Воображала

Глава 19

Как и у всех на свете историй, у этой, мой дорогой, есть конец. Все, что было после рассказывать бессмысленно, ты слишком хорошо это знаешь. И я, которая была после, тебе знакома. Все заканчивается, мой дорогой, все превращается в пыль и пепел, как моя страна под твоим сапогом.

Я расскажу тебе последнюю историю, она самая короткая и самая важная. Мой главный урок и самое сложное испытание. Слушай мой милый, слушай хорошо, потому что, я думаю, опыт прощения необходим каждому. И тебе самому нужно многое мне простить, и я должна простить тебе главное.

Мы с сестрой не были близки, не общались, не говорили по душам не недели, не месяцы — годы. Она, в конце концов, сделала непоправимое, совершила злодеяние, которое я не могла простить. Мне было до ужаса жалко родителей, хотя иногда и казалось, что я испытываю радость освобождения.

Я испытывала столь сложные и болезненные чувства, что отчасти винила сестру в них, в том, что мне пришлось ощущать.

Она наслаждалась властью, я видела, что ей нравится править, что она на своем месте. И знала, что пропустила главный момент, момент, в который она решила, что все это стоит смерти.

Я наблюдала издали и была одинока, как никогда прежде.

И в то же время тогда я еще не знала, что значит настоящее одиночество. Сестра была жива, и мы любили друг друга. Я физически ощущала ее присутствие, от того, что она была здорова и счастлива мне было спокойнее, и я знала, что она так же думает обо мне. Мы все равно были друг у друга, мы не расставались, хоть и практически не разговаривали.

Я ловила и отдавала крохи тепла в необходимых фразах, а когда я проходила мимо ее комнаты, я останавливалась на секунду, чтобы почувствовать — она там.

И я знала, что останавливается она.

Мой милый, я не могу рассказывать об этом без слез, ведь если бы я знала, что нам отпущено так мало, то я забыла бы все, даже то, что считала великим злодеянием. Я забыла бы все, и любила бы ее, утешала бы ее, радовалась бы с ней. Как жаль, что на этой смертной земле мы никогда не знаем главного — когда потеряем друг друга. Я в своей праведной злости думала, что у нас есть вечность, которой кажется жизнь в ее первой половине.

Я должна была помириться с ней раньше. Утрата не была бы хоть каплю менее горькой, но я знала бы, что все отпущенное нам, мы прожили.

Сейчас я часто думаю, что те годы я словно вырезала, вычеркнула из жизни. Моя любовь никогда не проходила, не угасла ни на секунду, даже когда я поняла, что именно совершила сестра.

Я любила ее, буквально, всю свою жизнь, и люблю ее сейчас.

Но я взяла и выбросила все, чем дорожила, целые годы нашей жизни. Теперь, когда ее нет у меня, я не понимаю, почему поступала так. Меня одолевала детская уверенность в том, что сестра должна что-то понять. Теперь я уже и не помню, что именно. Вероятно, она только страдала, как и я без нее. Сестра была другим человеком, ей чужды были муки совести, и она никогда не жалела о принятых решениях.

Я жила как во сне до того дня, когда уехал Грациниан.

Умер его отец, и я посчитала это чем-то вроде кары, не смогла испытать ни капли сочувствия. Мне казалось, он заслужил этого и еще больше. Я была безжалостной в своих мыслях, но, как и все, выразила ему соболезнования.

Он уезжал срочно, чтобы похоронить отца по своим традициям. И он не собирался возвращаться.

Грациниан сказал, что пришло время ему устраивать собственную жизнь, что со смертью отца мужчина перестает быть мальчиком. А его собственная жизнь, к сожалению, должна была принадлежать Парфии, все было определено.

Я чувствовала, что он грустит и радовалась этому. Он не хотел уезжать, он любил сестру. Я понимала, что его принуждают к отъезду неведомые мне законы. И я радовалась, как же я радовалась. Дорогой мой, я возненавидела его за то, что он не просто отобрал у меня сестру, он помог ей совершить преступление, которое разделило нас.

Каждый день я молилась своему богу, чтобы он забрал его, а когда все случилось, я даже считала себя виноватой в смерти его отца. Однако, в этих мыслях было не только страдание, но и злорадство.

Я поехала в аэропорт попрощаться с ним, чтобы убедиться — он действительно уезжает. Нас пропустили с ним в зал ожидания, и я даже видела его самолет, пока спокойный и недвижный, он был словно спящий зверь. Скоро он зарычит, скоро проснется, а потом унесет Грациниана прочь.

Сестра и Грациниан стояли рядом, я — на пару шагов позади. Я не считала, что когда Грациниан уедет, между мной и сестрой что-то изменится. Ах, как много времени я дала нам, жаль, что у нас его не было.

Грациниан сделал шаг ко мне, он хотел обнять меня, но я ненавидела его руки, создавшие яд для моих родителей.

— Счастливого пути, — сказала я, прекрасно понимая, что эта безупречно вежливая фраза звучит отвратительно в данном контексте.

— О, думаю с этим все получится, — сказал Грациниан. — Отец впервые летит не первым классом, так что у меня будет около пяти часов спокойствия от его брюзжания.

Странное дело, Грациниан словно не испытывал скорби, не понимал, в достаточной степени, как необратима смерть. Как будто после того, как он вернется в Парфию, и отец будет с ним — живой и невредимый. Наверное, это был какой-то защитный механизм. Грациниан казался мне ребенком, еще не узнавшим смерть.

— Спасибо, Октавия, — сказал он. — Думаю, мы с тобой были хорошими друзьями.

— Безусловно, — сказала я. Мы ведь и вправду были друзьями. Это время прошло, но я не отрицала, что он был мне дорог. Я понимала, что сестра рассказала Грациниану о моем открытии. Некоторое время мне казалось, будто он смотрит на меня с особым видом интереса — голодным и безжалостным, словно перебирает варианты того, как можно заставить меня замолчать в случае чего.

Я не боялась его. Тогда мне казалось, что я ничего на свете не боюсь, потому что я права. И все же мне было неприятно его безжалостное внимание. Затем, может, он убедился, что я буду молчать, а может с ним поговорила сестра и, казалось, он стал относиться ко мне с той же заботой и приязнью, как и прежде.

Я не понимала, как в одном человеке может уместиться эта готовность уничтожить чью-то жизнь и искренняя симпатия к потенциальной жертве.

Грациниан протянул руку и коснулся моей щеки, словно я была маленькой девочкой на большом празднике. Он подмигнул мне и сказал, что, может быть, еще вернется сюда. И тогда непременно нас повидает.

— Мы будем надеяться на это, — сказала я. Я стала так похожа на одну из тех девушек, над которыми мы втроем так часто смеялись. Лицемерная, злобная тварь. И мне это нравилось, потому что это отделяло меня от дружбы с Грацинианом.

Я верила ему, я привязалась к нему, а он предал меня самым страшным образом, и я даже не могла ему отомстить. Разумеется, я находила утешение в мелочной злобе.

Грациниан подмигнул мне, и я отвела взгляд. Сестра встала между мной и им, она протянула ему руку, и он коснулся губами костяшек ее пальцев в привычном вежливом жесте, значившим в их случае много больше.

— О, было безусловным удовольствием знать такую женщину, как ты, — сказал он. Даже то, что Грациниан обращался к ней на «ты» уже было одиозно. Все знали, я была уверена. От Домициана до горничных, все были уверены в том, что сестра и Грациниан — любовники. Но все же, как и всегда, очевидное приходилось скрывать ради соблюдения правил. Императрица могла иметь сколь угодно много любовников, однако не стоило выставлять это напоказ. А то, что Грациниан был из парфян придавало всему между ними особенную неловкость.

— Я чудесно провела время, — сказала сестра. Голос ее ничего не выражал, словно она обращалась к любому другому, достаточно знатному и приятному ей человеку. Ничего личного, ничего болезненного.

Сестра выразила вежливую надежду на то, что они еще встретятся, Грациниан ответил, что постарается, даже очень постарается, сделать для этого все. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Я видела взгляд Грациниана, понимала, какую невыразимую боль он испытывает. Сестру можно было любить только так, с мясом выдирая ее из себя, чтобы не умереть, когда ее не будет рядом.

Я не видела взгляда сестры, лишь понимала, как она напряжена. А потом, совершенно неожиданно для меня, в укор всему, что я знала о ней и ее выдержке, сестра подалась к нему и поцеловала его в губы. На глазах у влиятельнейших людей Империи и Парфии, которые ждали своего самолета.

Она целовала его с разрушительной страстью, и ей было все равно, что подумают все вокруг. Я не могла понять, что могло заставить ее сделать это у всех на глазах.

Потом, много позже, я поняла, что она чувствовала тогда. Я целовала тебя, когда мы выбрались, и никого не было рядом. Но я не смогла бы остановиться даже, если бы мы были перед всей страной. А ведь я не любила тебя, но как я боялась тогда, что тебя больше не будет, и что не будет меня. Я целовала тебя, варвара, и как яростно ты был мне нужен в тот момент. Если сестра испытывала чувства еще более сильные, от любви, то я не понимаю не то, почему она поцеловала Грациниана, а то, как она сдерживалась до этого.

Но тогда, милый мой, я подумала, что она лишь пытается показать, что ей позволено все.

Грациниан засмеялся, потом приподнял ее, покружил, словно они были беззаботная парочка, до которой никому на свете не было дела. Когда он снова коснулся ее губ, поцелуй отдавал жестокой жадностью, столь свойственной ему. И на секунду я подумала, что он и его великолепная восточная жестокость опасны для сестры. Что сейчас он достанет нож и перережет ей горло, а потом вгонит его себе в сердце, потому что лишь это расставание достойно их обоих. Я даже сделала шаг к ним, но они вовремя отстранились друг от друга. Механический голос объявил о начале посадки.

Сестра обернулась, лицо ее ничего не выражало, словно она ни с кем не прощалась.

— Пойдем, — сказала она. — Здесь нам больше нечего делать.

Она прошла мимо меня, не обращая внимания ни на кого. Я смотрела на Грациниана, он раскинул руки, и люди, привыкшие вежливо не замечать, обходили его, как вода обходит камень. Грациниан смотрел в усеянный лампочками потолок и казался мне абсолютно счастливым. Он крикнул ей вслед:

— Я никогда не оставлю тебя! Я на самом деле тебя не оставлю! Никогда-никогда!

Я поспешила за сестрой.

В машине мы долгое время молчали. Первой решилась заговорить я. Я нажала на кнопку, поднимавшую стекло между нами и водителем.

— Санктина, что ты себе позволила?

В те годы я называла ее только по имени. И она называла по имени меня. Это было подчеркнуто вежливое оскорбление, отказ понимать, кто мы друг для друга.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не можешь так нагло демонстрировать презрение к своему мужу. Ты не можешь сообщать всем вокруг, что ты без ума от врага. Ты не можешь…

— Не могу, не могу, не могу, — она качала головой, словно отсчитывала время. — Я могу все. И они ничего не скажут мне.

— Снова пойдут слухи.

— О, эта новость давным-давно всем приелась. А если и так — пора бы уже освежить светскую хронику.

Мы обе были словно изо льда, даже поругаться не могли.

— Ты ведешь себя безответственно.

— О, конечно. Но императрица не ты, Октавия, и ты не будешь указывать мне, как я должна себя вести. А сейчас, прости, у меня есть действительно важные дела. Ты ведь думаешь, что нет ничего важнее приличий? Я тебе напомню, что сейчас в Бедламе проблемы много серьезнее.

Я нажала на кнопку, положила руку на отъезжающее стекло, словно хотела побыстрее вдавить его вниз.

— Остановите машину, — сказала я. — Мне нужно пройтись.

Водитель тут же притормозил, столь мягко, что нас даже не качнуло вперед. Я вышла из машины прежде, чем он открыл мне дверь.

Я понимала, что поступила глупо. Не стоило отчитывать ее, сестре ведь было тяжело. Наверняка, она ощущала себя очень одинокой, наверняка, ей было больно.

Да нет — я знала это, знала абсолютно точно.

И все же не могла вернуться домой. Я ходила по городу бессмысленно и безо всякого желания, даже не смотря по сторонам. Я обедала и ужинала в дешевым термополиумах, где в тот день маленькие телевизоры вместо спортивных матчей показывали новости. Все были озабочены восстанием в Тревероруме, твоим восстанием. Это был последний день, когда никто не знал твоего имени.

Последний день, когда ты был Бертхольдом из Бедлама.

Бездумно самоуверенные речи о том, что Треверорум можно взять за два часа лились со всех экранов, из динамиков каждого радио. Я не то чтобы верила им — я не задумывалась. Меня занимали лишь мысли о сестре.

Я злилась на нее и твердо решила, что уеду. Пусть разбирается со своей болью, ведь я разбиралась со своей без нее. Глупости: любовь, мужчины, все это неважно. Сестра совершила достаточно зла, чтобы узнать о разлуке.

Неженка вовсе не я, а она.

Я вернулась домой поздно ночью. Сводки из Треверорума тогда становились все более тревожными, а к утру силы Империи там были окончательно разбиты. Я весь день гуляла, пытаясь справиться с собой. Сестра же обсуждала безопасность Империи с генералитетом.

Я поднялась к себе, думая, что сестры еще нет дома. Из-за моей двери не доносилось ни звука, но когда я открыла ее, то увидела, что сестра лежит на моей кровати, свернувшись калачиком. Она казалась такой удивительно беззащитной, словно бы маленькой.

Сестра не плакала, она редко выражала боль слезами, я уже говорила тебе. Почти никогда. Вот и сейчас она лежала и смотрела в ночное небо, на котором не было видно звезд.

Она пришла ко мне, она искала моей помощи. Нежность и стыд захлестнули меня с головой. Я села на кровать рядом с ней, и некоторое время мы обе не двигались, а отчуждение казалось непреодолимым. Прошло, наверное, минут пять, в которые я слышала только ее дыхание. В целом мире, казалось, не осталось больше ни единого звука. Были только мы, как до рождения.

А потом я обняла ее, и она уткнулась носом мне в плечо, показалась мне совсем девочкой, словно теперь я была старшей сестрой.

— Все будет хорошо, милая. Я с тобой.

Я гладила ее по волосам, укачивала, обнимала. Она словно окаменела.

— Я всегда буду с тобой, милая. Вместе навсегда, помнишь? До самого конца!

Я говорила:

— Я люблю тебя, я так сильно тебя люблю, милая моя.

Сестра будто начала оттаивать. В конце концов, она уже не сидела, вцепившись в меня, рефлекторно, словно напуганное животное. Она обнимала меня, вздрагивала, словно плакала, только слез не было.

Мне казалось, словно на своих плечах она несет всю тяжесть мира. Я не знала, отчего ей так больно. Может быть, она осталась без Грациниана, а может правление оказалось ей не по силам, может не этого она желала.

Сестра не говорила, и я не заставляла ее. Ей нужно было лишь тепло. Она была моей маленькой, беззащитной девочкой, которой требовалась забота. Я бесчисленное количество раз говорила ей, словно повторяя заклинание, как люблю ее. Все было неважно, даже родители словно были давным-давно, в другом мире. Я так хотела, чтобы ей полегчало.

Она пролежала у меня на руках всю ночь, а заснула под самое утро. Ко мне сон так и не пришел. Я смотрела на то, как занимался рассвет, и слушала, как мерно дышала сестра. Я боялась пошевелиться, боялась нарушить ее покой. Часа через три мне стало казаться, что рука у меня давно отвалилась, и я испытываю лишь фантомные боли. Мне стало так смешно. Я погладила сестру по голове, и она податливо отодвинулась, перевернулась на другой бок.

Мне захотелось сделать ей нечто приятное, и я пошла на кухню готовить завтрак. Отослав прислугу, чтобы они не видели, как неуклюже я управляюсь с едой, я долго решала, что именно приготовить. В конце концов, остановила свой выбор на вафлях.

Сестра всегда любила их в детстве.

Я знала, проснувшись она расскажет мне все, я знала, что постараюсь помочь ей всем, чем смогу. Но тогда, как и сейчас, я могла очень немного. Однажды, еще в детстве, сестра сказала мне, что иногда достаточно только любить.

Вафли получились кривые, но пышные, и я с сочувствием подумала о том, кому придется чистить вафельницу. Я украсила их взбитыми сливками и карамельным сиропом, нарезала фруктов. Блюдо вышло вкусное, уродливое и одуряюще пахнущее. Я заварила нам с сестрой кофе, поставила тарелку с уродцами на ее любимый серебряный поднос и понесла его в комнату.

Сестра сидела на краю кровати, волосы закрывали ее лицо.

— Жадина, — сказала я. — Все эти вафли твои.

Я мягко приземлила поднос на кровати, и сестра повернулась ко мне. Она улыбнулась уголком губ.

— Воображала, — сказала она. — Я тебя люблю.

— Стоит один раз сделать вафли, и…

Но она взяла меня за руку, и я замолчала. Затем сестра взяла нож и вилку, поставила тарелку к себе на колени и осторожно, кусочек за кусочком, принялась есть вафли, словно это был самый лучший деликатес. Я отошла к окну. День был погожий, чудесный день. Я подумала, что сегодня погулять было бы очень даже здорово. Вместе.

Я пила кофе и смотрела, как сестра режет вафли. И чувствовала, что снова способна испытывать счастье. А потом она сказала:

— Мы не взяли Бедлам.

Выражение ее лица было отстраненным, словно она не понимала слов, которые произносила.

Еще она сказала:

— Будет война.

А я еще не понимала, что она разлучит нас и решила, что мы обязательно справимся.