Зов призрачных сердец

Глава 41

1780 год

Княжна Елена сидела у окна своей комнаты, безучастно наблюдая за накрапывающим дождем. Лето в этом году не ладилось. С тех пор, как она согласилась на брак с графом Щетининым, природа словно бы обозлилась и насылала на Хворостино непогоду: то дождь лил три дня кряду, то выпавший град побил стекла, то налетел такой ветер, что поломал ветки у старых лип на аллее.

Князь Хворостин строго-настрого запретил ей покидать территорию поместья, да и на прогулки отпускал исключительно в сопровождении Анны Кирилловны и детей. Только и была одна отрада – уходить в беседку, где Анатоль Митрич продолжал писать ее портрет. Но и это теперь в прошлом – вчера картина была закончена и теперь стояла в кабинете отца, чтобы просохли краски. На работу художника Елена взглянула лишь мельком – на картине она вышла печальной, смотрящей вдаль, словно в ожидании неизбежного. Видно, уловил ее внутренние тревоги Анатоль Митрич и не стал приукрашивать портрет.

Елена вздыхала, перебирая в памяти события последних недель. Вздыхала и все ждала весточки от Алексея. Они теперь только и могли, что обмениваться сигналами по ночам, да редкими записками через Дашку. Тревога Елены все росла – вот уже вторую ночь Алексей не появлялся на аллее и не светил ей далеким огоньком. Через Дашку никаких весточек не передавал, а та лишь разводила руками.

Мысль о предстоящей свадьбе вызывала у нее физическое отвращение – достаточно было лишь представить надменный вид и снисходительный взгляд напыщенного Дмитрия.

Отец был непреклонен к ее мольбам и слушать не хотел о промедлении, торопил со свадьбой. Чувства Елены его не волновали.

Высокая фигура отца в темно-коричневом камзоле, седые пушистые волосы и пронзительный взгляд серых глаз всегда внушали Елене трепетное уважение. Но теперь это уважение сменилось глухой ненавистью.

Дверь скрипнула, и в комнату проскользнула Дашка – единственная ее союзница в этом доме. В руках она держала кувшин с водой, но Елена почувствовала: пришла она не для того, чтобы сменить воду в умывальне.

Дашка прикрыла за собой дверь и сунула Елене записку.

– От Алёши, – прошептала Елена и прижала бумагу к груди.

– Ш-ш-ш! – Дашка поднесла палец к губам, боясь, что их кто-нибудь подслушает.

Сердце Елены забилось чаще. Она быстро развернула бумагу и прочла: «Милая Еленушка! Если ты и правда решишься, через два дня в полночь буду ждать тебя у старого склепа. К тому времени все будет готово».

Руки дрогнули, и записка едва не выпала из дрожащих пальцев. Воображение рисовало самые разные картины: счастливую жизнь с любимым человеком, долгие годы скитаний в чужих краях и, конечно же, гнев отца, который не простит такого позора. Но что хуже – стать женой нелюбимого человека или быть проклятой собственным отцом? На этот вопрос Елена давно знала ответ.

Вечером она спустилась к ужину, старалась не показывать ни страха, ни проснувшейся надежды. Анна Кирилловна смотрела на нее так, будто что-то знала, и все щебетала без конца о приближающейся свадьбе, до которой оставалось всего семь дней.

Уже после ужина, когда детей уложили спать, да и Анна Кирилловна отправилась в свои покои, Елена, не находившая себе места, спустилась в отцовский кабинет, который, до переселения всего семейства князя в Хворостино, долгие годы служил Елене библиотекой и комнатой для игр. Сам князь, как она слышала, был наверху, куда обычно удалялся, чтобы выкурить трубку и посидеть в тишине.

Приоткрыв дверь, Елена убедилась, что отца здесь нет, и уже более уверенно шагнула в помещение. К своему удивлению, она заметила, что один из шкафов чуть-чуть выступал вперед. «Неужто батюшка оставил открытой потайную комнату?» – удивилась Елена.

Она потянула шкаф на себя, и тот легко поддался, открывая проход внутрь. Внизу, под винтовой лестницей, был свет.

– Батюшка, вы тут? – позвала Елена, но никто не откликнулся.

«Наверное, папенька забыл погасить свечу прежде, чем поднялся наверх», – подумала Елена. Она вспомнила, что князь весь день казался несколько рассеянным и не обращал внимания ни на шалости Павлуши с Наташенькой, ни на бесконечную болтовню Анны Кирилловны о грядущей свадьбе.

Елена приподняла длинную юбку и, осторожно ступая, спустилась по лестнице.

На отцовском столе горело три свечи в подсвечнике, а рядом лежала тетрадь, обвитая кожаным шнурком. Что это такое может быть?

Не сдержав любопытства, Елена ловко развязала узел, развернула старую, пожелтевшую от времени тетрадку, и начала читать:

«Года от Рождества Христова 1765, месяца июля, 12 дня.

Пишу сие не для чужих очей, но для своей души, коей муками терзаюсь. Быть может, оправдание свое в сем найду пред Всевышним, ибо праведен Господь, а я – грешный человек. Сие писание есть исповедь моя, что кровью написана на сердце моем и столь же горька, как желчь.

Бысть у меня жена, Мария Александровна, девица благородная, красотою и умом одаренная. Днесь же вспоминаю ее не с любовию, но с горечью великою. Имя ее пишу с трепетом, ибо предала она меня, мужа своего законного, и честь рода нашего попрала.

Любовник ее, поручик лейб-гвардии Иван Петров, был молодец видный, но душою черствый и вероломный. Замыслили они измену во время моего отсутствия. Тайными ходами да потайными дверями встречались они, пока служанка верная не донесла мне об их беззаконии.

Уличил я обоих в грехе смертном, собрав свидетелей достойных: ключницу, дворецкого да камердинера. Никто из них не смел лгать пред лицем моим. Приведены были они в залу, где я сидел на кресле своем, как судия строгий.

Мария, жена моя, рыдала, волосы свои золотые рвала и клялась невиновностию, но правда, сколь позорна она ни была, была явлена. А Иван, наглец тот, дерзнул даже оправдываться, говоря, что любовь их чиста и непорочна. Какое кощунство!

Суд мой был скор. Не мог я доверить сие дело властям светским, ибо позор рода нашего стал бы известен всему свету. Решился я на самосуд, ибо правда моя была выше закона человеческого. Как предок мой, князь Левон, вершил свой суд над прелюбодеями, так и я вершил свой.

Запер я их в подземелье, где стены толсты и голоса не слышны. Три дня держал я их там, без пищи и воды, дабы осознали они мерзость дел своих. На четвертый день приказал я вывести их на площадь перед усадьбой, дабы все слуги видели кару Божию.

Привязали мы их к столбам, лицами друг к другу, дабы видели последние минуты свои. Палач мой верный, что прежде в полках служил, сек их розгами до тех пор, пока кровь их не окрасила землю. Крики их были страшны, но я не дрогнул, ибо прав был.

Что далее случилося, не пишу, ибо рука моя дрожит…

Днесь же, спустя годы гложет меня сомнение. Был ли я прав? Или преступил закон Божий, взяв на себя роль судии? Но не могу простить им позора, который нанесли они роду моему.

О дочери моей, Елене, не упоминаю, ибо не хочу, чтобы узнала она истину сию. Пусть лучше считает мать свою усопшей, чем познает позор ее. Однако Елена от гнилой ветви материнской пошла. Видно, на роду так написано: нет у Хворостиных ни верных жен, ни покорных дщерей…»

– Что ты здесь делаешь? – раздался позади Елены гневный голос князя.

Она вздрогнула и выронила тетрадь, которая с глухим стуком упала на пол.

– Отец… – Елена обернулась и в ужасе отшатнулась, увидев лицо князя Хворостина, искаженное безумием.

– Как ты смеешь приходить сюда, аки тать?

– Батюшка, что вы сделали с моей матерью? – дрожащим голосом спросила Елена.

– Не сметь! – в гневе закричал князь.

– Как вы могли? Как могли? – Елена в ужасе попятилась.

– Значит, ты все еще дерзишь? – прошипел князь, схватив ее за руку. – Что ж, пойдешь по пути матери своей. Она тоже была непокорной…

Глаза Елены расширились от ужаса, когда до нее дошел смысл этих слов.

– Что вы собираетесь делать, батюшка? – закричала Елена.

– Для начала посидишь-ка в темнице, а там… А там отдам тебя Щетинину и избавлюсь наконец-то от гнилого семя.

Князь толкнул плачущую Елену к стене, откинул в сторону украшавший ее гобелен и отпер какую-то дверь, которую Елена никогда прежде не видела. Протащив упавшую к его ногам дочь за волосы вдоль длинного каменного коридора, князь кинул ее в темницу.

– Посидишь тут и поразмыслишь над своим поведением, адово дитя! – в злобе изрыгнул он и запер за Еленой тяжелую дубовую дверь.

Княжна осталась одна в полной темноте.