Воображала

Глава 5

О, мой милый, я никогда не была смелой. Я всего боюсь, и то, что все-таки не вызывает у меня ужаса, вызывает волнение. Ты бы никогда не пожелал меня, если бы знал ее. Поверь мне, не было никого на свете прекраснее нее, когда она бросала вызов самому мирозданию.

В этом она была на тебя похожа. В тебе нет ее безрассудной смелости, ты многого не понимаешь. Она понимала все, но никогда не отступала.

Послушай, в тот день я смотрела нее, взлетавшую вверх над тем, что казалось мне пропастью. Кто-то из девочек, еще до нас, умудрился забраться на самую вершину огромного дуба, росшего на краю оврага, и закрепить на нем тарзанку. Веревка была старая, хоть и крепкая, так что почти никто из девочек не решался летать на этой ненадежной конструкции.

Овраг был глубокий, усыпанный листьями, осень была в самом разгаре, красные и золотые волны от ветра расходились внизу, готовые поглотить сестру.

Она гибко, картинно отклонялась назад, наверное, представляла себя гимнасткой. Ее ноги тесно, со страстью обхватывали тарзанку, а волосы хлестали ее по спине, когда сестра замирала в самой высокой точке.

Школьная юбка соскальзывала по ее бедрам, и мне открывалась молочно-белая кожа.

Сестра не смеялась, не кричала, как другие смелые девочки, залезавшие сюда. Она была сосредоточена и прекрасна, иногда облизывала пухлые губы, запрокидывая голову, и я знала, что сестра делает так для того, кто увидит ее.

Мне казалось, что она неизмеримо высоко, что она сорвется вниз, и мое сердце билось так, будто это я летела над пропастью. Внизу булыжники, как редкие зубы, торчали из-под листьев, и если бы она сорвалась, наверняка погибла бы.

Мы обе это знали, что именно поэтому сестре и полюбилась эта тарзанка, которую учителя не держали под строжайшим запретом только потому, что сестра ее прятала, заводила за толстые сучья дуба, укрывала ветками.

Нам было четырнадцать, и это было много. Я чувствовала себя почти старой, я, по моему мнению, уже жила так долго, что знала все на свете. Никого не было надменнее меня в четырнадцать. Сестра тоже скучала. Мы перепробовали все, что можно, и сестра с интересом смотрела на все, чего нельзя.

Ее прекрасное лицо изменилось, в нем осталась кукольность, но теперь появилось в этих чертах и нечто по-женски хищное, кошачье. Я с наслаждением наблюдала, как она меняется. Что касается меня, я старалась не заглядывать в зеркало. Во мне все еще не было ничего особенного и, я знала, не появится. Я даже испытывала завистливую радость от того, что у меня быстрее, чем у сестры, начала расти грудь. Мне, как и всем подросткам, хотелось чего-то своего.

Я тонула в чувствах, которые была не в силах описать.

Сестра замедлялась, и теперь я могла отлично рассмотреть ее лицо. Сестра явно получала удовольствие, но оно было расслабленным, ленивым. В лице ее одновременно оставалась детская непосредственность, и появлялась какая-то женская, тянущая тоска, придававшая ей красоты совсем другого оттенка.

Я листала книжку, но не могла в полной мере увлечься индустриальной эпохой, слова плясали перед глазами от волнения. Я была библиотечным червем, единственным, что занимало меня, кроме сестры были книжки. Я боялась сближаться с людьми, и мне хотелось умереть в одиночестве, но в то же время я постоянно мечтала о том, как случайно окажусь в центре внимания. Иногда я думала, а если кого-нибудь убить, как это будет? А если убить себя — как будет это? У меня не было настоящего интереса к Пути Зверя, но порой я чувствовала, как темная часть моего бога поднимает во мне голову, и это неизменно было больно и страшно. Это и сейчас неприятно, дорогой. Ты этого не поймешь, ведь твой бог не разделяет тебя на хорошую и плохую части. Впрочем, истинная мудрость нашего бога заключается в том, что внутри всего плохого есть нечто хорошее, а внутри всего хорошего есть нечто плохое.

Все в мире двойственно, и мы ничего не можем с этим поделать, а истинная чистота в борьбе с этой двойственностью, а вовсе не в пребывании в единообразии.

Сестра остановилась, затормозив ногой и вспахав землю сапогом, ее юбка взлетела вверх. Школьную форму, темно-синюю, и в то же время удивительно маркую, она носила с невероятным изяществом, которому завидовали наши одноклассницы.

Сестра глубоко вдохнула прохладный и сладкий от умирающих листьев осенний воздух, затем обняла меня. Ее пальцы с ногтями, покрытыми аккуратным золотистым лаком прошлись по моей щеке.

— Ты пропустила обед, — сказала я. — Я принесла тебе салат, фрукты и лепешку с сыром.

— Сегодня я не ем, — сказала сестра. — От голода чувствуешь себя такой легкой!

Иногда она проверяла себя на прочность. Могла отказаться есть, пить или спать, и смотрела, сколько выдержит. Я никогда не знала собственных границ, не знаю и до сих пор, сестра же хотела выяснить, на что способно ее тело, уже в четырнадцать.

С другой стороны, она никогда не ограничивала себя в удовольствиях, тогда как я часто отказывалась от вкусной еды, музыки или отдыха. В четырнадцать я считала, что должна быть строга к себе, и это искупит мое любопытство к смерти или злорадство от чьей-то боли, в том числе и от боли самых близких моих людей.

В четырнадцать мы все только учимся быть людьми, бояться и быть бесстрашными, злиться и прощать, контролировать и позволять. И редко кто в этом возрасте добивается больших успехов.

Я уже привыкла к тому, что делала с собой сестра, поэтому сказала:

— Я все равно положила все в твою сумку.

— Спасибо, моя милая.

Я скучала по ней. В восьмом классе у нас были разные уроки. Я предпочитала историю, сестра же ходила на теологию, мне нравились латинский язык и литература, сестре же легко давалась химия. Несмотря на то, что наше расписание было индивидуальным и крайне насыщенным, мы все равно много общались, жили в комнате вдвоем, и все же мне отчетливо ее не хватало. Пару лет назад родители часто забирали сестру домой на пару дней, одну. Она сидела с ними на приемах, смотрела на послов и дипломатов, присутствовала на государственных праздниках, я же оставалась в школе. Сестра быстро положила этому конец, с тех пор на публике мы всегда появлялись вместе.

Так что я даже ждала, когда родители снова заберут нас из Равенны, хотя учиться мне нравилось.

Сестра села на разложенный мной плед, вытянула ноги в лакированных кожаных сапогах, и я увидела крошечный, похожий на цветок, синяк у нее над коленкой. Сестра сказала:

— Я достала их, Воображала.

— Если ты о наркотиках, Жадина, то я не буду их пробовать. И тебе не советую.

Она засмеялась, и голос ее взметнулся вверх вместе с парочкой птиц, до того уютно дремавших на ветке.

— Я достала книги.

Она взяла свою сумку, положила мне на колени, и я поняла, отчего сумка ее показалась мне непривычно тяжелой, когда я укладывала туда еду. Там и вправду было больше книг, чем обычно.

— Доставай, — сказала она. И я начала одну за одной раскладывать книги на пледе. Сверху сорвался дубовый листок и, покружив, опустился мне на макушку. Я смахнула его и с удивлением уставилась на разложенные перед нами книги. Это были писания других народов Империи. Если историю нашего бога и бога преторианцев можно было узнать, купив книги в любом книжном магазине практически любого города, то с ведьмами и ворами, а тем более варварами дела обстояли намного хуже. У варваров, говорили, и вовсе не было собственного писания, словно их бог никогда не замолкал.

А ведь на земле были сотни других народов. Прежде Империя была еще больше, теперь же ее утраченный Восток усеяли небольшие царства, в которых могли проживать всего один-два народа. Мир был огромен, он не ограничивался Империей, но тексты заморских богов достать было трудно.

Сестра сказала:

— Я хочу знать, что у них у всех общего.

— У богов?

— Точно. Ты понимаешь, они не существа в полном смысле этого слова. Но они наверняка родственны друг к другу.

Сестра достала из кармана пиджака жвачку, разжевала две пластинки, и я почувствовала исходящий от нее аромат сладкой мяты.

— Что мы, в сущности, знаем о богах? — спросила сестра. Она достала из сумки пачку сигарет, неторопливо подкурила и улеглась на спину.

— Листай, — сказала она. — Там все выделено.

Осенний парк показался мне вдруг очень неуютным, словно дышать стало тяжелее, а пространство сужалось таким образом, что я не могла увидеть и оценить этого, но ощущала предельно ясно.

Что-то недоброе, бесконечно дурное было в ее словах, и в то же время такое своевольное, что ее лицо и голос казались мне еще более прекрасными. Сестра глубоко затянулась и выпустила дым. Ее тронутые розовым блеском губы снова коснулись сигареты.

Книги нашего бога не было. Мы слишком хорошо ее знали. Я взяла преторианское писание. Обложка была черная, издание явно коллекционное. Между ветвистых рогов оленьей головы была тисненая надпись «Книга Охотящихся».

Я знала о преторианцах кое-что. Примерно половина моих одноклассников принадлежали преторианскому богу, и я понимала, что их обычаи отличаются от наших. Преторианцы ценили силу и страсть, не задумывались об этике и стремились уподобиться псам своего бога. Их дар, отдельная часть души, обжигающее оружие, давался им с самого детства, оттого новости всегда пестрили несчастными случаями, в которых преторианские дети калечили себя и других.

Я знала, что у них есть Дни Охоты и Дни Милости. Знала, что они называют своего бога Хозяином, и что они удивительно верны. Они воспевали животных и птиц, однако это не имело ничего общего с Путем Зверя.

Путь Зверя проповедовал не животные страсти и непосредственность, а сущность нашего бога настолько непостижимую, что ее лишь приблизительно можно было уместить в слове «зверь», таком же ограниченном, как и все слова человеческого языка.

Преторианцы же считали, что нужно быть как можно ближе к природе и ко всему естественному. Они поклонялись охоте и войне, но в кровавых развлечениях искали не воплощения садомазохистских фантазий, а утоления энергии и аппетита. Преторианцы доверяли своим страстям, но ценили свою честь. Они говорили, что именно их бог создал когда-то землю еще прежде, чем старые боги уснули. Словом, я кое-что о них понимала, даже видела их праздники, во время которых преторианцы загоняли оленей, а потом рвали их голыми руками и ели сырое мясо.

Даже дети участвовали в этих Праздниках Плоти во время Дней Охоты.

На протяжении всей истории наш народ находился с преторианцами бок о бок, и я могла представить себе их образ жизни и традиции. Однако я никогда не читала их священных книг. Мне это казалось ненужным, а может даже оскорбительным. Я думала, что стоит мне попросить в библиотеке или в магазине их писание, и на меня посмотрят как на любопытную проныру, лезущую в чужие дела.

Сейчас меня охватило любопытство. Я раскрыла книгу, поднесла ее к лицу и вдохнула горьковатый, нежный аромат типографской краски. Книга начиналась со слов:

«Ты, Андроник, вкусил войны и вкусил мира, теперь же вкуси эту плоть, и я излечу тех, кто дорог тебе. Я сотворю тебя заново, сотворю тебя заново и сотворю тебя зверем, не знающим жалости, а ты помни обо мне, потому как я проснулся от криков твоих умирающих.»

Андроник был патриархом преторианцев, его имя сразу всплыло у меня в голове. Слог тоже не вызвал никаких вопросов, все писания творились примерно в одно время, в переполненное смертью и пафосом время великой болезни. Разные люди в одну эпоху пишут схожим образом, пусть и не идентично.

Удивило меня другое. Книга преторианцев была написана будто бы от лица бога. Наша книга передавала повеления бога, которые наши патриархи передали нам. Преторианцы же словно говорили со своим богом напрямую.

Я листала страницы, пока не наткнулась на фразу, подчеркнутую блестящей розовой ручкой сестры. Чернила пахли клубникой, и нежная девичья линия выделяла слова:

«Я присутствовал там, где никогда не присутствовали вы, ваше добро и зло, и природа, и мир чужды мне. Я слижу языком ваши океаны, потому что я истинно огромен, и только часть меня вышла из пустоты».

Звучало жутко. Я сразу представила нечто непередаваемо гигантское, такое, что его нельзя осмыслить, как бесконечно большие числа.

Книга народа ведьмовства была в мягкой обложке и напечатана на плохой бумаге. Она ничем не была украшена, никаких картинок, даже названия на обложке не было. У ведьм, воров и варваров, как ты знаешь, свои языки, и я боялась, что текст окажется на ведьмовском. Но под неказистой обложкой на первой странице оказалось латинское название «Книга Изгоев».

— Ее колесница, — прочитала я вслух. — Каждую ночь поднимается над небом, и она взирает на творимые вами беззакония. Она, мать всех женщин и величайший творец, ждет славословий брошенным и забытым, и хулы забывшим, тем, кто вознесся и не сохранил милосердия. Славьте ее проклятьями, госпожу всей магии и женских кровавых тайн, госпожу родоразрешения и судьбы.

— Да, — сказала сестра. — Они там все политических корректные феминистки.

Я с жадностью водила пальцем по тексту, я прежде ничего не знала о ведьмах, кроме того, что царапина от их когтей может нести кару, и что среди них нет мужчин. Ведьмы жили в совершенно другом мире, чем я, и мне было странно читать об их богине, но она мне нравилась.

Она воплощала все то, что привык игнорировать в женщинах наш народ — тайную силу и стремление к опасной справедливости, которую в полной мере могла помыслить лишь женщина.

Справедливость ведьм, мой родной, и ты это знаешь, не подобна той, что проповедуешь ты, мужчина. Она кровава и опасна, она воплощает один из базовых человеческих страхов, представление о том, что все в этой жизни возвращается.

И каждый будет наказан за то, что совершил.

Я читала о том, что их богиня — наказывающая и утешающая матерь, и меня брала жуть. Нет ничего страшнее матери, если смотреть с определенной точки зрения. Мать всевластна и абсолютна, она — целый мир. Оттого богиня ведьм так впечатлила меня.

Много лет спустя, когда я носила под сердцем твоего ребенка, и Дигна сказала мне об этом, между делом, словно у меня не было тайн, я вспомнила о ее страшной богине.

Я листала книгу, пока не наткнулась на пахнущую мятой зеленую, блестящую линию под словами «Царица Луна пребывала в темной тишине за краем неба, в вечной безлунной ночи смотрела сны».

Я взяла третью книгу. Она была прекрасна. Я даже не поверила, что это книга людей бездны. Алая кожа с золотым тиснением, где тонкий, похожий на гравюру узор сначала казался бессмысленно-красивым, а затем сходился в очертаниях удивительного луга, где сплетались цветы и насекомые. Книга была похожа на сборники сказок, напечатанные в прошлом веке. Орнамент из листьев и ягод по бокам кончался вензелями.

— Где ты все это достала?

— Вообще-то заплатила девочке из университета, и она принесла их мне. Так что я должна вернуть их к среде. Ничего особенно опасного. Кроме отметок ручкой, которые я сделала, подставив ее перед грымзой, которая там всем заправляет.

Сестра затушила сигарету, потом улыбнулась.

— Но это только начало.

Писание воров называлось «Книга красоты». Такое простое название на такой чудесной вещице, почти являющейся искусством. Я представляла себя читающей эту чудесную книгу за чашкой чая в саду. Даже ее вид вселял вдохновение.

На первой странице за красной строкой была тщательно выведенная заглавная буква, как в старых книгах. Я с жадностью прочитала: «Знали о ней только то, что забыли ее. Сладость сердца и крови нашей пробовала при рождении нашем. Любили ее, когда воспрянула в мире, и дары наши принимала со страстью.»

У меня было ощущение, словно я подглядываю за кем-то, словно смотрю на то, чего видеть ни в коем случае не должна. Чужие народы говорили о самом личном для них в этих строках, о сути их жизней, о величии их богов, а я была просто любопытной девочкой, никак не причастной к адресатам этих строк.

У меня был свой бог, и ему я была предана безраздельно, чужие же вызывали у меня жадный, но в то же время отстраненный интерес.

В самом конце обнаружилась подчеркнутая чернилами с синими блестками и черничным запахом фраза: «Пребывает за вратами, извивается и просит еды, наделенная красотою королева пчел. Бьется о твердь, когда голод становится нестерпимым, разделена на золотые ячейки и тесна внутри. Служили ей, чтобы любила нас, потому что любовь ее слаще меда, ибо она держит ее за порогом.»

Меня передернуло, я испытала инстинктивное отвращение. Хотя прежде я слышала, что воры поклоняются богине красоты, нечто извивающееся, испещренное ячейками и бьющееся о ворота не вызывало у меня ассоциаций с красивым существом, но в то же время ее красота славилась в тексте, и этот контраст казался мне ужасающим.

Я взяла последнюю книгу. В отличии ото всех предыдущих, она имела автора и, судя по предисловию, являлась этнографической работой. Книга называлась «Верования ослепленного народа: варвары и их бог».

В ней было несколько глав, посвященных традициям и устоям варваров. Первая касалась истории их бога.

«Варвары, если все-таки дают определение своему богу, называют его Поврежденным. Представляется, что это существо, состоящее из множества других существ, однако выяснить природу его частей не представляется возможным. Разум варварского бога, скорее всего, функционирует наподобие совмещенного разума ульев и муравейников. Варварские рассказы неясны и трудны для изучения, потому как обнаруживают в себе поражения мышления. Пример: червивая сотня проела глаза на небе. Подробные расшифровки записей приведены в конце книги.»

Я принялась искать слова, подчеркнутые ручкой, и нашла их. Желтая, пахнущая лимоном полоса была фундаментом для строк «Варвары говорят, что их бог — обратная сторона неба. Он подсматривает за миром сквозь звезды, но глаза его закрыты большую часть истории.»

Когда я отложила книгу, сестра спросила:

— Ты ведь поняла, почему я выделила эти цитаты? Можешь сказать похожую у нас?

И я легко процитировала по памяти:

— Он пребывает в инобытии по отношению ко всему, потому что все пустоты нашего мира не в силах вместить треть его истинной сущности.

— Да, — сказала сестра. Она подтянула к себе книги с осторожностью, которой не ожидаешь от человека, чиркающего в библиотечной собственности ручкой. Сестра достала из сумки тетрадку с бабочками, раскрыла ее, и я увидела записи, сделанные разными ручками, снабженные нарисованными в задумчивости сердцами, цветами и насекомыми.

Страницу короновала фраза «Дом богов».

— Трансрасовая теология? — спросила я. — Ты этим хочешь заниматься?

В принципе, в теологическом университете даже был такой факультет, о богах говорили свободно, и в то же время некоторые тайны хранили. Оттого трансрасовая теология с одной стороны перемалывала очевидное, а с другой — в ней были зоны умолчания, которые, собственно, и должны были являться центральными для сколь-нибудь настоящей науки.

Но что-то в записях сестры снова показалось мне опасным.

— Может быть, — сказала она, а потом принялась выписывать фразы из книг, одну за одной. Она меняла блестящие ручки с девичьим восторгом перед ними, и проходящий мимо мог бы подумать, что сестра ведет дневничок, посвященный мальчишкам и платьям.

Я смотрела на нее с волнением и чувствовала себя так, словно сестра болела. Одна эта мысль, невозможная и этим жуткая, заставила мое сердце скакать так громко, что за ним ничего было не услышать.

— Чего ты хочешь, Жадина?

— Я хочу, — она засмеялась. — Я хочу узнать, откуда пришли боги, и зачем мы им нужны.

И я подумала: она утонет, как Тит, ведь это запретное знание. Запретно даже думать об этом. Она потеряет свою жизнь. Мысль была по-детски глупая и такая же убедительная в тот страшный момент. Я подалась к сестре и обняла ее нежно и крепко.

— Зачем тебе это знать, моя милая?

— Затем, Воображала, что никто этого не знает. Если буду знать я, у меня будет весь мир!

Она мечтательно посмотрела вверх, в осеннее небо, где, по твоим представлениям, мой милый, живет ваш бог. И тогда я поняла, насколько она на самом деле Жадина. Сестра обладала ненасытностью нашего бога — она хотела поглотить весь мир.

У меня и мысли не было о том, что сестра откажется от своего опасного предприятия. Нет, наоборот, я знала, что она не успокоится, пока не узнает всего, что сможет.

— Не будь трусишкой, Воображала. Я тебя не забуду, когда узнаю все.

— Только не говори мне ничего, хорошо?

Сестра поцеловала меня в макушку.

— Хорошо, милая моя. Я ничего тебе не скажу о том, что узнаю.

Она ласково погладила меня по волосам. Я заботилась о ней чаще, чем она обо мне, но все же это я была для нее маленькой девочкой, младшей сестричкой, и нежность у нее была соответствующая.

Я спросила:

— А что ты уже выяснила?

— Что, не выдержала, Воображала?

Мы легли рядом, плед колол полоску открытой кожи между моей блузкой и юбкой. Сестра протянула руку к небу, и я сделала то же самое. Мы сплели пальцы, и я видела, как осеннее солнце проникает между ними.

Сестра сказала:

— Они пришли из пустоты. Я даже не думаю, что это космос, потому что и он не совсем пуст. Может быть, они из самого ничего, из нуля, который был до…

— До всего? — спросила я со страхом перед чем-то настолько огромным.

— Наверное. Но это не такой уж гениальный вывод, что они живут в пустоте. Мне интересно вот что: как они проникают в наш мир? Видят ли меня, например, сейчас?

И я теснее прижалась к ней, чтобы ощутить тепло ее тела и ванильно-медовый запах ее духов, слишком женский и удивительно ей идущий одновременно.

Ее золотые кудри вдруг напомнили мне волосы нашего бога, и я подумала: а что если она — его воплощение?

Мысль была страшная и богохульная, но в то же время неудержимо прекрасная. Я не устыдилась ее. А сестра сказала:

— Это облако похоже на машину, правда?

А я сказала, что не могу рассмотреть. И мы лежали так еще долго, даже опоздали на урок. Мой милый, клянусь, не было ничего прекраснее, чем хрупкость мироздания, которая вдруг открылась мне.