасных роз, нежно-бежевых с каким-то смутным розовым отливом, я без труда узнала ту, к которой прикоснулась Дигна. Она почернела, словно была заражена какой-то болезнью. Я сорвала ее, с радостью уколов пальцы о шипы. Это отрезвило меня.

— Я думаю, ты справишься без меня, — сказала Дигна. — Просто скажи о том, что тревожит и тебя. Это будет верный путь.

— Спасибо за беседу, — сказала я. — Все это было небесполезно.

Холодный ночной воздух отрезвил меня, успокоил. Дигна лишь хотела испугать и уязвить меня. Точно так же она уничтожила одну из роз. Мелочная месть за то, какую жизнь прожила я, и какую — она.

Мне не стоило впускать волнение в свое сердце.

— Завтра в девять за тобой заедут. Ты и Аэций выступите на Форуме. Хорошей ночи, Октавия, — сказала Дигна. Она говорила спокойно и дружелюбно, словно мы больше не были врагами.

Значит, рано утром мне нужно будет выступить перед народом. Аэций сказал, что утром он будет говорить с Сенатом, но, наверное, день варваров начинался куда раньше, чем наш. Я почти готова была засмеяться, представив реакцию почтенных сенаторов на столь ранний подъем.

Может быть, сегодня Аэций даже не планировал приезжать домой. От этой мысли я вздохнула с облегчением. Когда он был во дворце, я чувствовала его словно занозу. И хотя мы редко сталкивались, его присутствие ощущалось как нечто давящее, удушающее, как летний италийский ветер, приносящий пыль и способный превратить в болото даже море.

Когда он уходил, я дышала свободнее. И я была рада, что в день, когда мне важно сосредоточиться его не будет рядом.

Расставшись с Дигной, я вернулась во дворец. На лестнице я встретила Ретику, сестру Сильвии.

— Распорядись, чтобы мне принесли кофе, — сказала я. Ретика остановилась, всматриваясь в меня. Я редко видела ее вовсе не потому, что она не работала. Просто обычно она использовала дар своей богини. Сильвия почему-то считала это проблемой. Я не понимала причины, ведь каждый использует свои дары так, как считает нужным.

Ретика казалась мне очень стеснительной, и мне часто было жаль ее. У нее были большие-большие глаза и хрупкое, девичье тело, которое, казалось, должно было остаться таким навсегда. Ретика не должна была расти. В ней было нечто замершее, остановившееся. Каким-то бессознательным чувством билась в голове мысль о том, что именно этим ощущением замирания и обеспокоена Сильвия. Больше всего Ретика напоминала замерзший цветок. Я не знала, сколько ей было лет. Пятнадцать? Семнадцать? Тринадцать? В равной степени было вероятно и то, и другое, и третье.

— Да, моя госпожа, — ответила Ретика. В ее голосе не было почтительности, она повторяла заученную фразу с некоторой наглостью и издевкой, довольно, впрочем, хорошо скрытыми в ее тихом, спокойном голосе.

Я поднялась к себе. Вернее, я поднялась в комнату сестры, которая отныне принадлежала мне. Я хотела не занять ее место в государстве, я хотела спать на ее кровати, ощущать ее запах, быть окруженной ее вещами.

Я села за ее стол, достала листы чистой бумаги из ящика и взяла ручку, которой так часто касались пальцы сестры.

Некоторое время я сидела над белоснежными листами, рисовала закорючки, как на полях черновика, когда писала сочинения в школе. Это всегда помогало мне сосредоточиться. Сильвия принесла кофе и пряные печенья с гвоздикой.

— Спасибо, Сильвия, — сказала я. Я отдала ей распоряжения насчет завтрака и того, когда будить меня утром. Сильвия поклонилась и закрыла за собой дверь. Работу в императорском доме она представляла себе по фильмам и книгам, здесь давным-давно не обязательно было кланяться.

Как только Сильвия ушла, я закрыла дверь на ключ. Аэций еще ни разу сюда не приходил, а сегодня и вовсе не должен был явиться, но мне было намного спокойнее, когда дверь была заперта.

Я прислонилась спиной к двери, закрыла глаза. Нужно было сосредоточиться. Что я могла сказать моему народу? Мы все преданы позору и отданы на поругание нищим животным? Остается лишь принять унизительную подачку из их рук и стараться сохранить то, что у нас осталось.

Нет, я должна была говорить по-другому. Я должна была быть кем-то другим. Не опозоренной сестрой императрицы, вынужденной жить в четырех стенах. Я должна была быть императрицей.

Я подошла к туалетному столику сестры, взяла флакон ее любимых духов, открыла крышечку и вдохнула запах ванильной соли, розы, амбры и меда. Я нанесла духи на кончики пальцев и запястья.

Я должна была делать то, что делала и сестра. Внушить им что то, что они хотят услышать — правда. Нужно было лгать им, но лгать из любви. Принцепсы ценят достоинство и гордость превыше всего. Но даже в падении можно сохранить их, если само падение сделать испытанием для чести.

Я почувствовала прилив вдохновения, и ручка в моих руках ни на секунду не останавливалась. Я знала, что говорить им. Моя страна, мой народ, моя Империя нуждались не в оправдании своей слабости, а в новой цели, которая могла бы вернуть им гордость. Нужно было сказать им, как именно сохранить свою честь в момент, когда бесчестье кажется неизбежным.

И я знала, как. Я шла Путем, которым шло большинство принцепсов, и я знала, чего они ждут. Были и другие, но тех, кто шел Путем Зверя, ни в чем не нужно было убеждать. Они не имели принципов, но вместе с ними и слабостей, присущих гордости.

Я не заметила, как за окном начало просветляться небо.

Нужно было хоть ненадолго прилечь. Хотя меня колотило от волнения, и я не ожидала, что усну, как только я добралась до кровати и закрыла глаза, мир моментально почернел. Я проснулась еще до прихода Сильвии. Меня мутило от раннего пробуждения, а, может быть, кофе, выпитый ночью был лишним. Приняв душ и умывшись, я оделась самым официальным и скромным образом. Мне впервые предстояло говорить с Империей от лица императорской семьи. Я почувствовала радостное предвкушение и тут же устыдилась его, моей сестре пришлось умереть, чтобы я испытывала эти чувства. Сильвия постучалась, и я открыла ей. На завтрак было тяжело даже смотреть, но я заставила себя съесть пару тостов с маслом.

— Волнуетесь? — спросила Сильвия. И даже ее панибратство не смутило меня. Я кивнула.

— Все будет хорошо, — сказала она. — Я уверена, что вы справитесь.

Я вдруг испытала к ней благодарную теплоту. Эта девочка не держала на меня зла, хотя ее родители погибли на войне.

— Спасибо, Сильвия, — сказала я. — Мне очень пригодятся твои пожелания.

Она улыбнулась, и улыбка сделала ее лицо светлее и чище, она, наконец, стала похожа на молодую девушку, какой и должна была быть. Я чувствовала, что в комнате есть и Ретика. Я далеко не сразу научилась определять ее присутствие. Она вела себя очень тихо, но в то же время легкие дуновения воздуха, случайные шевеления штор, все это позволяло понять, что в комнате есть невидимый гость.

— Хорошо вам дня, девочки, — сказала я.

— Вы очень бледная. Вы не заболели? — спросила Сильвия. Я увидела, что один из апельсинов пропал с подноса, и это заставило меня засмеяться.

— Я просто несколько взволнована.

— Удачи вам, — сказала Сильвия, и Ретика повторила за ней, в кажущейся пустоте места, где она стояла, это прозвучало очень жутко.

Охрана уже ждала меня у выхода. Они вежливо поприветствовали меня, и я позволила им поцеловать мою руку. Их было четверо, но я никого не знала. Мне казалось, что один из них тоже из народа воровства. Варвары и воры были одинаково светловолосы и светлоглазы, и прежде я не отличала их, но теперь я запомнила некоторые нюансы.

Я ощутила радость от того, что покидаю дворец. И в то же время меня захватила печаль, потому что мне предстояло увидеть мой Город совсем иным, чем он был прежде.

Я шла в центре, и моя процессия, непривычно маленькая, двигалась по Палантину. Тут и там я видела пятна копоти на стенах домов и храмов, выбитые пулями окна, разбитую брусчатку — шрамы войны, оставленные на теле моего Города. Я попала в жуткое состояние между войной и миром. Люди уже сложили оружие, их раны лечили в больницах, а павшие были погребены, и теперь те, кто собрались на Палантине выглядели со всем возможным приличием, но Город все еще нес на себе отпечаток их дикости.

Я видела новые, незнакомые лица. Теперь здесь были те, кому прежде в Городе появляться было запрещено. Они пришли из своих далеких провинций, проделав долгий путь, и теперь вели себя так, словно здесь они дома.

Но собрались и представители моего народа, и независимые преторианцы, которые, казалось, быстрее сжились с новыми порядками. Аэций уже стоял за императорской рострой. Люди смотрели только на него, они готовились внимать.

На широкой мраморной ростре изображалось сошествие нашего бога в Вечный Город, тогда еще Рим. Он уже принял свой прекрасный облик и собрал вокруг себя самых достойных и знатных из людей. Люди в богатых традиционных одеждах, наши прародители, стояли вокруг этого юноши в плаще. Его золотые волосы кольцами завивались у ушей, а рот был чуть приоткрыт в блаженной улыбке. Ему невозможно было противостоять.

Аэций был первым, кто взошел на ростру, не будучи принцепсом. Я поднялась к нему, вежливо улыбнулась и протянула ему руку, преодолев отвращение. Он, вместо того, чтобы церемонно коснуться пальцев, как было принято, взял мою руку и сжал. Он не делал мне больно, но само его прикосновение вызывало у меня отвращение. Я снова почувствовала сладковато-лекарственный запах безумия, но теперь он распространялся по всей площади, словно она была заражена. Пахло бедой и смертью.

Я сохранила на лице улыбку и повернулась к гражданам Империи.

Я видела, что инстинктивно они разделились. Люди бездны стояли левее, со стороны Аэция, а принцепсы и преторианцы смотрели на меня. Они казались изможденными и усталыми от волнений и лишений войны, но не отказали себе в богатой одежде, словно пришли на праздник. Люди бездны же, наоборот, были радостны, улыбались, хотя большинство из них было одето слишком легко и холодно для этой погоды.

Я смотрела на мой народ. Я узнавала их среди преторианцев безошибочно, они и их чуть сторонились. Принцепсы были похожи на юношей и девушек из университета, собравшихся на концерт, однако же большинство из них были взрослыми, сложившимися людьми, которым придавали легкомысленность лишь молодость и красота, свойственная ей.

Я заметила господина Веспасиана в парадном кителе. Он был глубоким стариком, посвятившим всю жизнь Пути Человека, и его строгие нравы не позволили ему проигнорировать войну. Он воевал до самого конца, и ему лишь чудом удалось уцелеть. Он стоял прямой и скорбный, выглядящий не старше двадцати пяти, молодой и прекрасный юноша с глазами, видевшими мир уже сто девять лет.

Передо мной и Аэцием были установлены микрофоны, отовсюду смотрели камеры, жадно желавшие запечатлеть этот примечательный момент истории Империи.

— Граждане Империи! — провозгласил Аэций. Люди Бездны закричали, приветствуя его в экстазе, которого я прежде не видела. Я видела слезы радости в их глазах, видела раскрасневшиеся щеки. Так девушки приветствуют горячо любимых, а не народы — правителей. Я не верила, что у этого спокойного, почти несуществующего человека с блуждающим взглядом может быть сила вызывать у людей состояние подобное этому.

Преторианцы смотрели на него с интересом, но безо всякого почтения. Мой же народ смотрел только на меня, и я смотрела на них, и мы вместе слушали Аэция. Я не подозревала, что в его голосе может скрываться такая сила. Он вдруг совершенно изменился, и его власть над народами в момент перестала казаться мне неестественной. В нем была уверенность, которой я прежде ни у кого не слышала, словно это у него было священное право вещать от имени народов. Люди все прибывали, словно его голос манил их, и вот Палантин уже был заполнен так, что стал напоминать разворошенный муравейник. Люди стояли друг к другу так тесно, что между ними не видно было разбитой брусчатки.

Аэций говорил:

— Я пришел в этот город как враг, но я останусь здесь, как правитель, которому важны все народы Империи. Когда я начал восстание, я пообещал себе не превращаться в тех, кто привел нас к этой кровавой драме. Я пообещал себе, что не буду разделять тех, кто эксплуатировал мой народ и другие народы Империи и тех, кто боролся за свою свободу. Мы все — люди, и это важнейшая вещь, которую не понимали правители от древности и до наших дней. Я хочу это понять. И я хочу, чтобы вы тоже поняли, что хоть мы и пересотворены по-разному, хоть нас кроили разные боги, во всех лежит одинаковое ядро, делающее нас людьми. Мы стремимся к тому же, к чему и вы. Мы хотим жить счастливо и в безопасности. И мы устали лить кровь, мы больше ее не хотим.

Он сказал «мы больше ее не хотим», словно он был сыт. Посреди искреннего гуманизма его речи, это показалось жутковатым.

— Давайте не забывать о том, что было. Потому что забывший платит повторением, и только помня об истории, можно сберечь будущее. Но каждый человек в Империи должен учиться жить дальше, в новой стране, где все мы равны. Это тяжело, и мы будем испытывать трудности, но если мы не преодолеем их вместе, наша страна будет уничтожена. Я хочу, чтобы сегодня каждый из вас задумался о том, почему мир лучше войны. Я хочу, чтобы вы понимали, что только мир стоит того, чтобы воевать. Принцепсы и преторианцы вели скрытую войну против моего народа и других народов Империи, и мы остановили ее. Теперь в нашей стране может, наконец, наступить долгожданный мир. Я хочу объявить о том, что мои стремления не в том, чтобы сделать ирснихский народ новыми принцепсами. Мы все будем равны, все будем жить так, как велят нам законы наших богов. И пусть наши боги рассудят нас в конце всех времен.

Он замолчал, и люди еще секунду словно ловили его голос, который разнесся по площади, прекрасный и сильный. А потом они стали выкрикивать его имена. Аэций и Бертхольд, оба имени, которые он носил, сливались в одно.

Аэций. Он сменил имя зная, что победит в войне и будет править. Когда голоса стихли, я знала, что пришло мое время говорить.

И, конечно, у меня бы никогда не получилось воздействовать на людей так, как мог Аэций. Я смотрела на мой народ со страхом и волнением, ведь я была единственной, кто мог говорить для них. Преторианцы смотрели на меня с большим уважением, но, по сути, им было не так важно говорю я или Аэций. Императоры, которых признавали преторианцы, должны были завоевать их доверие делом, а не кровью.

Речь была в кармане моего платья, и хотя я не собиралась читать с листа, наличие текста заставляло меня волноваться чуть меньше.

Я знала, как вести себя перед микрофоном и удержалась от вздоха, который разнесся бы на всю площадь. Я закрыла глаза, и все кануло во тьму, а потом открыла, и взгляды моих людей показались мне еще более отчаянными.

Я сказала:

— Мой любимый народ и мои прекрасные преторианцы. Мы воевали бок о бок и не покинем друг друга в горе, которое постигло нас. Война проиграна, и сильный с достоинством принимает условия победителя. Мы сделали все, что могли сделать. Мы сделали даже больше. Однажды колесо истории может повернуться иначе, но не сейчас. Давайте проявим смелость — смелость в том, чтобы посмотреть в глаза правде. Давайте проявим достоинство — достоинство с которым проигрывают сильные люди. И, мой народ, давайте проявим смирение — смирение перед тем, что уготовил для нас наш бог. Мы можем служить ему своим милосердием к сердцам наших павших, которые не хотели бы, чтобы Империя лишилась последних капель своей благородной крови. Мы можем служить ему достойным отношением к нашим победителям, показавшим себя достойными воинами и гуманными людьми. Мы можем служить ему гордостью, которую сохраним, если сбережем наш народ. Моя сестра сберегла достоинство Империи и императорской семьи, а я хочу сберечь Империю, и если для этого нам с вами нужно признать иные народы, я сделаю это. Помогите мне сохранить нашу гордость и наше достоинство. Я уважаю ваши стремления, я уважаю ваше желание защитить свою землю, но куда важнее защита ваших семей и близких. Нам не угрожает опасность. Будем стойкими и будем сильными в эти тяжелые времена.

Я чувствовала себя коллаборационисткой, императрицей-предательницей, но мои слова воспринимались с большим пониманием, чем я боялась. Вместо аплодисментов и звериных взвизгов, мой народ и большая часть преторианцев вскинули руки в традиционном императорском приветствии. Я почувствовала себя окрыленной. Я вдруг поняла, что я могу дать им надежду.

Что я не могу вести войну, но я могу помочь им жить в мире. Могу сделать их жизнь хоть немного лучше. Я приложила руку к сердцу, с достоинством принимая их приветствия.

Они признали меня. Они хотели, чтобы я помогла им. И мне хотелось им помочь. Я чувствовала единение с толпой, и никогда прежде я не хотела быть такой сильной, как сейчас. Ради этих людей я должна была научиться — нет, не править, Аэций не уступит мне этого, но защищать их перед ним.

Я пребывала в странной, не свойственной мне эйфории из которой меня вывел взгляд одного из юношей. У него было надменное лицо с острыми скулами и изумительно дорогая одежда. Он смотрел прямо на меня, его взгляд был насмешливым и проникающим. Я не знаю, почему именно он так привлек меня. Может быть, потому что остальные принцепсы восприняли меня хорошо. Этот взгляд еще долго не выходил у меня из головы.

Так что я была почти рада, когда Аэций дернул меня за руку. Я и забыла, что он держал меня, пока говорила с моим народом.

— Народы Империи, я хочу провозгласить, что только вместе мы сможем жить дальше. И в подтверждение моих слов, я сочетался браком с императрицей Октавией.

Я верила, мой народ знает, что так надо, и я кивнула.

— Так и есть. Я и Аэций будем править рука об руку.

И в этот момент он поцеловал меня, и я задохнулась от отвращения и нахлынувшего страха, хотя, конечно, он не мог сделать мне больно у всех на глазах. Я не думала, что он поступит так. У нас, принцепсов, не принято было целовать на людях невесту и даже жену. Видимо, у варваров было обычным делом ласкать женщину на людях, и это было отвратительно и, кажется, шокировало мой народ больше, чем объявление о нашей свадьбе.

Карболово-кровавый запах, от него исходящий достиг своего крещендо. Я терпела прикосновения его губ и чувствовала здесь, посреди площади, полной людей, что он желает меня, и в этом было поразительное и варварское бесстыдство.

Когда он отстранился, мы посмотрели друг на друга, и я впервые выдержала его взгляд.