Акт бунта

ГЛАВА 12

ПАКС

Пересекаю Маунтин-Лейкс с черной коробкой Мередит, засунутой в рюкзак, как с бомбой замедленного действия. Ее острые углы впиваются мне в спину, когда трусцой поднимаюсь по лестнице ко входу, и я слышу, как там внутри что-то гремит. Детское удовлетворение заставляет меня ухмыльнуться, когда обхожу стойку регистрации и направляюсь прямо к лифтам. Надеюсь, что это было какое-нибудь редкое произведение искусства. Яйцо Фаберже или что-то в этом роде. Какая-то бесценная семейная реликвия, которую она хотела передать мне как часть моего наследства. Надеюсь, что, что бы это ни было, теперь разбито на столько частей, что ничего не стоит, и моя мать увидит, как много значит для меня ее прощальный жест.

Вернувшись в Нью-Йорк, Мередит пожертвовала столько денег стольким разным больницам, что по всему городу есть отделения, названные в ее честь. Исследовательские лаборатории. Целые корпуса клиник и медицинских центров посвящены имени Дэвис. Она могла бы зайти в любую из них и получить уход мирового класса. С ней бы обращались как с гребаной рок-звездой. Но нет. Она приехала сюда, в это крошечное заведение в захолустье на полпути к вершине горы, где едва ли могут успешно лечить самые неотложные случаи, и все это для того, чтобы терроризировать меня.

Что, черт возьми, не так с этой женщиной?

За последний год я имел несчастье провести в этом месте довольно много времени. Я знаю, где находятся отдельные палаты для пациентов, и знаю, что Мередит не останется ни в одной из них. Вид из ее окна ясно показывал «Косгроув», а это значит, что комната, в которой она находится, выходит окнами на запад. Второй этаж. Я поднимаюсь по лестнице, опустив голову, мимо медсестры с блокнотом в руках, и она не говорит ни слова.

Не занимает много времени, чтобы найти мою мать. Ее голос, глубокий и мягкий, звучный, как кошачье мурлыканье, необычайно хорошо разносится на открытых пространствах. В таком тесном помещении, как это, ее невозможно спутать ни с кем другим.

— Все в порядке. Знаю, ты запомнишь это в следующий раз. Всего один кубик льда в охлажденном стакане с водой с двойной фильтрацией.

Христос. Она использует этот свой тон.

Я иду, чтобы войти в палату слева, в конце очень невпечатляющего коридора, где пахнет хлоркой, когда из открытой двери, спотыкаясь, выходит молодая медсестра с раскрасневшимися щеками. Она выглядит так, словно вот-вот разрыдается. Я подозреваю, что ее светлые аккуратные косички — причина, по которой моя мать разговаривала с ней, как с идиоткой; Мередит терпеть не может взрослых женщин, которые укладывают волосы, как дети. Глаза медсестры удваиваются в размерах, когда она видит меня.

— О, нет. Нет, нет, нет, мне очень жаль. Ты не можешь туда войти.

— Что? И почему это?

— В данный момент эта комната используется для ухода за пациентами. И эта пациентка очень ясно дала понять, что она не хочет никого видеть.

О, держу пари, она, блядь, так и сделала. Женщина приезжает сюда на том основании, что я не навестил ее в Нью-Йорке, а потом сразу же говорит всем, что ей не нужны посетители. Она не хочет, чтобы я ее видел. Ее до глубины души устраивает вести себя так, будто ей пришлось тащиться через три штата только для того, чтобы побороться за толику внимания своего ленивого оболтуса-сына, в то время как та умирает, а затем сделать так, чтобы мне было как можно труднее попасть и увидеть ее. Классический ход Мередит.

— Хм. — Я морщусь, глядя на медсестру. — Скажи ей, что ее сын здесь. И скажи, пусть не волнуется о макияже. Я видел ее без «ее лица». Она так же ужасна, как с ним, так и без него.

— Я… — Медсестра оглядывается через плечо, открыв рот. Для нее перспектива вернуться в ту комнату и встретиться лицом к лицу с моей матерью — это судьба хуже смерти. Я знаю, что она чувствует. — Я…

— Не бери в голову. — Я обхожу ее, врываясь в комнату, кисло улыбаясь ситуации с другой стороны. — Привет, Мередит.

Сидя на краю своей аккуратно застеленной кровати, моя мать убирает с лица аккуратно завитую волну золотистых волос, хотя на самом деле это действие ничего не дает. У нее безупречная прическа, безупречный макияж, и все это напоказ.

— А вот и ты. Я уморила себя голодом до полусмерти, ожидая тебя, — говорит она.

«Господь всевышний, помоги мне пережить общение с этой женщиной».

— О чем ты говоришь?

Она разглаживает руками свои свободные серые льняные брюки. В элегантной белой блузке и маленьком темно-синем шарфе, повязанном на шее, она, как всегда, воплощает непринужденную грацию. Не дай бог, ее действительно могут застать все еще дышащей и в больничном халате.

— Когда бедняга Питер рассказал мне о том, что произошло прошлой ночью, я знала, что тебя следует ожидать. И подумала, что мы могли бы пойти пообедать. Извлечь максимум пользы из этого визита. Я предполагала, что ты появишься ровно в час, поэтому воздержалась от трапезы. Медсестры суетились вокруг меня, пытаясь заставить поесть в течение последних полутора часов, но я сказала им «нет». Мне пришлось подождать. Разве они не прелестные девочки, Пакс? Такие обходительные. Такие заботливые. Невероятно дружелюбные.

Для нее, возможно. Должно быть, она щедро платит больнице за то, что ее приютили. Я просто разукрашенный кусок дерьма с вечно хмурым взглядом, который выглядит так, словно рвется в бой. Невероятно дружелюбные девушки Мередит, без сомнения, будут подозрительными и язвительными, когда будут общаться со мной.

— Я подумала, что мы могли бы пойти в то единственное заведение здесь. Как оно называется? «У Гарри»? — спрашивает она, вставая и оглядывая комнату в поисках своей сумочки.

Я пытаюсь вспомнить имя той женщины, которая позвонила мне на Корсику и сказала, что моя мать умирает. Насколько я могу судить, она солгала, потому что Мередит, кажется, живее всех живых. Думаю, лишь немного тоньше, чем обычно. Ее кожа выглядит немного… истонченной? Но в остальном женщина остра, как гребаный гвоздь, достаточно здорова, чтобы носить десятисантиметровые каблуки, и ее серьезный настрой в идеальном рабочем состоянии.

Она находит свою сумочку и перекидывает через плечо золотую цепочку. Потом смотрит на меня.

— Ну? Мы собираемся идти или нет? Мне бы не хотелось повторяться, но я действительно очень голодна, дорогой. — Она прикладывает дьявольски холодную руку к моей щеке. — И хотя «У Гарри» вряд ли можно назвать стандартной нью-йоркской забегаловкой, полагаю, они все еще будут обслуживать в это время дня? Мне бы не хотелось причинять им неудобства, появляясь прямо в конце обеденного обслуживания. Уверена, что они захотят дать официантам время подготовиться к ужину.

Видите ли, в этом-то и проблема с Мередит. Беда в том, чтобы злиться именно на нее. Она совершает самые дерьмовые, подлые, неосторожные поступки, а потом ведет себя совершенно как всегда — очаровательная, милая, привлекательная и невинная — и ты забываешь, почему злишься на нее. Однако я хорошо разбираюсь в ее уловках. Мне потребовались годы, но я, наконец, понял, что единственный способ иметь дело с Мередит, не чувствуя, что тебя обманули из-за каких-то очень оправданных эмоций — это быть с ней чертовски откровенным.

— Мы не собираемся идти и есть стейки, женщина. Ты умираешь.

Мередит выпрямляется, как будто ее только что ударили зарядом тока в пятьдесят тысяч вольт. Ее бледно-голубые глаза, холодные и отстраненные, как дрейфующие айсберги, врезались в мою кожу, как скальпели.

— Прости. Не вижу в этом проблемы. Рестораны в Маунтин-Лейкс дискриминируют посетителей с неизлечимыми заболеваниями? Или умирающие женщины вообще не могут есть стейк? Потому что, если это так, дорогой, я просто возьму курицу.

Конечно, она собирается вести себя именно так. Умираю? Ничего страшного. Не поднимай шума, дорогой. Персонал за нами наблюдает. Я хочу встряхнуть ее, чтобы она бросила нести чушь и выпустила на волю поток эмоций, бушующий под ее стоическим фасадом. Хочу видеть, как та рыдает от несправедливости всего этого. Хочу увидеть, как Мередит будет торговаться и умолять. Хочу, чтобы мама что-то почувствовала. Единственное, чего я добьюсь, встряхнув ее, так это того, что меня снова вышвырнут из здания. Нет глубокой реки эмоций, разбивающейся о стены высотой в километр, которые моя мать так искусно построила. Если бы я копнул достаточно глубоко, то мог бы обнаружить слабую, жалкую струйку эмоций, но не более того. Мередит проделала потрясающую работу по подавлению своих чувств еще в конце восьмидесятых. Чтобы вызвать у моей матери нечто большее, чем легкое неодобрение, человеку понадобилась бы степень в области психологии, степень в области археологии и соответствующее оборудование для раскопок, чтобы копать очень глубоко.

— Хорошо. Ладно. Будь по-твоему. Пойдем к гребаному Гарри. Ешь стейк. Ешь все, что тебе, блядь, захочется. Меня это даже не волнует.

Она подходит ближе и треплет меня за подбородок, как будто мне пять лет.

— Знаешь, я, пожалуй, даже выпью бокал вина.

Любой нормальный родитель, возможно, пожурил бы меня за ненормативную лексику, но не Мередит. Она ни разу не обуздала мой язык. Думаю, это потому, что та никогда по-настоящему не слышит, что я говорю; женщина слишком занята, думая о том, что собирается сказать дальше.

В «У Гарри» отвратительно много народу, даже несмотря на поздний вечер. Мередит клюет ягодный салат, как птичка, и быстро опрокидывает три бокала красного. Я впечатлен ее стойкостью, учитывая ее жизненный прогноз. Заказываю самый дорогой стейк в меню и гарнир на сто долларов, а потом не притрагиваюсь ни к одному кусочку еды. Я не смог бы его съесть, даже если бы попытался. Кусок мяса (очень кровавый, я заказал прожарку экстра-рэйр³), брокколи, картофельный гратен, макароны с сыром и три разных гарнира — это языческое подношение ведьме, сидящей по другую сторону похожего на алтарь стола. Надеюсь, что это удовлетворит ее, прежде чем она почувствует необходимость спросить меня, не развилось ли у меня расстройство пищевого поведения во время моих европейских съемок. Черт возьми, мне восемнадцать. Я бегун и набит мускулами с головы до ног. И настолько далек от истощения от булимии, насколько это вообще возможно для человека, но Мередит прочитала статью в журнале «Холистическое исцеление», и с тех пор одержима идеей, что у меня негативное отношение к еде.

Мы сидим в тишине. Я отмечаю проходящие минуты по неуклонному понижению уровня вина в бокале Мередит. Когда она подзывает официанта, указывая на свой бокал и прося еще один, я срываюсь. Бросаю на официанта злобный взгляд, который прекрасно говорит о том, что произойдет, если он осмелится принести еще одну бутылку вина, чтобы наполнить бокал этой сумасшедшей женщины.

— О, серьезно, Пакс? Неужели тебе обязательно быть таким грубияном? Я взрослая. И могу принимать свои собственные решения.

Я думал, что в больнице она выглядела прекрасно, но в дикой природе, без теплого, профессионального освещения, которое она, вероятно, установила в своей отдельной палате, трещины начинают проявляться. Мередит выглядит усталой. Ее кожа землисто-серая, и обычного острого взгляда не просматривается. Она очень похожа на сильную женщину, с которой я вырос, красивую, но явно слабую в том смысле, который трудно определить.

— Мы возвращаемся в больницу, — огрызаюсь я. — Сейчас.

Она бросает салфетку на стол, с отвращением отводя взгляд, и впалые щеки делают ее похожей на шикарный, хорошо одетый скелет.

— Никогда не думала, что доживу до того дня, когда мой собственный сын отвернется от меня, — бормочет она.

— О, пожалуйста. Перестань так драматизировать. Ты больна. Даже если выпьешь весь бар, ты не почувствуешь себя лучше.

— А откуда тебе знать? У тебя была лейкемия? Ты так говоришь, исходя из своего обширного запаса знаний по этому вопросу? — Ее глаза сверкают холодным, отстраненным гневом. — Я уверена, что ты ничего не знал о лейкемии до того, как эта глупая женщина нарушила конфиденциальность пациента.

— Ты права. Не знал. Но столкнулся с этим, не так ли? Потому что ты должна была сказать мне, что, черт возьми, происходит. — Слова вырываются из меня, как пули, но они мало влияют на Мередит.

— Не будь таким глупым. Какой был бы в этом смысл? Знаешь, мне пришлось наблюдать, как умирает моя мать. Медленно. Болезненно. Это было ужасно. Я бы никогда не хотела никому желать такой боли. — Она подносит пустой бокал к губам и опрокидывает его, как будто может налить еще вина одним усилием воли. К сожалению, ее план не срабатывает.

— Попробуй воду, — говорю ей. — Как сделал бы Иисус. Согласно твоей книге, он бы пошевелил пальцами над «Перье» и превратил его в хороший «Шираз». — Я знаю, что выбрал неправильную тактику, но не могу остановиться. Мне до чертиков хочется вывести ее из себя. Хочется подействовать ей на нервы. Если смогу разозлить ее хоть на каплю так сильно, как себя, тогда, возможно, я снова смогу дышать. Может быть.

Как и предполагал, комментарий вызывает сильную и немедленную реакцию. Мередит со стуком ставит стакан на стол.

— Это не моя книга. Библия принадлежит каждому человеку, который когда-либо жил или будет жить. Иисус превратил воду в вино, чтобы продемонстрировать, что он может творить чудеса…

— Кажется, я припоминаю, что он сделал это, потому что был на свадьбе, и у них кончилась выпивка. — Я разламываю булочку, раздираю ее на кусочки, затем запихиваю одну из искромсанных частей в рот. И жую с открытым ртом, вызывающе глядя на нее.

Мередит кипит от злости.

— Я даже не должна удивляться такому поведению, исходящему от тебя. Но ты знаешь, что я чувствую, когда ты проявляешь неуважение к нашему Господу и Спасителю. Это расстраивает меня…

— Тогда лучше отвезти тебя обратно в твою комнату, пока ты не взорвала аорту.

Киваю головой нашему официанту, когда он проходит мимо нашего столика. Должно быть, я напугал парня до чертиков своим мрачным видом, потому что у него уже есть наш чек в кармане передника. Он осторожно кладет его на стол, гримасничает и благодарит нас за то, что мы такие замечательные гости, и поспешно отступает, как будто боится потерять руку. В прошлом я устраивал не одну сцену здесь, «у Гарри».

Оставляя пачку наличных на столе, я смеюсь, когда Мередит закатывает глаза, убирая свою кредитку обратно в кошелек от «Луи Виттон». Она прогнала бы меня, если бы я попытался помочь ей выйти из ресторана, поэтому даже не утруждаю себя предложением. Беру свой рюкзак со спинки соседнего сиденья и выхожу на улицу, пользуясь возможностью, чтобы покурить, пока она прощается с барменами и обслуживающим персоналом, хозяйкой и множеством других людей, которые, вероятно, рады видеть ее спину.

Докуриваю до фильтра, когда Мередит выходит из ресторана, аккуратно промокая уголок рта бумажной салфеткой. Взмахнув рукой перед лицом, она открывает рот, собираясь разразиться антитабачной речью, но я останавливаю ее.

— Не надо. Просто, блядь, не делай этого.

Мы молча сидим в машине, а когда добираемся до больницы, тоже молча поднимаемся на лифте на второй этаж. Мередит останавливается, чтобы поболтать с каждым доктором и медсестрой, с которыми мы сталкиваемся, и ублюдки лебезят перед ней, как будто она какая-то знаменитость. Медный привкус крови покрывает мой рот, когда я прикусываю внутреннюю сторону щеки, подпрыгивая на носках, ожидая, когда закончится этот неуклюжий, нескончаемый парад.

Мередит использует свою микрозвездность по полной программе. Она прихорашивается и из кожи вон лезет, чтобы сделать комплименты. Даже посылает воздушный поцелуй носильщику. Я громко рычу от раздражения, за что получаю строгую лекцию о том, что чернорабочие тоже люди и, вероятно, больше заслуживают нашего времени и внимания, потому что они не привыкли к тому, что их начальство признает их. К сожалению, она не понимает, насколько абсолютно лицемерным и снисходительным является это заявление.

Вернувшись в свою палату, она снимает шарф с шеи и перекидывает его через ручку антикварной вешалки для одежды, которая выглядит совершенно неуместно в крошечной палате больницы Маунтин-Лейкс.

— Ну, теперь давай покончим с этим, хорошо? — говорит она, ее голос сочится разочарованием.

Я бросаю рюкзак на кровать и расстегиваю его. Черная коробка вываливается на простыни с пейсли — определенно не стандартное больничное белье — и Мередит холодно выгибает бровь, глядя на нее.

— Так вот в чем все дело? Коробка?

— Ты не можешь оставлять мне послесмертные подарки, — выплевываю я.

Она сдерживает смех, массируя шею сбоку.

— Ну, я бы вряд ли назвала это подарком.

— Что же это тогда, если не какой-то сентиментальный жест из загробной жизни?

— Ты пришел сюда, чтобы пожаловаться и испортить мне день из-за этого, и при этом даже не заглянул внутрь? — Она качает головой. — Честно говоря, не думаю, что в тебе есть хоть капля здравого смысла, Пакс. Это полный бред. — Она берет коробку, переворачивая ее до тех пор, пока надпись с моим именем, не оказывается вверху. — Это урна с прахом твоего отца. Мне надоело пялиться на нее в пентхаусе, поэтому я упаковала ее, чтобы ты смог забрать, когда меня не станет. Что? Не смотри на меня так. Что я должна была сделать? Просто выкинуть его в мусоропровод?

Похоже, она искренне раздражена тем, что я плохо реагирую на это. Но какого хрена на самом деле?

— Урна с прахом моего отца весь день грохотала в моем рюкзаке? Моего покойного отца? Ты, блядь, сошла с ума!

— Серьезно, Пакс. Знаешь, тебе нужно найти способ саморегулироваться. Ты реагируешь на самые обычные ситуации поистине причудливыми способами.

Стиснув зубы, я хватаю свой рюкзак и просовываю руки в лямки.

— Когда умрешь, я буду кататься по метро с твоими сожженными останками в пакете. Тебя это устраивает?

— Зависит от обстоятельств. Я знаю, в каких районах ты любишь бывать, дорогой. — Она изучает меня довольно разочарованно. — До тех пор пока ты не отвезешь меня в Квинс, думаю, я действительно не буду возражать. Но это спорный вопрос. Меня не кремируют. Я жертвую свое тело медицинской науке.

Покалывающий жар злости поднимается по моей спине и обжигает между лопатками.

— Хорошо. Может быть, они смогут вскрыть твой мозг и выяснить, какого черта ты так облажалась, мам.

Я поворачиваюсь и выбегаю из комнаты, прежде чем она успевает вставить последнее слово. Но я недостаточно быстр. Никогда не бываю достаточно быстр.

— Мередит, дорогой! Ме-ре-дит! Ты же знаешь, мне не нравится, когда ты меня так называешь!